Я уже сделал небольшой пластиковый контейнер, в котором будет находиться глазное яблоко вместо твоей глазной впадины, и когда мозг будет лежать в чаше, погруженной в раствор Рингера, глазное яблоко в своем контейнере будет плавать на поверхности жидкости.
-Уставясь в потолок, - сказал я.
-Да, наверное, так. К сожалению, не будет мускулов, чтобы можно было им вращать. Но может быть, это будет забавно - лежать там так спокойно и удобно, поглядывая на мир из своей чаши.
-Безумно весело, - сказал я. - Как насчет того, чтобы оставить мне и ухо?
-Я бы предпочел на этот раз ухом не заниматься.
-Хочу ухо, - сказал я. - Я настаиваю на ухе.
-Нет.
-Хочу слушать Баха.
-Ты не представляешь, как это было бы трудно, - спокойно сказал Лэнди. - Слуховой аппарат - улитка уха, так он называется - намного более тонкое устройство, чем глаз. Более того, он погружен в толщу кости, да и часть слухового нерва, соединяющего его с мозгом, тоже. Мне никак не удалось бы выдолбить все это оттуда и не повредить.
-А ты не мог бы оставить его в кости и поместить в чашу?
-Нет, - решительно сказал он. - Все это и так уже достаточно сложно. Да и в любом случае, если будет работать глаз, не так уж и важно, будешь ли ты слышать. Мы всегда можем показать тебе наши послания, чтобы ты их прочитал. Ты действительно должен предоставить мне решать, то возможно, а что нет.
-Я еще не сказал, что пойду на это.
-Знаю, Вильям, знаю.
-Я бы не сказал, что эта идея меня очень прельщает.
-Ты бы предпочел умереть вообще?
-Возможно, да. Я еще не знаю. Я ведь не смог бы говорить, правда?
-Конечно, нет.
Тогда как бы я общался с вами? Как бы вы узнали, что я в сознании?
-Нам было бы легко узнать, вернулось к тебе сознание или нет, - сказал Лэнди. - Это показал бы обыкновенный электроэнцефалограф. Мы бы подсоединили электроды непосредственно к лобным долям твоего мозга, там, в чаше.
-И вы действительно могли бы это определить?
-Да, абсолютно. С этим справились бы в любой больнице.
-Но я не смог бы общаться с вами!
-Собственно говоря, сказал Лэнди, - я думаю, ты смог бы. В Лондоне есть один человек, зовут его Вертгеймер, он занимается интересным исследованием на тему передачи мыслей, и я поддерживаю с ним контакт. Ты ведь знаешь, не так ли, что мыслящий мозг испускает электрические и химические разряды? И что эти разряды идут в виде волн, подобно радиоволнам?
-Кое-что мне об этом известно, - сказал я.
-Так вот, Вертгеймер создал аппарат, довольно чувствительный, и он утверждает, что в определенных, хотя и ограниченных пределах он поможет ему истолковать то самое, о чем мыслит мозг. Он выдает что-то вроде кривой, которая явно поддается расшифровке в виде слов или мыслей. Хочешь, я попрошу Вертгеймера навестить тебя?
-Нет, - ответил я. Лэнди уже считал само собой разумеющимся, что я собираюсь идти до конца, и меня это задело. - Теперь уходи и оставь меня одного, - сказал я ему. - Ты ничего не добьешься, если станешь меня торопить.
Он тут же встал и пошел к двери.
-Один вопрос, - сказал я.
Он остановился, держась за дверную ручку.
-Да, Вильям?
-Только одно. Ты-то сам искренне веришь, что, когда мозг будет в чаше, мой разум сможет функционировать точно так же, как сейчас? Ты веришь, что я смогу думать и рассуждать, как теперь, и что способность помнить у меня останется?
-Почему нет, - ответил он. - Мозг тот же. Он жив. Невредим. Фактически он абсолютно не затронут. Мы не вскроем даже твердую оболочку. Большая разница, конечно, состояла бы в том, что мы отрезали бы все до одного нервы, ведущие к нему, кроме единственного зрительного нерва, а это значит, что на твое мышление больше не влияли бы чувства. Ты жил бы в исключительно чистом и обособленном мире. Тебя бы ничего не беспокоило, даже боль. Ты бы просто не смог ощутить боль, потому что не было бы нервов, которыми ее чувствуешь. В некотором смысле положение было бы почти идеальным. Никаких забот, страхов, боли, голода или жажды. Даже желаний, и то никаких. Лишь твои воспоминания и мысли. А если бы еще получилось, что оставшийся глаз функционирует, тогда бы ты мог и книги читать. По-моему, очень соблазнительно.
-Еще бы!
-Право же, Вильям, это так. И особенно для доктора философии. Это было бы потрясающе. Ты смог бы размышлять о судьбах мира с той беспристрастностью и ясностью, которых до тебя еще никто никогда не добивался. А потом кто знает, ведь может произойти все что угодно! Тебя могли бы посетить великие мысли и решения, великие идеи, которые могли кардинально изменить наш образ жизни! Попытайся себе представить, если можешь, ту степень сосредоточенности мысли, какой тебе удалось бы достичь!
-И то разочарование, - сказал я.
-Чепуха. Никакого разочарования и быть не может. Без желания разочарования не бывает, а у тебя никаких желаний и в помине не было бы. Во всяком случае, физических желаний.
-Но я бы явно был в состоянии вспомнить свою прежнюю жизнь на свете, и у меня могло бы возникнуть желание вернуться к ней.
-Что, в эту неразбериху? Из твоей уютной чаши обратно в этот сумасшедший дом?
-Ответь еще на один вопрос, - сказал я. - Как долго, ты полагаешь, тебе удалось бы поддерживать его в живом состоянии?
-Мозг? Кто знает! Возможно, в течении многих лет. Условия были бы идеальными. Большинство факторов, вызывающих изнашивание, отсутствовало бы благодаря искусственному сердцу. Кровяное давление оставалось бы неизменным все время, что в реальной жизни является невозможным условием. Температура тоже была бы постоянной. Химический состав крови был бы почти безупречным. В ней не было бы никаких примесей, никаких вирусов, бактерий - ничего. Конечно, гадать глупо, но я считаю, что мозг мог бы жить двести-триста лет в подобных условиях. Ну пока, - сказал он. - Я забегу к тебе завтра.
Он быстро вышел, оставив меня в довольно сильном смятении.
Моей первой реакцией сразу после его ухода было отвращение к этой его затее. В самом замысле превратить меня, сохранив все мои умственные способности, в скользкий комочек, плавающий в резервуаре с водой, было что-то отталкивающее. Это было чудовищно, неприлично, порочно. Еще меня беспокоило ощущение беспомощности, которое мне суждено было испытать, как только Лэнди поместит меня в чашу. После этого обратного пути уже не было бы, нельзя было бы никак ни протестовать, ни объясняться. Я был бы обречен терпеть столько, сколько им удалось бы поддерживать во мне жизнь.
А что, если, например, я не смог бы этого выдержать? Что, если бы это оказалось жутко болезненным? А если бы я впал в истерику?
Нет ног, чтобы убежать. Нет голоса, чтобы крикнуть. Ничего нет. Мне просто пришлось бы скрывать под улыбкой свои переживания в течение двух последующих столетий.
Да и рта, чтобы улыбаться, тоже нет.
Тут меня внезапно осенила любопытная мысль, вот какая: разве не бывает так, что человек, которому ампутировали ногу, страдает от боли, как если бы его нога все еще была при нем? Разве он не жалуется сиделке, что у него жуткий зуд в пальцах, которых уже нет, и т.д. и т.п.? Я, кажется, что-то слышал об этом, и совсем недавно.
Очень хорошо. Исходя из той же предпосылки, разве не может так случиться, что мой мозг, лежащий одиноко в чаше, будет страдать от подобного эффекта в отношении моего тела? А в этом случае все мои обычные боли и страдания могли обрушиться на меня, а я не смог бы даже принять аспирин, чтобы облегчить муки. В какой-то момент мне может показаться, что у меня мучительнейшие судороги в ноге или сильное несварение, а через несколько минут у меня вполне может появиться ощущение, что мой бедный пузырь - ты меня знаешь - так полон, что, если мне не удастся его быстро опорожнить, он разорвется.
Боже упаси!
Я лежал, и меня еще долго обуревали эти жуткие мысли. Потом, весьма неожиданно, где-то около полудня, настроение у меня стало меняться. Меня стала меньше занимать неприятная сторона этого дела, и я почувствовал, что могу более разумно взглянуть на предложение Лэнди. Ведь есть же что-то утешительное, говорил я себе, в мысли, что моему мозгу, возможно, не придется обязательно умереть и исчезнуть через несколько недель? Конечно, есть. Я весьма горжусь своим мозгом. Это чувствительный, ясный и превосходный орган. Он содержит огромный запас информации и еще способен выдавать оригинальные теории, требующие творческого мышления. Что касается мозга, он великолепен, и я не стесняюсь это сказать. Тогда как мое тело, мое бедное старое тело, то, что Лэнди собирается выбросить, - так ведь даже тебе, моя дорогая Мэри, придется согласиться, что в нем нет ничего такого, ради чего его стоит сохранить.
Я лежал на спине и ел грушу. Она была вкусная, и в ней были три маленьких зернышка, которые я вынул изо рта и положил на край тарелки.
-Я пойду на это, - сказал я спокойно. - Да, клянусь Богом, я на это пойду. Когда Лэнди снова навестит меня завтра, я прямо скажу ему, что согласен.
Все произошло именно так быстро. И с тех пор я стал чувствовать себя намного лучше. Я удивил всех, проглотив огромный завтрак, а вскоре после этого ты, как всегда пришла меня навестить.
Но как же я хорошо выгляжу, сказала ты мне. Хорошо выгляжу, веселый, радостный. Что-нибудь произошло? Есть хорошие новости?
Да, сказал я, есть. А затем, если помнишь, я попросил тебя сесть, устроиться поудобней и тут же стал объяснять тебе, как можно деликатнее, что намечается.
Увы, ты и слушать не захотела. Не успел я начать рассказывать тебе об этом лишь в самых общих чертах, как ты пришла в ярость и сказала, что это отвратительно, безобразно, ужасно, немыслимо, а когда я попытался продолжить, ты вышла из комнаты.
Итак, Мэри, ты знаешь, после этого я много раз пытался поговорить с тобой на эту тему, но ты неизменно отказывалась меня выслушать. Поэтому перед тобой это письмо, и я могу лишь надеяться, что тебе хватит здравого смысла позволить себе прочитать его. У меня ушло много времени на то, чтобы написать его. Прошло две недели с тех пор, как я нацарапал первое предложение, а сейчас я намного слабее, чем тогда. Сомневаюсь, чтобы у меня хватило сил добавить к этому еще что-нибудь. Прощаться я, безусловно, не буду, поскольку есть шанс, пусть крошечный, что, если Лэнди все удастся, я смогу тебя фактически увидеть снова, если ты, конечно, заставишь себя прийти навестить меня.
Я распоряжусь, чтобы эти бумаги доставили тебе не раньше чем через неделю после того, как меня не станет. К этому времени, таким образом. когда ты сидишь и читаешь их, семь дней уже прошло с тех пор, как Лэнди сделал свое дело. Возможно, даже тебе самой уже известен результат. Если же нет, если ты умышленно держалась в стороне и отказалась иметь к этому хоть какое-то отношение, - а я подозреваю, что так оно и есть, - пожалуйста, прошу тебя пересмотреть свое решение сейчас и позвонить Лэнди, чтобы узнать как у меня обстоят дела. Большего от тебя не требуется. Я ему сказал, что, возможно, свяжешься с ним на седьмой день.
Твой верный муж Вильям.
P.S. Будь добродетельной женщиной, когда я умру, и всегда помни, что вдовой быть труднее, чем женой. Не пей коктейли. Не трать напрасно деньги. Не кури сигареты. Не ешь мучного. Не пользуйся губной помадой. Не покупай телевизор. Тщательно пропалывай летом мои грядки с розами и мой альпийский садик. И кстати, предлагаю тебе отключить телефон, поскольку мне он больше не нужен.
В."
Миссис Перл медленно положила последнюю страницу рукописи рядом с собой на диван. Губы ее маленького рта были поджаты, и у ноздрей пролегла белизна.
Право! Неужели после всех этих лет вдова не заслужила немного покоя?
А эта мерзость?! Страшно подумать. Гадко и жутко. При одной мысли в дрожь бросает. Она достала сумку и взяла еще одну сигарету. Закурила, глубоко затягиваясь и пуская дым клубами по всей комнате. Сквозь дым она видела свой красивый телевизор, совершенно новый, блестящий, огромный, прижавшийся нахально, но в то же время будто несколько робея к поверхности того, что раньше служило Вильяму рабочим столом.
Что бы он сказал, подумала она, если бы сейчас увидел его?
Она задумалась, вспоминая, как в последний раз он застал ее с сигаретой. Это было около года назад, она сидела на кухне у открытого окна и торопливо курила, чтобы успеть до его прихода с работы. По радио громко звучала танцевальная музыка, она повернулась, чтобы налить себе еще чашку кофе, а он как раз оказался в дверях, огромный и мрачный, уставившись на нее сверху вниз этими своими ужасными глазами, и в центре каждого из них сверкали черные точки гнева.
После этого в течение четырех недель он сам оплачивал домашние счета и совсем не давал ей денег, но откуда ему было знать, что она отложила больше шести фунтов и спрятала в коробку из-под мыльных хлопьев в шкаф под мойкой.
-В чем дело? - спросила она у него как-то за ужином. - Ты боишься, что я заработаю себе рак легких?
-Нет, - ответил он.
-Тогда почему мне нельзя курить?
-Потому что я это не одобряю, вот почему.
1 2 3 4 5