Измученным трусливой манией политкорректности, замороченным потоком псевдоинформации, который создает у них иллюзию постоянного изменения жизненных категорий (мы якобы уже не можем мыслить так, как мыслили десять, сто, тысячу лет назад), современным западным людям больше не удается быть читателями, они уже неспособны удовлетворить смиренную просьбу раскрытой перед ними книги: быть просто человеческими существами, мыслящими и чувствующими самостоятельно.
Тем паче они не могут играть эту роль перед другим существом. А следовало бы, ибо этот распад личности по сути – трагедия. Каждый, испытывая мучительную ностальгию, требует от другого то, чего тот уже не в силах ему дать; точно бесплотный, безглазый призрак, он ищет полноту жизни, которой лишился. Ищет прочность, долговечность, глубину. Ищет, но, разумеется, не находит, и муки одиночества, которые он испытывает, невыразимы.
Смерть Бога на Западе стала прелюдией к грандиозному метафизическому сериалу, который продолжается и в наши дни. Всякий историк умонастроений сможет подробно воссоздать различные этапы этого процесса. Коротко говоря, христианство мастерски ухитрялось сочетать в душе человека исступленную веру – по сравнению с Посланиями апостола Павла вся культура античности кажется нам сегодня до странности вялой и тусклой – с надеждой на вечную приобщенность к абсолютному бытию. После того как эта мечта угасла, были сделаны многочисленные попытки дать человеку надежду на какой-то минимум бытия, чтобы примирить мечту о бытии, которая жила в его душе, с гнетущей очевидностью будущего. Но до сих пор все эти попытки оказывались безуспешными, и беда продолжала распространяться.
Последняя по времени из таких попыток – реклама. Хоть она и ставит себе целью возбудить, разжечь желание, сама превратиться в желание, все ее методы, по сути, весьма близки к тем, которые были характерны для морали прошлого. Ибо она вырабатывает некое устрашающее и жесткое Сверх-Я, которое беспощаднее любого когда-либо существовавшего императива, которое прилипает к человеку и непрестанно твердит ему: «Ты должен желать. Ты должен быть желанным. Ты должен участвовать в общей гонке, в борьбе за успех, в кипучей жизни окружающего мира. Если ты остановишься – ты перестанешь существовать. Если отстанешь – ты погиб». Начисто отрицая понятие вечности, определяя самое себя как процесс непрестанного обновления, она стремится к подавлению субъекта, к превращению его в послушную марионетку будущего. И это формальное, поверхностное участие в жизни окружающего мира призвано заменить в человеке жажду бытия.
Реклама не справляется со своей задачей, люди все чаще впадают в угнетенное состояние, все сильнее чувствуется общая растерянность, однако реклама продолжает развивать базовые структуры для принятия своих сообщений. Она продолжает совершенствовать средства передвижения для существ, которым некуда ехать, потому что они нигде не чувствуют себя дома; создавать новые средства связи для существ, которым уже нечего сказать друг другу; облегчать контакты между существами, которым уже не хочется общаться с кем бы то ни было.
Поэзия остановленного движения
В мае шестьдесят восьмого года мне было десять лет, я играл в шарики и читал комикс про собачку Пифа – приятная была жизнь. О «событиях шестьдесят восьмого года» у меня осталось единственное, но весьма яркое воспоминание. Мой кузен Жан-Пьер учился тогда в выпускном классе лицея в Ренси. В то время мне казалось (и последующий опыт оправдал это предчувствие, добавив еще и тягостные сексуальные впечатления), что лицей – это такое огромное, наводящее жуть помещение, где большие мальчики изо всех сил зубрят разные трудные предметы, чтобы обеспечить себе профессиональную карьеру в будущем. Как-то в пятницу, не помню уж почему, мы с тетей зашли за кузеном в лицей. В тот день в лицее Ренси была объявлена бессрочная забастовка. Двор, который, по моим ожиданиям, должны были заполнить сотни деловитых подростков, оказался пуст. Какие-то учителя, не зная, чем заняться, бродили между гандбольными воротами. Помню, я несколько минут разгуливал по этому двору, пока тетя пыталась хоть что-нибудь выяснить. Там царил глубочайший покой, стояла абсолютная тишина. Это было восхитительно.
В декабре восемьдесят шестого года я был на вокзале в Авиньоне. Погода стояла мягкая. Из-за осложнений в личной жизни, рассказ о которых вышел бы слишком скучным, мне было необходимо – во всяком случае, я так думал – сесть на скоростной поезд в Париж. Я не знал, что на всех железных дорогах страны началась забастовка. Предопределенная последовательность событий – сексуальный контакт, приключение, усталость – вдруг разом распалась. Два часа я просидел на скамейке, глядя на безлюдное полотно железной дороги. Вагоны скоростного поезда стояли на запасных путях. Казалось, будто они стоят там уже много лет, будто они никогда и не катились по рельсам. Просто стояли себе неподвижно – и все. Пассажиры вполголоса делились друг с другом новостями, обстановка вселяла уныние и неуверенность. Это могло бы быть войной или концом западного мира.
Некоторые люди, наблюдавшие «события шестьдесят восьмого года» вблизи, впоследствии рассказывали мне, что это было замечательное время, когда незнакомцы заговаривали друг с другом на улицах, когда все казалось возможным, – и я им верю. Другие люди вспоминают только, что не ходили поезда и нельзя было достать бензин, – готов признать, что они правы. Я нахожу во всех этих свидетельствах нечто общее: гигантская, подавляющая машина каким-то чудом застопорилась на несколько дней. Появилась некая зыбкость, неясность. Все замерло в подвешенном состоянии, и по стране разлилось умиротворение. Потом, разумеется, общественная машина завертелась опять, еще быстрее, еще беспощаднее (май шестьдесят восьмого только помог обрушить некоторые моральные устои, умерявшие ее прожорливость). И все же был какой-то момент остановки, нерешительности, момент метафизической неясности.
Вероятно, по этим же причинам, когда проходит первый прилив раздражения, реакцию публики на внезапный сбой в информационных сетях нельзя расценить как однозначно негативную. Это явление можно наблюдать всякий раз, когда выходит из строя электронная система предварительной продажи билетов. Когда люди смиряются с возникшим осложнением, а тем более, когда в кассах начинают заказывать билеты по телефону, возникает даже какое-то чувство затаенного удовлетворения, словно судьба дает людям возможность взять реванш у техники. Точно так же, если есть желание узнать, что в глубине души думают люди об архитектуре, среди которой им приходится жить, достаточно понаблюдать за их реакцией, когда объявляют о сносе одного из унылых, безликих жилых кварталов, построенных в шестидесятые годы на окраинах: это искренняя, бурная радость, что-то похожее на опьянение нежданной свободой. В таких местах обитает злой дух, враждебный человеку, дух жестокой, изматывающей машины, с каждым днем ускоряющей ход. Люди это чуют и хотят, чтобы его изгнали.
Литература уживается со всем, приспосабливается ко всему, она роется в отбросах, зализывает раны, причиненные несчастьем. Среди гипермаркетов и сверхсовременных офисных зданий родилась парадоксальная поэзия – поэзия тоски и угнетенности. Это невеселая поэзия, да ей и не с чего быть веселой. Современная поэзия призвана созидать гипотетический «дом Бытия» не более, чем современная архитектура – созидать обитаемые пространства, ибо это была бы задача, существенно отличающаяся от задачи по созданию инфраструктур для обработки информации. Информация, этот остаточный продукт быстротечного времени, несовместима со значимостью, как плазма несовместима с кристаллом. Общество, достигшее перегрева, необязательно взрывается, но оно теряет способность создавать нечто значимое, поскольку вся его энергия уходит на информативное описание его случайных проявлений. И все же каждому отдельному человеку по силам совершить в себе самом тихую революцию, на миг выключившись из информационно-рекламного потока. Это очень просто. Сегодня даже легче, чем когда-либо в прошлом, занять эстетическую позицию по отношению к механическому ритму нашего мира – достаточно сделать шаг в сторону. Хотя в конечном счете не надо даже шага. Достаточно выдержать паузу, выключить радио, выключить телевизор, ничего больше не покупать, не хотеть больше ничего покупать. Больше не участвовать, больше не знать, временно приостановить всякий прием информации. Достаточно буквально того, чтобы на несколько секунд замереть в неподвижности.
Искусство как снятие кожуры
Понедельник, школа искусств в городе Канн. Меня попросили объяснить, почему я ставлю доброту выше, чем ум или талант. Я объяснил, как смог, хоть и не без труда, но я знаю, что сумел все объяснить правильно. Затем я посетил мастерскую художницы Рашель Пуаньян, которая использует в качестве элементов композиции муляжи различных частей своего тела. Я ошарашенно остановился перед узкими полосками ткани, на которых сплошь, во всю длину, были наклеены муляжи одного из ее сосков (уж не знаю, правого или левого). По консистенции, похожей на резину, и по форме это удивительно напоминало щупальца спрута. Тем не менее спал я ночью довольно крепко.
Вторник, школа искусств Авиньона, «день неудач», организованный Арно Лабель-Рожу. Мне надо было говорить о сексуальных неудачах. Начиналось все почти весело, с показа короткометражных фильмов, объединенных в цикл под названием «Фильмы без свойств». Одни фильмы были забавные, другие – странноватые, а в некоторых сочеталось и то и другое (я предполагаю, что эту кассету все еще показывают в различных центрах искусств, – не пропустите). Затем я посмотрел видеофильм Жака Лизена. Он одержим своими сексуальными страданиями. Его член выглядывал из дырочки, проделанной в листе фанеры, на него была надета скользящая веревочная петля. Художник долго дергал за веревочку, рывками, как тормошат вялую марионетку. Мне было очень не по себе. В этой атмосфере распада, характерной для современного искусства, среди этих жалких потуг на самовыражение начинаешь задыхаться, начинаешь жалеть о Йозефе Бойсе с его щедро расточаемым творческим богатством. И тем не менее такое искусство отражает нашу эпоху с пугающей точностью. Я размышлял об этом весь вечер, постоянно приходя к одному и тому же выводу: мне претит современное искусство, но я сознаю, что оно является самым полным и верным отчетом о положении вещей, какой только возможен. Я представлял себе набитые мусором мешки, откуда выпадают
фильтры с кофейной гущей, яблочная кожура, вчерашнее жаркое в застывшем соусе. Я думал об искусстве как снятии кожуры, о клочьях живого мяса, приставших к очисткам.
Суббота, литературный симпозиум на севере Вандеи. Несколько «региональных писателей правого направления». (Откуда видно, что они правого направления? А вот откуда: говоря о своих корнях, они не упускают случая упомянуть прадедушку-еврея; таким образом, каждый может судить о широте их взглядов.) В остальном публика весьма разнообразна, как и повсюду. Их объединяет только то, что они читают одни и те же книги. В местности, где живут эти люди, существует бесконечное количество оттенков зеленого цвета, однако под серым, пасмурным небом вся зелень меркнет. Так что приходится иметь дело с померкшей бесконечностью. Я подумал о круговращении планет после исчезновения всякой жизни в остывающей Вселенной, где звезды гаснут одна за другой, и чуть не заплакал от сказанных кем-то слов о человеческом тепле.
В воскресенье я сел на скоростной поезд в Париж; мой отпуск закончился.
Opera Bianca
«Opera Bianca» – подвижная озвученная инсталляция, созданная по замыслу скульптора Жиля Тюйара, музыку написал Брис Позе. Инсталляция состоит из семи подвижных объектов, по форме напоминающих обстановку человеческого жилья. Во время фаз освещенности эти объекты, неподвижные и белые на белом фоне, накапливают световую энергию. А расходуют они эту энергию во время фаз темноты: когда они встречаются, но не соприкасаются друг с другом в пространстве, от них исходит слабое меркнущее свечение. В такие моменты они похожи на те светлые пятна, которые видит наш глаз после яркой вспышки.
Текст звучит во время фаз темноты. Он состоит из двенадцати эпизодов, которые разыгрывают два невидимых исполнителя (один мужской голос и один женский голос). Порядок эпизодов не фиксированный, он меняется от представления к представлению. Таким образом, эти тексты следует рассматривать как двенадцать возможных истолкований одной и той же пластической ситуации.
Первое представление состоялось 10 сентября 1997 года в Центре современного искусства Жоржа Помпиду (Париж).
4"
Он:
Какова самая малая составляющая человеческого общества?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13