Когда в церкви пробил колокол, он поднялся, вышел из дома и плотно притворил за собой дверь. Он посмотрел на реку и увидел, что прилив только что кончился. В церкви он сидел рядом с Сарой и ее матерью, не выпуская из своих рук ладонь невесты, словно боясь потерять ее в самую последнюю минуту. По окончании церемонии они поднялись со своих мест, и священник перед всеми прихожанами объявил их мужем и женой. Эрик вел себя вызывающе, как будто хотел кому-то невидимому что-то доказать. Из церкви они шли под руку. Парни и девушки слегка похлопывали их по плечам в качестве поздравлений.
Вся процессия направлялась к дому Эрика. Когда все шли уже по тропинке между его коттеджем и соседским, люди были остановлены диким вскриком, вырвавшимся из уст новобрачной. Все расступились и увидели ее у двери дома Эрика. Наполненными ужасом глазами она неподвижно глядела на неглубокое дно реки.
Отлив обнажил обломки скал и застрявшее меж них тело Абеля Бегенны. Канат, одним концом завязанный на его поясе, другим обвился вокруг причальной стойки. Правый локоть был полностью скрыт в узкой щели между двумя скальными обломками, и рука была зафиксирована в удивительном положении: она тянулась к Саре с обращенной вверх ладонью. Словно Абель хотел, чтобы она подала ему свою руку. Пальцы трупа, застывшие в судороге, были широко растопырены.
Все, что случилось вслед за этим, Сара Сансон помнила плохо. Она делала усердные нопытки прийти в себя, но в ушах поднимался ужасный свист, в глазах темнело, невыносимо кружилась голова. Единственное, что она запомнила – и это осталось с ней на всю жизнь, – это тяжелое хриплое дыхание Эрика за ее спиной, крик кого-то из толпы: «Муж-то бледнее мертвеца!» и его бормотанье у нее над ухом: – Это дьявол! Его помощь! Его цена!
КРЫСЫ-МОГИЛЬЩИКИ
Если вы выедете из Парижа по орлеанской дороге, пересечете Энсент, а затем повернете направо, то окажетесь в очень запущенном и крайне неприятном местечке французской земли. Справа и слева от вас, впереди и сзади будут подниматься гигантские холмы мусора и всевозможных отходов, спрессованных с течением времени в одну липкую массу.
У Парижа, как и у всякого другого города, есть жизнь не только дневная, но и ночная. Если путешественник поздним нсчсром будет искать себе пристанище на улице Дэ Риволи или на улице Сент-Оноре, или ранним утром будет проходить вблизи Монтруж, то ему нетрудно будет догадаться о назначении больших фургонов, похожих на паровые котлы на колесах, которые останавливаются тут и там на еще пустынных или уже опустевших мостовых.
У каждого города имеются свои особенные службы, которые он создает ради удовлетворения своих городских нужд. В Париже одной из таких служб являются команда мусорщиков и примыкающая к ней команда городских тряпичников и старьевщиков. С самого утра – а парижская жизнь начинается очень рано – на многих улицах, в проулках, во дворах и аллеях, у черных ходов домов можно уввдеть – кстати, это сохранилось и доныне в некоторых городках Америки, даже в Нью-Йорке – большие деревянные фургоны и тележки, куда слуги и владельцы доходных домов сваливают накопившийся за прошедший день мусор. Возле фургонов постоянно шатаются весьма потрепанные, с голодным блеском в глазах мужчины и женщины. Все их состояние – дорожная сумка или пакет, перекинутый через плечо, и небольшая крючковатая палка, которой они выволакивают из фургонов и осматривают всякую дрянь. Теми же палками они засовывают понравившуюся вещицу к себе в сумку и делают это так ловко, что, пожалуй, не уступают китайцам с их привычкой есть рис маленькими тростинками.
Париж – это город, в котором сосредотачивается и классифицируется очень многое. Можно сказать, что сбор и сортировка – это символы французской столицы. Все, что имеет сходство между собой, соединяется и группируется. Этот процесс не бесконечен, так как венцом группирования является рождение отдельного целого. Если представить это все абстрактно, то получится некий фантасмагорический организм, состояпщй из множества рук, тянущихся бесчисленными пальцами в разные стороны, а венчает все гигантская голова с острыми глазами, чтобы далеко видеть, тонкими ушами, чтобы чутко слышать, и огромным ртом, чтобы все пожирать.
Другие города напоминают тех птиц, животных или рыб, аппетиты которых умеренны или нормальны. Париж же – это настоящий сказочный ненасытный спрут. Париж – это свалка вещей, дьявольская склонность к пожиранию всего и вся, доведенная до абсурда.
Интеллигентные – а значит, слабохарактерные – туристы в первую же свою минуту пребывания в Париже отдаются на съедение многочисленным хозяевам ресторанов и бюро гидов-путеводителей. «Обязательная программа» знакомства с Парижем занимает обычно не больше трех дней, и иностранцы, главным образом англичане, уезжая, изумляются: как это может быть, чтобы обед в Лондоне стоил около шести шиллингов, а в Париже, в кафе Пале-Рояля, всего три франка? Им не интересна такая особенность парижской жизни, как всеобщая сортировка вещей и предметов. Им не интересно, откуда пошло слово «шифоньер». Это – «шкаф для белья», но также и – «тряпичник».
Париж 1850 года был совсем не похож на Париж сегодняшний, так же как и на Париж времен Наполеона и барона Османа.
Кое-что за полвека осталось совсем таким же и ничуть не изменилось. В первую очередь – те места, куда испокон веку сваливали городской мусор. Свалка есть свалка, при всех королях и республиках она остается свалкой, а кучи мусора девятнадцатого века вряд ли уж очень отличаются от куч мусора восемнадцатого. Поэтому путешественник, минуя Монтруж, сегодня, без труда сможет мысленно перенестись на несколько десятилетий назад, в Париж 1850 года.
В тот год я как раз надолго остановился в этом замечательном городе. Дело в том, что мною овладело большое чувство к молоденькой леди, которая хоть и отвечала мне взаимностью, но настолько слушалась своих родителей, что обещала им не видеться и никак не сноситься со мной в течение года. Это был испытательный срок нашим чувствам. Мне тоже ничего не оставалось, как принять эти тяжкие условия, храня надежду на то, что родители любимой вскоре смягчатся. Я им также дал обещание, что удалюсь на установленный срок из страны и не буду писать их дочери любовных да и просто никаких писем.
Время для меня шло ужасно медленно. Со мной не было никого из моей семьи или дружеского круга, кто мог бы дать мне весточку о милой Элис. Неудобно делать упреки, но из ее родственников также ни один человек не удосужился уведомить меня даже о ее здоровье. Полгода я блуждал по Европе, и, надо признаться сразу, путешествие мне не понравилось. Я нообще не любитель долгих поездок, поэтому оставшееся время решил провести в Париже, где я по крайней мере буду в относительной близости от дома и смогу, в случае чего, быстро вернуться. «Несбывшиеся надежды повергают в уныние». Увы! Никто меня в Лондон не звал, и я страшно терзался тем, что не имею права увидеть лицо, которое я любил больше всего на свете. Я боялся, что с ней может стучиться какое-нибудь несчастье, и я даже не узнаю об этом. Я боялся, что что-нибудь помешает мне увидеться с ней и по истечении срока. В том, что наша любовь без большого труда выдержит год разлуки, я не сомневался. Тем не менее я не мог отказать себе в таком удовольствии, как приключения. Наоборот, ввергаясь в них, я испытывал даже больше переживаний, чем если бы у меня не было Элис и предстоящей встречи с ней.
Как и все путешественники, я осмотрел все достопримечательности Парижа довольно быстро. После этого мне уже пришлось находить развлечения самому. Я нанес визиты в известные всему миру предместья и вскоре обнаружил, что даже в пределах территории, охватываемой путеводителем, есть настоящая terra incognita, дикие, плохо обжитые места, привлекательные как раз своей дикостью и необжитостью. Я стал исследовать эти места с педантичностью ученого, каждый день начиная свой путь с того места, где остановился накануне.
Странствуя таким образом, в один прекрасный день я добрался до окрестностей Монтруж, этого «края света» цивилизации – области настолько же мало исследованной, как и Белый Нил. Здесь обитали все парижские мусорщики, старьевщики и тряпичники. Я решил философским взглядом окинуть образ их жизни, жилища и прочее в том же роде.
Работа, затеянная мною, прямо сказать была не из приятных и не из благородных. Но мое упрямство широко известно, и оно победило все. Я приступил к задуманному изучению с решительностью, которая была гораздо заметней, чем при моих предыдущих изысканиях.
И вот однажды, солнечным днем, в конце сентября, я переступил порог святая святых царства мусора. Здесь несомненно проживало довольно много мусорщиков, так как между высокими холмами мусора и отходов я заметил протоптанную тропинку и даже что-то вроде низких лачуг. Я медленно шел среди мусорных куч, которые возвышались тут и там, словно часовые.
Проходя по этой мрачной местности, я вскоре стал замечать за собой слежку – неясные тени перемещались за мусорными кучами, проявляя заметный интерес к чужаку, вторгнувшемуся в их владения. Это место было подобно крошечной Швейцарии, где налицо перенаселение; я шел по извилистой тропинке вперед, а за мной тропинка уже занималась здешними обитателями.
Наконец, я вступил в пределы, если можно так выразиться, города тряпичников. Тут и там виднелись хижины и лачуги. Совсем такие, какие можно встретить в отдаленных уголках Аллановых болот: запущенные строения с плетеными стенами, обляпанными грязью, крыши, покрытые соломой, украденной из конюшен и хлевов. Это были дома, в которые не было никакого желания войти, и даже на картинах, изображенные в ярких акварелях, они не производили бы положительного впечатления. Посреди этой убогости стояла конструкция – у меня язык не поворачивается назвать сие жилищем, – ничего похожего на которую мне видеть ранее не приходилось. Это был огромный дряхлый, платяной шкаф, может быть, вынесенный в свое время из будуара Шарля Седьмого или Генриха Второго, И в этой развалюхе жили! Дверцы его были распахнуты, и внутренняя «обстановка» просматривалась очень отчетливо. В левой половине шкафа была устроена своего рода гостиная. Четыре фута в глубину, шесть в ширину. И в этой конуре, сидя вокруг угольной жаровни, попыхивали трубками шестеро стариков, одетых в заношенные мундиры солдат Первой Республики! С первого взгляда было видно, что все они принадлежали к классу никудышних людей, а проще – оборванцев. Мутные глаза и трясущиеся головы указывали на их пристрастие к полынной водке. В их изможденных блестящих взглядах застыла дремлющая злоба и жестокость, часто возникающая в похмельном состоянии. Во второй половине шкафа полки для одежды и белья сохранились еще с тех времен, когда шкаф использовался по прямому назначению. Правда, они были подпилены по ширине ровно наполовину. На них было набросано всякое тряпье и солома, и отметив под конец, что их было тоже шесть, как и стариков-солдат, можно было смело предполагать, что они служили здесь постелями. Старики – все шестеро – с любопытством наблюдали за мной, пока я подходил. А приблизившись, я заметил, что они склонили головы друг к другу и шепчутся о чем-то. Впрочем, ясно было о чем. Мне это не понравилось: местность была пустынная, а смотрели на меня ветераны зловеще. Впрочем, оснований для страха явно недоставало, и поэтому я бодро зашагал дальше по тропе, постепенно углубляясь в эту помойную Сахару. Дорога была очень извилистая, и я в буквальном смысле слова петлял. Меня поймут те, кто катался на коньках на голландских катках. Скоро мне это стало надоедать.
Я завернул за недостроенный холм мусора и лицом к лицу столкнулся с еще одним солдатом времен юного Наполеона, сидящим на небольшом стожке из прошлогодней соломы в оборванном во многих местах пальто.
– Здравствуйте! Приехали! – подшучивал я над собой вслух. – Да здесь, как я погляжу, квартируется армия Первой Республики! Вот так музей!
Проходя мимо старика, я отметил, что он даже не смотрит на меня. Его взгляд был устремлен на землю в футе от его ног. Я снова сказал вслух для себя:
– Да... Не позавидуешь их жизни. Даже любопытство уже угасло в их сердцах!
Однако пройдя несколько шагов вперед, я обернулся и убедился, что ветеран смотрит мне вслед и довольно подозрительным взглядом. Он мне не понравился так же, как и те солдаты, что сидели в шкафу. Как только я посмотрел на него, он тут же опять уронил голову и вперил мутный взгляд на свои ноги. Я, не задерживаясь там дольше, пошел вперед, думая о том, что все эти старики так похожи между собой.
Скоро я натолкнулся еще на одного старика в форме солдата революции. Он, как и все предыдущие, сделал вид, что не заметил меня.
Тут я обратил внимание на то, что солнце потихоньку начало клониться к закату, и стал размышлять о возвращении.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27