Он проспал три дня и три ночи, а проснувшись, вновь почувствовал себя полным сил, свежим и отдохнувшим. Он поблагодарил старую женщину за приют и в ответ предложил помочь ей всем, чем может.
Случилось так, что у этой женщины был только один глаз. Другой, стеклянный, она каждый вечер вынимала перед сном и клала в чашку с водой, которую ставила на тумбочку возле кровати.
А дело было в том, что за несколько дней до того, как мой отец постучался к ней, ватага юнцов ворвалась в дом старой женщины и украла ее глаз, и вот она сказала отцу, что будет очень благодарна, если он только сможет найти и вернуть ей ее глаз. Мой отец тут же поклялся, что исполнит ее просьбу, и тем же утром отправился на поиски глаза.
День был прохладный и ясный; мой отец шагал вдохновленный надеждой.
Город Оберн получил свое название от поэмы [По предположениям историков, от названия вымышленного селения, описанного в поэме английского поэта XVIII века Оливера Голдсмита «Покинутая деревня». ] и был в те времена великим средоточием учености. Молодые люди, стремящиеся познать тайны мира, заполняли его тесные аудитории, затаив дыхание внимали словам заезжего профессора. Эдвард жаждал оказаться в их числе.
Но, с другой стороны, многие приехали сюда валять дурака и объединились в большие компании с единственной целью: искать развлечений. Моему отцу не понадобилось много времени, чтобы узнать, что именно одна из таких компаний ворвалась в дом старой женщины и украла ее глаз.
Больше того, о глазе шла дурная слава, и определенные личности, в доверие которым Эдвард Блум втерся, не таясь и с особым трепетом обсуждали глаз.
Говорили, что глаз обладает волшебной силой.
Говорили, что он может видеть.
Говорили, что человека ждет несчастье, если он посмотрит прямо в глаз, потому что тогда старуха узнает о тебе и темной ночью выследит, поймает и сделает с ним такое, что и словом не сказать.
Глаз никогда не оставался в одном месте дважды. Каждый вечер его передавали другому парню в совершение обряда посвящения. Он был обязан бережно обращаться с глазом, чтобы ни в коем случае не повредить. Получивший его должен был не спать всю ночь; разрешалось только смотреть на глаз. Глаз был завернут в мягкую красную ткань и хранился в маленькой деревянной шкатулке. Утром глаз возвращался главарю, который расспрашивал парня, проверял глаз и пускал его дальше по кругу.
За короткое время Эдвард разузнал обо всем этом.
Он понял: чтобы вернуть глаз старой женщине, ему надо стать одним из тех, которые получают глаз на ночь. И он стал искать способ, как осуществить свой план.
Своему новому приятелю Эдвард выразил желание присоединиться к этой компании, и тот, недолго поколебавшись, велел ему той же ночью прийти одному к амбару, который находился в нескольких милях от города.
Амбар был черным и полуразвалившимся от старости, ворота леденяще заскрипели, когда Эдвард толкнул их. На стенах горели свечи в подсвечниках из черной жести, по углам шевелились тени.
В глубине амбара полукругом сидело шесть фигур в темно-коричневых балахонах с капюшонами, пошитых, похоже, из джутовых мешков.
На столике перед ними лежал глаз старой женщины. Лежал на красной шелковой подушечке, как какой-нибудь драгоценный камень.
Эдвард бесстрашно подошел к ним.
— Приветствуем тебя, — сказал тот, что в центре, видимо главный среди них. — Присаживайся.
— Но ни в коем случае, — довольно зловеще добавил другой, — не смотри на глаз.
Мой отец опустился на землю и молча ждал, что будет дальше. На глаз он не смотрел. Главный снова заговорил.
— Что тебя привело к нам? — спросил он.
— Глаз, — ответил Эдвард. — Я пришел за глазом.
— Глаз позвал тебя прийти сюда, разве не так? Разве ты не слышал, как глаз зовет тебя?
— Слышал, — сказал мой отец. — Я слышал, как глаз зовет меня.
— Тогда возьми его, и положи в шкатулку, и сиди перед ним всю ночь, а утром принеси обратно сюда. Если с глазом что-то случится…
Тут он смолк, и другие что-то мрачно забормотали.
— Если с глазом что-то случится, — продолжал главный, — если потеряешь его или разобьешь…
Он снова смолк и пристально посмотрел на моего отца сквозь прорези капюшона.
— То заплатишь собственным глазом, — закончил он.
Шесть капюшонов кивнули как один.
— Понимаю, — сказал мой отец, который до этого не знал о таком очень суровом условии.
— Тогда до завтра, — сказал главный.
— Да, — ответил мой отец. — До завтра.
Выйдя из амбара в темень деревенской ночи, Эдвард в глубокой задумчивости направился к светившимся вдалеке огням Оберна. Он не знал, что ему делать. Неужели они и правда заберут его глаз, если он не сумеет вернуть им завтра стеклянный? В странную историю он попал. Шагая к городу, он, сжимал шкатулку в правой руке, а левой касался своих глаз, одного и другого, раздумывая, каково это — остаться с одним глазом и что, если он сдержит клятву, данную старой женщине, его подстерегает такая опасность. Он понимал, что, возможно, те люди в капюшонах не собирались лишать его глаза, но все же, если есть хотя бы десять шансов против ста или даже один, что это случится, стоит ли так рисковать? В конце концов, его глаз настоящий, живой, а глаз старой женщины всего лишь стеклянный…
Он просидел возле глаза всю ночь, глядя в его блестящую голубизну, пока утреннее солнце не поднялось над макушками деревьев, показавшись ему сияющим глазом какого-то забытого бога.
При дневном свете амбар выглядел иначе — не таким страшным. Обыкновенный старый амбар с дырявыми стенами — дыры заткнуты клоками сена, вылезающими наружу, как перо из подушки. Рядом коровы, щиплющие траву, старая гнедая лошадь, привязанная к изгороди. Эдвард нерешительно остановился у ворот амбара, потом толкнул их, на сей раз они заскрипели не так жутко.
— Ты опоздал, — раздался голос.
Эдвард посмотрел в глубь амбара, но не увидел никаких фигур в капюшонах — только шестерых студентов колледжа, приблизительно его возраста и похоже одетых: мокасины, штаны цвета хаки, легкие голубые хлопчатые рубашки.
— Ты опоздал, — прозвучало снова, и Эдвард узнал вчерашний голос. Это был голос сидевшего в середине, главного. Эдвард долгим взглядом посмотрел на него.
— Извини, — сказал Эдвард. — Нужно было навестить кое-кого.
— Где глаз? — спросил главный.
— Здесь, — ответил Эдвард.
— Тогда давай его сюда.
Эдвард протянул главному шкатулку, и тот, когда остальные сгрудились вокруг него, открыл ее.
Они заглянули внутрь и надолго замерли, потом все разом повернулись к Эдварду.
— Его тут нет, — сказал главный, понизив голос чуть ли не до шепота, его лицо побагровело от ярости. — Глаза тут нет! — завопил он.
Все одновременно бросились к нему, но тут Эдвард поднял руки и крикнул:
— Я сказал, что глаз здесь. Но не говорил, что он в шкатулке.
Все шестеро замерли на месте, испугавшись, что глаз где-то у моего отца, и если они станут его бить, то могут заодно повредить и спрятанный глаз.
— Отдай его! — крикнул главный. — Не имеешь права! Этот глаз принадлежит нам.
— Разве?
В этот момент ворота амбара, тихо скрипнув, приоткрылись, и все, обернувшись, увидели старую женщину — глаз вновь на своем месте, — направляющуюся к ним. Шестерка парней уставилась на нее, ничего не понимая.
— Что… — пробормотал один, поворачиваясь к остальным. — Кто…
— Я же говорил, — сказал мой отец, — что глаз здесь.
И когда старая женщина подошла ближе, они увидели, что и правда глаз здесь, только не в шкатулке, а на своем месте, в глазнице старой женщины. И хотя они с радостью бы убежали, но не могли двинуться с места. И хотя они с радостью бы отвернулись, но не могли этого сделать, потому что она смотрела на них, на каждого, и каждый как зачарованный смотрел в ее глаз и, как говорили, каждый из них увидел в нем свое будущее. И один закричал оттого, что в нем увидел, другой заплакал, а третий просто недоуменно посмотрел в глаз, потом повернулся к моему отцу и ошарашенно уставился на него, словно видел его в первый раз.
Наконец она отвела взгляд, и они гурьбой бросились из амбара на утренний свет.
Так началось короткое пребывание Эдварда в Оберне, и с тех пор редко кто когда досаждал ему, потому что считалось, что он находится под защитой старой женщины и ее всевидящего глаза. Он начал посещать занятия в колледже и учился на «отлично». У него была прекрасная память. Он помнил все, что читал, все, что видел. И он запомнил лицо главного из тех, что были в тот день в амбаре, а главный запомнил лицо Эдварда.
Это было лицо человека, за которого моя мать едва не вышла замуж.
Смерть моего отца. Дубль 2
Вот как это происходит. Старый доктор Беннет, наш семейный доктор, появляется из комнаты для гостей и тихо прикрывает за собой дверь. Он старее старого и похож на серединку яблока, долго пролежавшую на солнце. Он присутствовал при моем рождении и уже тогда был стар. Мы с матерью сидим в гостиной и ждем его приговора. Вынув стетоскоп из ушей, он смотрит на нас.
— Я бессилен что-либо сделать, — говорит он. — Очень сожалею. Если хотите проститься с Эдвардом или что-нибудь сказать ему, сейчас, пожалуй, самое… — Он что-то неслышно бормочет.
Мы ожидали чего-то подобного, такого окончательного приговора. Мы с ней вздыхаем, испытывая одновременно скорбь и облегчение, чувствуя, как тело расслабляется, и обмениваемся одинаковым взглядом, тем единственным в жизни взглядом. Я слегка поражен тем, что этот день наконец пришел, поскольку, хотя доктор Беннет около года назад давал ему год жизни, он умирал так долго, что мне стало казаться, что это будет продолжаться вечно.
— Наверно, я должна зайти первой, — говорит мать. Вид у нее разбитый и измученный, улыбка безжизненная и какая-то спокойная. — Если не возражаешь.
— Нет, — говорю я. — Иди ты, а потом…
— Если что-нибудь…
— Хорошо. Просто дай знать.
Она вздыхает, встает и заходит, как лунатик, к нему, оставляя дверь приоткрытой. Доктор Беннет, чуть сгорбившись, словно его кости размягчились к старости, с безучастным видом стоит посредине гостиной в мрачном изумлении перед силами жизни и смерти. Через несколько минут мать возвращается, вытирает слезы на щеках и обнимает доктора Беннета. Думаю, она знает его дольше, чем я. Она тоже в годах, но по сравнению с ним кажется вечно молодой. Она выглядит молодой женщиной, которой предстоит стать вдовой.
— Уильям, — говорит она.
И вот я вхожу. В комнате стоит полумрак, полутьма дневного сна, хотя видно, как сквозь шторы снаружи пытается пробиться яркий свет. В этой комнате обычно ночевали мои друзья, пока мы не закончили школу и все такое, а теперь в ней умирает, почти умер, мой отец. Он встречает мое появление улыбкой. Перед смертью взгляд у него стал таким, какой иногда появляется у людей, находящихся при смерти, счастливый и печальный, усталый и одухотворенный, все вместе. Когда умирает главный герой, он до самого конца остается бодр духом, давая слабеющим голосом последние наставления семье, выказывая фальшивый оптимизм относительно своей смертельной болезни и обычно вызывая у людей слезы тем, что так прекрасно держится. Но у моего отца все иначе. Он не старается бодриться и не питает ложных надежд. Больше того, он любит повторять: «Почему я еще жив? Я давным-давно должен был умереть».
Он и выглядит соответствующе. Его тело, тело еще не старого человека, выглядит так, словно его только что извлекли из земли и оживили только затем, чтобы снова похоронить, и хотя он никогда не мог похвастать густой шевелюрой — причесываясь, он проявлял чудеса мастерства, — те немногие волосы, что у него были, окончательно выпали, а его кожа до того неестественно белая, что, когда я гляжу на него, мне приходит в голову слово оледенелый .
Мой отец оледенел.
— Знаешь, — говорит он мне в тот день. — Знаешь, чего бы мне хотелось?
— Чего, папа?
— Стакан воды, — отвечает он. — Стакан воды — это то, что мне сейчас надо.
— Будет сделано, — говорю я и приношу ему стакан воды, который он дрожащей рукой подносит к губам, вода тонкой струйкой течет по подбородку, и он глядит на меня такими глазами, словно хочет сказать, что мог бы жить еще долго — или во всяком случае дольше, чем ему осталось, — без того, чтобы заставлять меня видеть, как вода течет у него по подбородку.
— Виноват, — извиняется он.
— Не волнуйся, — говорю я. — Не так уж много ты и пролил.
— И не собираюсь волноваться, — отвечает он, бросая на меня страдальческий взгляд.
— Ладно, извинения приняты, — говорю я. — Но знаешь, ты вообще геройски перенес все это. Мы с мамой по-настоящему гордимся тобой.
На это он ничего не отвечает, потому что, хотя он и умирает, он остается моим отцом и ему не по душе, когда с ним говорят как со школьником. В прошедшем году мы поменялись местами: я стал отцом, а он — болезненным сыном, которого я хвалю за то, как он держится в его тяжелейшем положении.
— Да, — говорит он слабым голосом, словно что-то пришло ему в голову.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17
Случилось так, что у этой женщины был только один глаз. Другой, стеклянный, она каждый вечер вынимала перед сном и клала в чашку с водой, которую ставила на тумбочку возле кровати.
А дело было в том, что за несколько дней до того, как мой отец постучался к ней, ватага юнцов ворвалась в дом старой женщины и украла ее глаз, и вот она сказала отцу, что будет очень благодарна, если он только сможет найти и вернуть ей ее глаз. Мой отец тут же поклялся, что исполнит ее просьбу, и тем же утром отправился на поиски глаза.
День был прохладный и ясный; мой отец шагал вдохновленный надеждой.
Город Оберн получил свое название от поэмы [По предположениям историков, от названия вымышленного селения, описанного в поэме английского поэта XVIII века Оливера Голдсмита «Покинутая деревня». ] и был в те времена великим средоточием учености. Молодые люди, стремящиеся познать тайны мира, заполняли его тесные аудитории, затаив дыхание внимали словам заезжего профессора. Эдвард жаждал оказаться в их числе.
Но, с другой стороны, многие приехали сюда валять дурака и объединились в большие компании с единственной целью: искать развлечений. Моему отцу не понадобилось много времени, чтобы узнать, что именно одна из таких компаний ворвалась в дом старой женщины и украла ее глаз.
Больше того, о глазе шла дурная слава, и определенные личности, в доверие которым Эдвард Блум втерся, не таясь и с особым трепетом обсуждали глаз.
Говорили, что глаз обладает волшебной силой.
Говорили, что он может видеть.
Говорили, что человека ждет несчастье, если он посмотрит прямо в глаз, потому что тогда старуха узнает о тебе и темной ночью выследит, поймает и сделает с ним такое, что и словом не сказать.
Глаз никогда не оставался в одном месте дважды. Каждый вечер его передавали другому парню в совершение обряда посвящения. Он был обязан бережно обращаться с глазом, чтобы ни в коем случае не повредить. Получивший его должен был не спать всю ночь; разрешалось только смотреть на глаз. Глаз был завернут в мягкую красную ткань и хранился в маленькой деревянной шкатулке. Утром глаз возвращался главарю, который расспрашивал парня, проверял глаз и пускал его дальше по кругу.
За короткое время Эдвард разузнал обо всем этом.
Он понял: чтобы вернуть глаз старой женщине, ему надо стать одним из тех, которые получают глаз на ночь. И он стал искать способ, как осуществить свой план.
Своему новому приятелю Эдвард выразил желание присоединиться к этой компании, и тот, недолго поколебавшись, велел ему той же ночью прийти одному к амбару, который находился в нескольких милях от города.
Амбар был черным и полуразвалившимся от старости, ворота леденяще заскрипели, когда Эдвард толкнул их. На стенах горели свечи в подсвечниках из черной жести, по углам шевелились тени.
В глубине амбара полукругом сидело шесть фигур в темно-коричневых балахонах с капюшонами, пошитых, похоже, из джутовых мешков.
На столике перед ними лежал глаз старой женщины. Лежал на красной шелковой подушечке, как какой-нибудь драгоценный камень.
Эдвард бесстрашно подошел к ним.
— Приветствуем тебя, — сказал тот, что в центре, видимо главный среди них. — Присаживайся.
— Но ни в коем случае, — довольно зловеще добавил другой, — не смотри на глаз.
Мой отец опустился на землю и молча ждал, что будет дальше. На глаз он не смотрел. Главный снова заговорил.
— Что тебя привело к нам? — спросил он.
— Глаз, — ответил Эдвард. — Я пришел за глазом.
— Глаз позвал тебя прийти сюда, разве не так? Разве ты не слышал, как глаз зовет тебя?
— Слышал, — сказал мой отец. — Я слышал, как глаз зовет меня.
— Тогда возьми его, и положи в шкатулку, и сиди перед ним всю ночь, а утром принеси обратно сюда. Если с глазом что-то случится…
Тут он смолк, и другие что-то мрачно забормотали.
— Если с глазом что-то случится, — продолжал главный, — если потеряешь его или разобьешь…
Он снова смолк и пристально посмотрел на моего отца сквозь прорези капюшона.
— То заплатишь собственным глазом, — закончил он.
Шесть капюшонов кивнули как один.
— Понимаю, — сказал мой отец, который до этого не знал о таком очень суровом условии.
— Тогда до завтра, — сказал главный.
— Да, — ответил мой отец. — До завтра.
Выйдя из амбара в темень деревенской ночи, Эдвард в глубокой задумчивости направился к светившимся вдалеке огням Оберна. Он не знал, что ему делать. Неужели они и правда заберут его глаз, если он не сумеет вернуть им завтра стеклянный? В странную историю он попал. Шагая к городу, он, сжимал шкатулку в правой руке, а левой касался своих глаз, одного и другого, раздумывая, каково это — остаться с одним глазом и что, если он сдержит клятву, данную старой женщине, его подстерегает такая опасность. Он понимал, что, возможно, те люди в капюшонах не собирались лишать его глаза, но все же, если есть хотя бы десять шансов против ста или даже один, что это случится, стоит ли так рисковать? В конце концов, его глаз настоящий, живой, а глаз старой женщины всего лишь стеклянный…
Он просидел возле глаза всю ночь, глядя в его блестящую голубизну, пока утреннее солнце не поднялось над макушками деревьев, показавшись ему сияющим глазом какого-то забытого бога.
При дневном свете амбар выглядел иначе — не таким страшным. Обыкновенный старый амбар с дырявыми стенами — дыры заткнуты клоками сена, вылезающими наружу, как перо из подушки. Рядом коровы, щиплющие траву, старая гнедая лошадь, привязанная к изгороди. Эдвард нерешительно остановился у ворот амбара, потом толкнул их, на сей раз они заскрипели не так жутко.
— Ты опоздал, — раздался голос.
Эдвард посмотрел в глубь амбара, но не увидел никаких фигур в капюшонах — только шестерых студентов колледжа, приблизительно его возраста и похоже одетых: мокасины, штаны цвета хаки, легкие голубые хлопчатые рубашки.
— Ты опоздал, — прозвучало снова, и Эдвард узнал вчерашний голос. Это был голос сидевшего в середине, главного. Эдвард долгим взглядом посмотрел на него.
— Извини, — сказал Эдвард. — Нужно было навестить кое-кого.
— Где глаз? — спросил главный.
— Здесь, — ответил Эдвард.
— Тогда давай его сюда.
Эдвард протянул главному шкатулку, и тот, когда остальные сгрудились вокруг него, открыл ее.
Они заглянули внутрь и надолго замерли, потом все разом повернулись к Эдварду.
— Его тут нет, — сказал главный, понизив голос чуть ли не до шепота, его лицо побагровело от ярости. — Глаза тут нет! — завопил он.
Все одновременно бросились к нему, но тут Эдвард поднял руки и крикнул:
— Я сказал, что глаз здесь. Но не говорил, что он в шкатулке.
Все шестеро замерли на месте, испугавшись, что глаз где-то у моего отца, и если они станут его бить, то могут заодно повредить и спрятанный глаз.
— Отдай его! — крикнул главный. — Не имеешь права! Этот глаз принадлежит нам.
— Разве?
В этот момент ворота амбара, тихо скрипнув, приоткрылись, и все, обернувшись, увидели старую женщину — глаз вновь на своем месте, — направляющуюся к ним. Шестерка парней уставилась на нее, ничего не понимая.
— Что… — пробормотал один, поворачиваясь к остальным. — Кто…
— Я же говорил, — сказал мой отец, — что глаз здесь.
И когда старая женщина подошла ближе, они увидели, что и правда глаз здесь, только не в шкатулке, а на своем месте, в глазнице старой женщины. И хотя они с радостью бы убежали, но не могли двинуться с места. И хотя они с радостью бы отвернулись, но не могли этого сделать, потому что она смотрела на них, на каждого, и каждый как зачарованный смотрел в ее глаз и, как говорили, каждый из них увидел в нем свое будущее. И один закричал оттого, что в нем увидел, другой заплакал, а третий просто недоуменно посмотрел в глаз, потом повернулся к моему отцу и ошарашенно уставился на него, словно видел его в первый раз.
Наконец она отвела взгляд, и они гурьбой бросились из амбара на утренний свет.
Так началось короткое пребывание Эдварда в Оберне, и с тех пор редко кто когда досаждал ему, потому что считалось, что он находится под защитой старой женщины и ее всевидящего глаза. Он начал посещать занятия в колледже и учился на «отлично». У него была прекрасная память. Он помнил все, что читал, все, что видел. И он запомнил лицо главного из тех, что были в тот день в амбаре, а главный запомнил лицо Эдварда.
Это было лицо человека, за которого моя мать едва не вышла замуж.
Смерть моего отца. Дубль 2
Вот как это происходит. Старый доктор Беннет, наш семейный доктор, появляется из комнаты для гостей и тихо прикрывает за собой дверь. Он старее старого и похож на серединку яблока, долго пролежавшую на солнце. Он присутствовал при моем рождении и уже тогда был стар. Мы с матерью сидим в гостиной и ждем его приговора. Вынув стетоскоп из ушей, он смотрит на нас.
— Я бессилен что-либо сделать, — говорит он. — Очень сожалею. Если хотите проститься с Эдвардом или что-нибудь сказать ему, сейчас, пожалуй, самое… — Он что-то неслышно бормочет.
Мы ожидали чего-то подобного, такого окончательного приговора. Мы с ней вздыхаем, испытывая одновременно скорбь и облегчение, чувствуя, как тело расслабляется, и обмениваемся одинаковым взглядом, тем единственным в жизни взглядом. Я слегка поражен тем, что этот день наконец пришел, поскольку, хотя доктор Беннет около года назад давал ему год жизни, он умирал так долго, что мне стало казаться, что это будет продолжаться вечно.
— Наверно, я должна зайти первой, — говорит мать. Вид у нее разбитый и измученный, улыбка безжизненная и какая-то спокойная. — Если не возражаешь.
— Нет, — говорю я. — Иди ты, а потом…
— Если что-нибудь…
— Хорошо. Просто дай знать.
Она вздыхает, встает и заходит, как лунатик, к нему, оставляя дверь приоткрытой. Доктор Беннет, чуть сгорбившись, словно его кости размягчились к старости, с безучастным видом стоит посредине гостиной в мрачном изумлении перед силами жизни и смерти. Через несколько минут мать возвращается, вытирает слезы на щеках и обнимает доктора Беннета. Думаю, она знает его дольше, чем я. Она тоже в годах, но по сравнению с ним кажется вечно молодой. Она выглядит молодой женщиной, которой предстоит стать вдовой.
— Уильям, — говорит она.
И вот я вхожу. В комнате стоит полумрак, полутьма дневного сна, хотя видно, как сквозь шторы снаружи пытается пробиться яркий свет. В этой комнате обычно ночевали мои друзья, пока мы не закончили школу и все такое, а теперь в ней умирает, почти умер, мой отец. Он встречает мое появление улыбкой. Перед смертью взгляд у него стал таким, какой иногда появляется у людей, находящихся при смерти, счастливый и печальный, усталый и одухотворенный, все вместе. Когда умирает главный герой, он до самого конца остается бодр духом, давая слабеющим голосом последние наставления семье, выказывая фальшивый оптимизм относительно своей смертельной болезни и обычно вызывая у людей слезы тем, что так прекрасно держится. Но у моего отца все иначе. Он не старается бодриться и не питает ложных надежд. Больше того, он любит повторять: «Почему я еще жив? Я давным-давно должен был умереть».
Он и выглядит соответствующе. Его тело, тело еще не старого человека, выглядит так, словно его только что извлекли из земли и оживили только затем, чтобы снова похоронить, и хотя он никогда не мог похвастать густой шевелюрой — причесываясь, он проявлял чудеса мастерства, — те немногие волосы, что у него были, окончательно выпали, а его кожа до того неестественно белая, что, когда я гляжу на него, мне приходит в голову слово оледенелый .
Мой отец оледенел.
— Знаешь, — говорит он мне в тот день. — Знаешь, чего бы мне хотелось?
— Чего, папа?
— Стакан воды, — отвечает он. — Стакан воды — это то, что мне сейчас надо.
— Будет сделано, — говорю я и приношу ему стакан воды, который он дрожащей рукой подносит к губам, вода тонкой струйкой течет по подбородку, и он глядит на меня такими глазами, словно хочет сказать, что мог бы жить еще долго — или во всяком случае дольше, чем ему осталось, — без того, чтобы заставлять меня видеть, как вода течет у него по подбородку.
— Виноват, — извиняется он.
— Не волнуйся, — говорю я. — Не так уж много ты и пролил.
— И не собираюсь волноваться, — отвечает он, бросая на меня страдальческий взгляд.
— Ладно, извинения приняты, — говорю я. — Но знаешь, ты вообще геройски перенес все это. Мы с мамой по-настоящему гордимся тобой.
На это он ничего не отвечает, потому что, хотя он и умирает, он остается моим отцом и ему не по душе, когда с ним говорят как со школьником. В прошедшем году мы поменялись местами: я стал отцом, а он — болезненным сыном, которого я хвалю за то, как он держится в его тяжелейшем положении.
— Да, — говорит он слабым голосом, словно что-то пришло ему в голову.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17