И благодарное время в свою очередь не тревожило ее органы чувств никакой новой информацией. Позволяло блаженно не думать ни о чем.
Впрочем, что-то все-таки вокруг происходило. Она обратила внимание, что белесое поле потолка становится все менее белым. Совершенно независимо от нее вокруг потемнело. Дышала она нормально, и такое своеволие окружающего пространства показалось ей даже обидным.
Хотя…
Довольно скоро (через семь вдохов, два с половиной моргания) она опять пришла в благодушно-беспечное настроение. Просто она вспомнила: когда ее везли сюда по длинному коридору, было сумрачно. Свет поступал из редких желтых плафонов на потолке. Здесь, как и в коридоре, есть потолок. Значит, есть и плафоны. И, значит, когда станет нужно, они дадут свет.
Это соображение странным образом утешило ее. И даже когда стемнело настолько, что потолок стал совсем неразличим, а желтоватый свет плафонов так и не появился, она не придала этому значения.
Значит, сказала она себе просто, свет и не нужен. Ведь они (те люди, которые привезли ее сюда и здесь с ней занимались) не знают, что она их обхитрила и уже открыла глаза!
5
Они не знали об этом долго. Много-много вдохов и морганий.
Опять посветлело, потолок выглянул из сумрака. Опять в сумраке исчез. И так было немало раз.
Звук возник неожиданно. Она даже удивилась – как это раньше ей не пришло в голову обратить внимание на отсутствие звуков – она ведь знала об их существовании.
А звуки, появившись, уже не исчезали. Сначала это был далекий гулкий хлопок – такая вовсе не обременительная, не раздражающая информация. Потом что-то неотчетливое, трудноразличимое: шорохи, стуки, позвякивания. Продолжалось это вдохов тридцать – сорок.
Наконец скрипнула дверь, совсем рядом, справа. Щеки коснулось легкое дуновение потревоженного воздуха и – запах. Да, совершенно отчетливый неприятный запах. Запах грязи и крови. И даже гнили.
И почти тут же, заслонив потолок, в ее глаза глянуло неожиданно большое лицо.
Черты его двоились, смазывались – какой ужас! Это что еще за зверь?
Она не на шутку испугалась, чем вызвала лавину разнообразных процессов в своем организме. При этом сгорела уйма энергии. И совершенно напрасно, как выяснилось. Вскоре (еще до следующего вдоха) она сообразила: склонившееся над ней лицо было неотчетливым из-за нее самой. Из-за ее глаз. Пока она здесь лежала, ее глаза все время смотрели на потолок – соответственно были аккомодированы. А выплывшее справа лицо было гораздо ближе потолка, и оно просто оказалось не в фокусе. Стоило чуть-чуть изменить форму глазного яблока – и на сетчатке тотчас же установилось четкое изображение.
Тот, который глядел на нее сверху, напряженно щурился. Может, он хотел заглянуть ей внутрь?
Что-то знакомое было в этом лице. Рыжеватый короткий чубчик, веснушки… А не тот ли это паренек, что придерживал носилки в машине, когда ее везли сюда? Но тогда он, кажется, был симпатичнее, и – запах, запах! Тогда у него не было этого неприятного запаха.
Да и вообще. Она лежала, никого не тревожила, была вполне удовлетворена жизнью – зачем он явился? Он изменит все, он ввергнет ее в огромный, неуютный мир – она не хочет этого, оставьте ее, она не хочет ничего, не надо, умоляю!
Но он, конечно, не обратит внимания на мольбы. Он просто даже не услышит их, не почувствует. И, таким образом – ничего не предотвратить, все будет как будет.
Чтобы не думать, не видеть, не чувствовать, она закрыла глаза – и выдала себя окончательно.
– Ты гля – и эта жива! – хрипло поразился склонившийся.
И облизал синеватые губы. Совершенно некрасивым движением. А голос его показался ей таким грубым, визгливым. И тяжкое будущее вплотную надвинулось на нее со звуками этого голоса, практически оно даже уже началось.
Она поняла, что деваться некуда. Ужас этого сознания сжал кровеносные сосуды кожи лица и шеи: будто морозное дыхание коснулось ее.
Но склонившийся человек не заметил ее легкого побледнения. Его заинтересовало что-то другое.
Грубыми, как деревянные штыри, пальцами он ухватил ее за плечо («Раз, два, три, четыре, пять», – она насчитала пять штырей) и перекантовал на левый бок.
– Хы, глякося… – задумчиво протянул он. – Стоко пролежала – и ни разу под себя не наделала? Ну, мадамка…
Его пальцы отпустили ее тело, и оно неловко, неуклюже опять шлепнулось на спину.
А он стоял и раздумывал. Это были неприятные раздумья.
– Ты вот че, – наконец лживо-дружески обратился он к ней, – ты дурочку-то давай не валяй. Вставала? Ходила к сообщникам? Ну, колись быстро: вставала?
Сразу два соображения пришли ей на ум. Во-первых, если попытаться все-таки ответить на его вопрос, то это может плохо кончиться – у нее в этом отношении уже был опыт – здесь же, в коридоре этого же здания, она собрала все силы, чтобы произнести коротенькое слово «нет» – и едва не умерла. Сознание, во всяком случае, надолго потеряла. Повторять опыта не хотелось. Да и ради чего? Это и было второе соображение: ради чего? Ей был задан вопрос, и вроде достаточно жестко, даже как-то угрожающе, но вот эта-то угроза и успокоила ее – своей бессмысленностью.
Она готова была помочь разобраться в ситуации, но только дружески настроенному человеческому существу. Ситуация была запутанная, она ее сама плохо понимала (впрочем, она и не собиралась в нее вникать). Но поделиться информацией, которой она владела, – почему бы не поделиться? Даже если ценой своей жизни. Ну и что – если так нужно!
Но только не с этим, бывшим пареньком. Он ведь действительно уверен, что она его сейчас обманывает, уверен, что ее бессилие – ложь, скрывающая преступные помыслы. И поэтому он вовсе не относился к ней дружески. Он хотел ее разоблачить! И даже считал возможным ради этого разоблачения применить… – Она затруднялась для себя обозначить одним словом то, что он считал возможным применить, но в общем это было связано с частичным разрушением ее тела. Так какой же смысл ей стараться ради такого человека?
Он нависал над ней, источая запах подгнивающей кровавой раны, он повторял нарочито грубо:
– Ну, колись, быстро: вставала? Ну, вставала? Ну? Ах ты, стервь!
А она смотрела в его перекошенное праведным негодованием, некрасиво побагровевшее веснушчатое лицо и… – да просто смотрела, и больше ничего. Вдруг – она даже не успела ничего понять – лицо его страдальчески исказилось морщинами, и короткий стон выдавился из прокуренных легких. Ему стало больно – очень. – В его собственном организме были повреждения. Серьезные. И они напомнили о себе.
Чтобы не застонать снова, он напрягся, задержал дыхание, и когда возобновил свой угрожающий допрос, то говорил уже тихо, злым свистящим шепотом. И она поняла, что сегодня, а может, и завтра он не станет пытаться разрушить ее тело. Ведь он сам перенес страдание и пока что не решится причинить его другому. Она почему-то знала это совершенно определенно.
А он не знал. Он еще и еще задавал свои вопросы. Брызгая на нее своей вонючей слюной, он все больше раздражался, но и уставал. Он даже замахнулся один раз над ее лицом кулаком левой руки – и тут она увидела, что правой руки у него нет. Она это поняла по свободному колебанию рукава зеленоватой форменной рубашки, ниспадающего с правого плеча.
А ведь при первой их встрече у него были обе руки. Бедняжка, – как ему неудобно. Она-то уже привыкла к своей беспомощности, а он только начинает привыкать…
Есть ли такое чувство – чувство солидарности? Она не знала. Но даже если и есть, она не стала из-за него расходовать свои скудные силы, сообщая информацию этому поврежденному человеку.
Хотя он и очень этого хотел. Как-то мучительно хотел – но она все равно не сказала ему ничего. Это, конечно, было жестоко с ее стороны. Так она совершила первую в своей жизни жестокость.
6
Она помнила об этой своей жестокости, она все время думала о ней и об этом человеке. Даже когда он ушел.
И даже когда потом, через какое-то небольшое время, пришло много людей – пять, может быть, даже шесть-семь (она плохо различала их между собой, почти не различала: все в буро-зеленом, пятнистом)…
Они не интересовались ею, ни о чем не спрашивали, просто опять положили ее на носилки, быстро – чуть не бегом – пронесли по тем же длинным коридорам (только теперь ни один плафон под потолком не горел), погрузили носилки в машину, продвинули, грохоча по железному полу, внутрь темного фургона. Там, кажется, уже были носилки – и не одни. Впрочем, к ней это не имело никакого отношения, и она не обратила на них особого внимания.
Что касается последовавшего затем путешествия, то оно было неприятным. Носилки то и дело подпрыгивали, дергались из стороны в сторону, сбивая дыхание и ритм сердца. Этот ритм все время приходилось восстанавливать, восстановление пожирало уйму дополнительной энергии, требовало постоянного внимания, и ей было ни до чего.
И вообще, она стала привыкать к обилию впечатлений, к обилию ничего особо не значащих людей в пятнистом. Людей, нужных не как людей, во всей сложности этого понятия, а только в виде безгласных исполнителей чьей-то единственно значимой воли, называемой жутковато: приказ. Люди в пятнистом несколько раз произносили это слово. Даже кричали. О, эти маловыразительные, безгласные по своей сути люди говорили довольно громко, иногда даже странными словами, подробной расшифровки которых она в справочнике не нашла, а нашла только краткое определение: «мат».
Она попыталась уловить значение этих слов, исходя из контекста, но, увы, так и не смогла обнаружить информационной ценности данных словесных блоков. Похоже, даже их мат ничего не значил.
Когда фургон остановился, резко качнувшись, и его огромные визгливые двери распахнулись, впуская ярко освещенные клубы пыли, этих маловыразительных людей стало еще больше. Добавилось и еще несколько – в уже знакомых грязно-белых халатах. Эти, перемежая свои слова опять-таки ничего не значащим матом, кричали что-то о нехватке мест, о том, что из-за этих (мат) недобитков будут (мат) страдать тяжелораненые. И еще мат. И просто так мат.
Но ей стало полегче – носилки теперь стояли внизу, на асфальте, не прыгали, не дергались. Она чувствовала через брезент носилок идущий от раскаленного асфальта жар. Еще больший жар тек сверху, из очень горячего, ослепительно яркого круга, зависшего в бледно-голубом небе. Ее не беспокоила жара – несмотря на жару, окружающий воздух все равно был прохладней, чем ее тело. Вот если б температура воздуха превысила ее собственную, тогда бы пришлось дополнительно тратить энергию на охлаждение. А пока что шла даже некоторая экономия ресурсов.
И она спокойно смотрела вверх – на пыльные голенища топчущихся вокруг кирзовых сапог, на трепыхающиеся полы белых халатов, слушала мат, мат, мат…
Это все было малозначительно. Все равно будет то, ради чего их сюда привезли. Потому что кто-то, считающий себя (то ли в помутнении рассудка, то ли в силу безумных традиций) единственно значимым, уже дал ПРИКАЗ. И этот приказ все равно будет выполнен его маловыразительными людьми с блестящими при ярком свете черными автоматами.
Действительно, с теми же информационно-пустотелыми присказками носилки вскоре были подняты людьми в халатах (под которыми – она заметила – была однотипная, несимпатичного, болотного цвета униформа). Сбоку от носилок топали все те же пятнистые люди и не забывали ласково баюкать на груди свои автоматы.
Опять коридоры.
Стало прохладнее, расход энергии на обогрев организма пришлось несколько увеличить. Впрочем, все пока в пределах разумного.
Очередная дверь, очередной коридор. Нет, это не коридор, это, похоже, конечный пункт их путешествия – довольно большой зал, битком набитый кроватями. На некоторые кровати уже перекладывали каких-то людей. Эти люди были без формы, без сапог – вообще без ничего. «Как и я», – вдруг подумала она.
Ее тоже переложили с носилок на кровать и прикрыли до подбородка простыней. Это позволяло опять начать резкую экономию энергии, идущей на обогрев организма.
А в зал тащили все новые и новые носилки, и все новых людей без одежды укладывали на кровати, прикрывали белыми простынями.
Видимо, они все теперь будут здесь жить.
Впрочем, ее все это мало волновало – жить так жить. Если не будут тревожить – трясти, заставлять что-то говорить, – она может жить достаточно долго. И никто из присутствующих ей не нужен. И ей неплохо.
7
Но, конечно, в покое их – ни ее, ни остальных – не оставили. Дверь распахнулась как от сильного удара, и в зал ввели (а вернее, втолкнули) довольно странного человека. Руки у него были туго связаны за спиной, почти вывернуты, из-за чего ему приходилось, выгибая грудь, держаться неестественно прямо. Лицо, опущенное к полу, с широкой марлевой повязкой, прикрывающей левый глаз. Повязка была наложена неаккуратно, из-под нее выбивалась вата, а на марле в нескольких местах проступали алые пятна крови.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34