Я знаю всех людей вокруг поселка, и нет никого, кто был бы похож на вас. Иногда я думаю, что вы владелец того старого замка, где жил и я – тогда я должен вам сказать: замок разрушен бурею.
– Я не знаю, о ком ты говоришь.
– Я не понимаю, откуда, но вы знаете мое имя: Хаггарт. Но я не хочу вас обманывать: хотя и жена моя Мариетт зовет меня так, но я сам выдумал это имя. У меня есть другое, настоящее имя, о котором здесь никто не слыхал.
– Я знаю и другое твое имя, Хаггарт. Я знаю и третье твое имя, которого ты сам не знаешь. Но едва ли стоит об этом говорить. Смотри лучше вот в эту черную глубину и расскажи мне о твоей жизни: правда ли, что она так радостна? Говорят, что ты всегда улыбаешься. Говорят, что ты самый смелый и красивый рыбак на всем побережье. И говорят еще, что ты очень любишь жену свою Мариетт.
– О, господин! – восклицает Хаггарт сдержанно: – Моя жизнь так печальна, что в самой этой черной глубине ты не нашел бы образа, подобного ей. О, господин! Так глубоки мои страдания, что в самой этой черной глубине ты не нашел бы места страшнее и глубже.
– О чем же печаль твоя и страдания твои, Хаггарт?
– О жизни, господин. Вот ваши благородные и печальные глаза смотрят туда же, куда и мои: в эту страшную темную даль. Скажите же мне: что движется там? Что покоится и ждет, безмолвствует и кричит, и поет, и жалуется своими голосами? О чем эти голоса, которые тревожат меня и наполняют душу мою призраками печали и ни о чем не говорят? И откуда эта ночь? И откуда моя печаль? И вы ли это вздыхаете, господин, или в ваш голос вплетается вздох океана? – я плохо начинаю слышать, о, господин мой, мой милый господин!
Печальный отвечает голос:
– Это я вздыхаю, Хаггарт. Это твоей печали отвечает моя великая печаль. Ты видишь ночью, как ночная птица, Хаггарт: так взгляни же на тонкие руки мои, одетые перстнями – не бледны ли они? И на лицо мое взгляни – не бледно ли оно? Не бледно ли оно – не бледно ли оно?.. О, Хаггарт, мой милый Хаггарт!
Безмолвно тоскуют. Плескается, ворочаясь, тяжелый океан, плюет и фыркает, сопит спокойно. Сегодня он спокоен и один – как всегда.
– Передай Хаггарту… – говорит печальный голос.
– Хорошо. Я передам Хаггарту.
– Передай Хаггарту, что я люблю его.
Молчанье – и тихо звучит бессильный и жалобный упрек:
– Коли бы не был так строг ваш голос, господин, я подумал бы, что вы смеетесь надо мною. Разве я не Хаггарт, что еще должен передавать что-то Хаггарту? Но нет: иной смысл я чувствую в ваших словах, и вы снова пугаете меня, господин. А когда боится Хаггарт, то это действительно страх. Хорошо: я передам Хаггарту все, что вы изволили сказать.
– Поправь мне плащ: мне холодно плечу. Но мне все кажется, что огонек этот гаснет. Маяк святого Креста – ты так назвал его, я не ошибаюсь?
– Да, так зовут его здесь.
– Ага! Так зовут его здесь.
Молчание.
– Мне надо уже идти? – спрашивает Хаггарт.
– Да, иди.
– А вы останетесь здесь?
– Я останусь здесь.
Хаггарт отступает на несколько шагов.
– Прощайте, господин.
– Прощай, Хаггарт.
Снова скрежещут камешки под осторожной стопою: не оглядываясь, взбирается Хаггарт на крутизну.
О какой великой печали говорит эта ночь?
Картина 5
– Твои руки в крови, Хаггарт. Кого ты убил, Хаггарт?
– Молчи, Хорре. Я убил того. Молчи и слушай – он сейчас начнет играть. Я уже стоял здесь и слушал, но вдруг так сжало сердце! – и я не мог уже оставаться один.
– Не мути мой разум, Нони, не искушай меня, я убегу отсюда. Ночью, когда я уже сплю, ты налетаешь на меня, как демон, хватаешь за шиворот, волочешь сюда – я ничего не понимаю. Скажи, мальчик, нужно спрятать труп?
– Да, да!
– Отчего же ты не бросил его в море?
– Тише! О чем ты болтаешь? Мне нечего бросать в море.
– Но руки твои в крови…
– Молчи, Хорре! Сейчас он начнет. Молчи и слушай, тебе я говорю: ты мне друг или нет, Хорре?
Тащит его ближе к темному окну церкви. Хорре бормочет:
– Какая темнота. Если ты поднял меня с постели для этой проклятой музыки…
– Да, да, для этой проклятой музыки.
– То ты напрасно нарушил мой честный сон. Я не хочу музыки, Нони!
– Так! Или мне было бегать по улице, стучать в окна и кричать: эй, кто там живой! Идите помогать Хаггарту, станьте с ним против пушек.
– Ты что-то путаешь, Нони! Выпей джину, мальчик. Какие пушки?
– Тише, матрос.
Оттаскивает его от окна.
– Ох, ты треплешь меня, как шквал.
– Тише! Он, кажется, посмотрел на нас в окно: что-то белое мелькнуло за стеклом. Ты можешь засмеяться, Хорре: если бы он вышел сейчас, я закричал бы, как женщина.
Тихо смеется.
– Ты про Дана так говоришь? Я ничего не понимаю, Нони.
– Но разве это Дан? Конечно, это не Дан, это кто-то другой. Дай мне руку, матросик.
– Я думаю, что ты просто хлебнул лишнего, Нони, как тогда – помнишь, в башне? И рука у тебя дрожит. Но только тогда игра была другая…
– Тсс!..
Хорре, понижая голос:
– Но рука твоя, действительно, в крови… Ой, ты ломаешь мне пальцы!
Хаггарт угрожающе:
– Если ты не замолчишь, собака, я сломаю тебе каждую кость! Я вытяну из тебя каждую жилу, если ты не замолчишь – собака!
Молчание. Тихо стонет, будто жалуется, далекий прибой – далеко ушло море от черной земли. И ночь безмолвна. Пришла неведомо откуда и стала над землею; стала над землею и молчит; молчит и ждет чего-то. И дикие туманы колыхнулись ей навстречу – дыхнуло море призраками, гонит на землю стадо безголовых покорных великанов. Туман идет.
– Почему он не зажигает огня? – хмуро, но уже покорно спрашивает Хорре.
– Ему не нужно огня.
– Может быть, в церкви никого уже и нет?
– Есть.
– Поднимается туман. Какая тишина! Пахнет чем-то нехорошим – как ты думаешь, Нони?
– Тсс…
Первые тихие звуки органа. Сидит кто-то в темноте один и на непонятном языке говорит Богу о самом важном. И как ни слабы звуки – вдруг сразу исчезла тишина, колыхнулась ночь и всеми мириадами своих призрачных глаз уставилась на темную церковь. Тревожный шепчет голос:
– Слушай. Он всегда так начинает. Сразу хватает за душу! Откуда у него сила? Он сразу берет за сердце.
– Мне не нравится.
– Слушай! Вот он притворяется Хаггартом. Хорре! Маленький Хаггарт на коленях у матери. Смотри: все руки полны золотыми лучами, маленький Хаггарт играет золотыми лучами. Смотри!
– Я не вижу, Нони. Пусти мою руку, мне больно.
– Вот он притворяется Хаггартом! Слушай.
Глухо звучат томительные аккорды. Хаггарт тихо стонет.
– О чем ты, Нони? Тебе больно?
– Да. Ты понимаешь, о чем он говорит?
– Нет.
– Он говорит о самом важном – о таком важном, Хорре, что если бы мы могли понять… Я хочу понять. Слушай, Хорре, слушай! Зачем он притворяется Хаггартом? – это не моя душа. Моя душа не знает этого.
– Чего, Нони?
– Не знаю. Какие ужасные сны в этой стране. Слушай. Вот! Теперь он будет плакать и скажет: это Хаггарт плачет. Он будет звать Бога и скажет: это Хаггарт зовет. Он лжет – Хаггарт не звал, Хаггарт не знает Бога.
Снова сдержанно стонет.
– Тебе больно?
– Да. Молчи.
Хаггарт сдержанно вскрикивает:
– Ох, Хорре!
– Да что с тобою, Нони?
– Да скажи же ему, что это не Хаггарт. Это ложь! – торопливо шепчет Хаггарт. – Он думает, что он знает, а он сам ничего не знает. Он маленький, дрянной старик с красными, как у кролика глазами, и его завтра слопает смерть. Ха! Он торгует бриллиантами, пересыпает их с руки на руку, как старый жид, а сам умирает от голоду. Обман, Хорре, обман! Давай громко говорить, Хорре, мы здесь одни.
Кричит, обращаясь к гремящему органу:
– Эй, музыкант! На твоих крыльях не может подняться и муха – самая маленькая муха не может подняться. Эй, музыкант! Давай твою дырявую шляпу, и я кину в нее грош – больше не стоит твое лганье. Ты что болтаешь там о Боге, кроличьи глазки? – замолчи, мне стыдно тебя слушать. Клянусь, мне стыдно тебя слушать! Не веришь? Все зовешь? Куда?
– Бей их в лоб, Нони.
– Молчи, собака! Но какая ужасная страна: что делают в ней с человеческим сердцем. Какие ужасные сны в этой стране!
Умолкает. Торжественно поет орган.
– Отчего ты замолчал, Нони? – тревожно спрашивает матрос.
– Я слушаю. Хорошая музыка, Хорре. А разве я что-нибудь говорил?
– Ты даже кричал, Нони, и меня заставил кричать с собою.
– Это неправда. Я все время молчу, ты, знаешь ли, я ведь даже ни разу не раскрывал рта! Тебе что-нибудь приснилось, Хорре. Может быть, ты думаешь, что ты возле церкви? Ты просто спишь на твоей постели, матрос. Это сон.
Хорре со страхом:
– Хлебни-ка джину, Нони.
– Не надо. Я уже хлебнул чего-то другого.
– Твои руки?
– Молчи, Хорре. Разве ты не замечаешь, что все молчит и слушает, и один ты болтаешь? А то ведь и музыкант может обидеться!
Тихо смеется. О торжественном примирении человека с Богом гудят созвучья медных труб. Густеет туман.
Громкий топот ног – кто-то тревожный пробегает по пустынной улице.
– Нони! – шепчет матрос: – Кто-то пробежал!
– Я слышу.
– Нони! Еще кто-то бежит. Дело неладно.
Мечутся среди ночи испуганные люди; удваивает шаги ночное эхо – удесятеряет их страх и кажется, будто весь поселок, охваченный ужасом, убегает куда-то. Колеблясь, танцуя молчаливо, как на волнах, проплывает фонарь.
– Это его нашли, Хорре. Это убитого нашли, матрос! Я не выбросил его в море, я принес его и прислонил головою к двери его дома. Его нашли.
Еще проплывает, качаясь, фонарь. Точно услышав тревогу, сразу на высоком аккорде обрывает орган. Мгновенье тишины, пустоты жуткого ожидания – и всю ее заполняет до самых краев отчаянный женский вопль.
Туман густеет.
Картина 6
Чадит, догорая, масляная лампа; уже близко к рассвету. Большая, чистая, рыбацкая хижина; к потолку привешен кораблик, искусно сделанный – и даже паруса распущены. Стал он как-то невольно сосредоточием вниманья и все, кто говорит, молчит или слушает, смотрят на него, изучают каждый уже знакомый парус. За темной занавеской труп Филиппа: эта хижина принадлежала ему.
Ждут Хаггарта – его пошли искать. На лавках вдоль стены расселись старые рыбаки, сложили руки на коленях, иные словно дремлют, иные покуривают трубки. Говорят вдумчиво и осторожно: как бы не сказать чего лишнего. Когда приходит новый запоздавший рыбак, он сперва смотрит за занавеску, потом молча втискивается в ряд; и кому не хватило места на лавке, те, видимо, чувствуют себя неловко.
Аббат грузно шагает по комнате, заложив руки за спину и опустив голову; если кто попадается на дороге, молча рукой отстраняет его. Молчит и судорожно хмурит брови. Изредка взглядывает на дверь или в окно, прислушивается.
Все только мужчины. Из женщин одна Мариетт: она сидит за столом и неотступно, горящими глазами, следит за отцом. И тихо вздрагивает при каждом громком слове, звуке открываемой двери, далеких еще шагах.
Ночью пришел с моря туман и покрыл землю. И такая от тумана тишина, что слышны редкие, протяжные удары колокола: то на далеком маяке святого Креста предостерегают заблудившиеся в тумане корабли.
Чей-то голос в углу:
– По удару видно, что это не наш убил. У нас так не умеют бить. Он воткнул нож здесь, рванул сюда и почти отделил голову.
– Этого не сделаешь тупым ножом!
– Да. Этого не сделаешь и слабою рукою. Я раз видел в гавани убитого матроса: он был зарезан как раз так же.
Молчание.
– А где его мать? – спрашивает кто-то, кивая на занавеску.
– Ее отхаживает Селли. Селли взяла ее к себе.
Старый рыбак тихо спрашивает соседа:
– Тебе кто сказал?
– Меня разбудила Франсина. А тебе кто сказал, Марлэ?
– Кто-то постучал в окно.
– Кто постучал в окно?
– Не знаю.
Молчание.
– Как же ты не знаешь? Кто первый увидел?
– Кто-то проходил и увидел.
– Кому же у нас проходить? У нас некому проходить.
Рыбак с другого конца отзывается:
– У нас некому проходить. Расскажи-ка, Фома.
Фома вынимает трубку:
– Я сосед Филиппа, вот этого, – показывает на занавеску. – Да, да, вы все знаете, что я его сосед. А если кто не знает, то я опять-таки скажу, как на суде: я его сосед, вот тут рядом, – оборачивается к окну.
Входит пожилой рыбак и молча втискивается в ряд.
– Ну, что, Тибо? – спрашивает аббат, останавливаясь.
– А ничего.
– Не нашли Хаггарта?
– Нет. Такой туман, что они себя боятся потерять. Ходят и перекликаются, иные держатся за руки. И фонаря не видно в десяти шагах.
Аббат опускает голову и продолжает ходить. Старый рыбак говорит, ни к кому не обращаясь.
– Много теперь кораблей на море таращат глаза.
– Я шел как слепой, – говорит Тибо. – Слышно, как звонит святой Крест. Но он точно перебежал, звон доносится слева.
– Туман обманывает.
Старый Десфосо говорит:
– Этого у нас не было никогда! С тех пор, как Дюгамель багром разбил голову Жаку. Это было тридцать лет, сорок лет…
– Ты что говоришь, Десфосо? – останавливается аббат.
– Я говорю: с тех пор, как Дюгамель разбил голову Жаку…
– Да, да! – говорит аббат и снова ходит.
– Тогда еще Дюгамель сам бросился со скалы в море и разбился – вон когда это было. Сам так и бросился.
Мариетт вздрагивает и с ненавистью смотрит на говорящего.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11
– Я не знаю, о ком ты говоришь.
– Я не понимаю, откуда, но вы знаете мое имя: Хаггарт. Но я не хочу вас обманывать: хотя и жена моя Мариетт зовет меня так, но я сам выдумал это имя. У меня есть другое, настоящее имя, о котором здесь никто не слыхал.
– Я знаю и другое твое имя, Хаггарт. Я знаю и третье твое имя, которого ты сам не знаешь. Но едва ли стоит об этом говорить. Смотри лучше вот в эту черную глубину и расскажи мне о твоей жизни: правда ли, что она так радостна? Говорят, что ты всегда улыбаешься. Говорят, что ты самый смелый и красивый рыбак на всем побережье. И говорят еще, что ты очень любишь жену свою Мариетт.
– О, господин! – восклицает Хаггарт сдержанно: – Моя жизнь так печальна, что в самой этой черной глубине ты не нашел бы образа, подобного ей. О, господин! Так глубоки мои страдания, что в самой этой черной глубине ты не нашел бы места страшнее и глубже.
– О чем же печаль твоя и страдания твои, Хаггарт?
– О жизни, господин. Вот ваши благородные и печальные глаза смотрят туда же, куда и мои: в эту страшную темную даль. Скажите же мне: что движется там? Что покоится и ждет, безмолвствует и кричит, и поет, и жалуется своими голосами? О чем эти голоса, которые тревожат меня и наполняют душу мою призраками печали и ни о чем не говорят? И откуда эта ночь? И откуда моя печаль? И вы ли это вздыхаете, господин, или в ваш голос вплетается вздох океана? – я плохо начинаю слышать, о, господин мой, мой милый господин!
Печальный отвечает голос:
– Это я вздыхаю, Хаггарт. Это твоей печали отвечает моя великая печаль. Ты видишь ночью, как ночная птица, Хаггарт: так взгляни же на тонкие руки мои, одетые перстнями – не бледны ли они? И на лицо мое взгляни – не бледно ли оно? Не бледно ли оно – не бледно ли оно?.. О, Хаггарт, мой милый Хаггарт!
Безмолвно тоскуют. Плескается, ворочаясь, тяжелый океан, плюет и фыркает, сопит спокойно. Сегодня он спокоен и один – как всегда.
– Передай Хаггарту… – говорит печальный голос.
– Хорошо. Я передам Хаггарту.
– Передай Хаггарту, что я люблю его.
Молчанье – и тихо звучит бессильный и жалобный упрек:
– Коли бы не был так строг ваш голос, господин, я подумал бы, что вы смеетесь надо мною. Разве я не Хаггарт, что еще должен передавать что-то Хаггарту? Но нет: иной смысл я чувствую в ваших словах, и вы снова пугаете меня, господин. А когда боится Хаггарт, то это действительно страх. Хорошо: я передам Хаггарту все, что вы изволили сказать.
– Поправь мне плащ: мне холодно плечу. Но мне все кажется, что огонек этот гаснет. Маяк святого Креста – ты так назвал его, я не ошибаюсь?
– Да, так зовут его здесь.
– Ага! Так зовут его здесь.
Молчание.
– Мне надо уже идти? – спрашивает Хаггарт.
– Да, иди.
– А вы останетесь здесь?
– Я останусь здесь.
Хаггарт отступает на несколько шагов.
– Прощайте, господин.
– Прощай, Хаггарт.
Снова скрежещут камешки под осторожной стопою: не оглядываясь, взбирается Хаггарт на крутизну.
О какой великой печали говорит эта ночь?
Картина 5
– Твои руки в крови, Хаггарт. Кого ты убил, Хаггарт?
– Молчи, Хорре. Я убил того. Молчи и слушай – он сейчас начнет играть. Я уже стоял здесь и слушал, но вдруг так сжало сердце! – и я не мог уже оставаться один.
– Не мути мой разум, Нони, не искушай меня, я убегу отсюда. Ночью, когда я уже сплю, ты налетаешь на меня, как демон, хватаешь за шиворот, волочешь сюда – я ничего не понимаю. Скажи, мальчик, нужно спрятать труп?
– Да, да!
– Отчего же ты не бросил его в море?
– Тише! О чем ты болтаешь? Мне нечего бросать в море.
– Но руки твои в крови…
– Молчи, Хорре! Сейчас он начнет. Молчи и слушай, тебе я говорю: ты мне друг или нет, Хорре?
Тащит его ближе к темному окну церкви. Хорре бормочет:
– Какая темнота. Если ты поднял меня с постели для этой проклятой музыки…
– Да, да, для этой проклятой музыки.
– То ты напрасно нарушил мой честный сон. Я не хочу музыки, Нони!
– Так! Или мне было бегать по улице, стучать в окна и кричать: эй, кто там живой! Идите помогать Хаггарту, станьте с ним против пушек.
– Ты что-то путаешь, Нони! Выпей джину, мальчик. Какие пушки?
– Тише, матрос.
Оттаскивает его от окна.
– Ох, ты треплешь меня, как шквал.
– Тише! Он, кажется, посмотрел на нас в окно: что-то белое мелькнуло за стеклом. Ты можешь засмеяться, Хорре: если бы он вышел сейчас, я закричал бы, как женщина.
Тихо смеется.
– Ты про Дана так говоришь? Я ничего не понимаю, Нони.
– Но разве это Дан? Конечно, это не Дан, это кто-то другой. Дай мне руку, матросик.
– Я думаю, что ты просто хлебнул лишнего, Нони, как тогда – помнишь, в башне? И рука у тебя дрожит. Но только тогда игра была другая…
– Тсс!..
Хорре, понижая голос:
– Но рука твоя, действительно, в крови… Ой, ты ломаешь мне пальцы!
Хаггарт угрожающе:
– Если ты не замолчишь, собака, я сломаю тебе каждую кость! Я вытяну из тебя каждую жилу, если ты не замолчишь – собака!
Молчание. Тихо стонет, будто жалуется, далекий прибой – далеко ушло море от черной земли. И ночь безмолвна. Пришла неведомо откуда и стала над землею; стала над землею и молчит; молчит и ждет чего-то. И дикие туманы колыхнулись ей навстречу – дыхнуло море призраками, гонит на землю стадо безголовых покорных великанов. Туман идет.
– Почему он не зажигает огня? – хмуро, но уже покорно спрашивает Хорре.
– Ему не нужно огня.
– Может быть, в церкви никого уже и нет?
– Есть.
– Поднимается туман. Какая тишина! Пахнет чем-то нехорошим – как ты думаешь, Нони?
– Тсс…
Первые тихие звуки органа. Сидит кто-то в темноте один и на непонятном языке говорит Богу о самом важном. И как ни слабы звуки – вдруг сразу исчезла тишина, колыхнулась ночь и всеми мириадами своих призрачных глаз уставилась на темную церковь. Тревожный шепчет голос:
– Слушай. Он всегда так начинает. Сразу хватает за душу! Откуда у него сила? Он сразу берет за сердце.
– Мне не нравится.
– Слушай! Вот он притворяется Хаггартом. Хорре! Маленький Хаггарт на коленях у матери. Смотри: все руки полны золотыми лучами, маленький Хаггарт играет золотыми лучами. Смотри!
– Я не вижу, Нони. Пусти мою руку, мне больно.
– Вот он притворяется Хаггартом! Слушай.
Глухо звучат томительные аккорды. Хаггарт тихо стонет.
– О чем ты, Нони? Тебе больно?
– Да. Ты понимаешь, о чем он говорит?
– Нет.
– Он говорит о самом важном – о таком важном, Хорре, что если бы мы могли понять… Я хочу понять. Слушай, Хорре, слушай! Зачем он притворяется Хаггартом? – это не моя душа. Моя душа не знает этого.
– Чего, Нони?
– Не знаю. Какие ужасные сны в этой стране. Слушай. Вот! Теперь он будет плакать и скажет: это Хаггарт плачет. Он будет звать Бога и скажет: это Хаггарт зовет. Он лжет – Хаггарт не звал, Хаггарт не знает Бога.
Снова сдержанно стонет.
– Тебе больно?
– Да. Молчи.
Хаггарт сдержанно вскрикивает:
– Ох, Хорре!
– Да что с тобою, Нони?
– Да скажи же ему, что это не Хаггарт. Это ложь! – торопливо шепчет Хаггарт. – Он думает, что он знает, а он сам ничего не знает. Он маленький, дрянной старик с красными, как у кролика глазами, и его завтра слопает смерть. Ха! Он торгует бриллиантами, пересыпает их с руки на руку, как старый жид, а сам умирает от голоду. Обман, Хорре, обман! Давай громко говорить, Хорре, мы здесь одни.
Кричит, обращаясь к гремящему органу:
– Эй, музыкант! На твоих крыльях не может подняться и муха – самая маленькая муха не может подняться. Эй, музыкант! Давай твою дырявую шляпу, и я кину в нее грош – больше не стоит твое лганье. Ты что болтаешь там о Боге, кроличьи глазки? – замолчи, мне стыдно тебя слушать. Клянусь, мне стыдно тебя слушать! Не веришь? Все зовешь? Куда?
– Бей их в лоб, Нони.
– Молчи, собака! Но какая ужасная страна: что делают в ней с человеческим сердцем. Какие ужасные сны в этой стране!
Умолкает. Торжественно поет орган.
– Отчего ты замолчал, Нони? – тревожно спрашивает матрос.
– Я слушаю. Хорошая музыка, Хорре. А разве я что-нибудь говорил?
– Ты даже кричал, Нони, и меня заставил кричать с собою.
– Это неправда. Я все время молчу, ты, знаешь ли, я ведь даже ни разу не раскрывал рта! Тебе что-нибудь приснилось, Хорре. Может быть, ты думаешь, что ты возле церкви? Ты просто спишь на твоей постели, матрос. Это сон.
Хорре со страхом:
– Хлебни-ка джину, Нони.
– Не надо. Я уже хлебнул чего-то другого.
– Твои руки?
– Молчи, Хорре. Разве ты не замечаешь, что все молчит и слушает, и один ты болтаешь? А то ведь и музыкант может обидеться!
Тихо смеется. О торжественном примирении человека с Богом гудят созвучья медных труб. Густеет туман.
Громкий топот ног – кто-то тревожный пробегает по пустынной улице.
– Нони! – шепчет матрос: – Кто-то пробежал!
– Я слышу.
– Нони! Еще кто-то бежит. Дело неладно.
Мечутся среди ночи испуганные люди; удваивает шаги ночное эхо – удесятеряет их страх и кажется, будто весь поселок, охваченный ужасом, убегает куда-то. Колеблясь, танцуя молчаливо, как на волнах, проплывает фонарь.
– Это его нашли, Хорре. Это убитого нашли, матрос! Я не выбросил его в море, я принес его и прислонил головою к двери его дома. Его нашли.
Еще проплывает, качаясь, фонарь. Точно услышав тревогу, сразу на высоком аккорде обрывает орган. Мгновенье тишины, пустоты жуткого ожидания – и всю ее заполняет до самых краев отчаянный женский вопль.
Туман густеет.
Картина 6
Чадит, догорая, масляная лампа; уже близко к рассвету. Большая, чистая, рыбацкая хижина; к потолку привешен кораблик, искусно сделанный – и даже паруса распущены. Стал он как-то невольно сосредоточием вниманья и все, кто говорит, молчит или слушает, смотрят на него, изучают каждый уже знакомый парус. За темной занавеской труп Филиппа: эта хижина принадлежала ему.
Ждут Хаггарта – его пошли искать. На лавках вдоль стены расселись старые рыбаки, сложили руки на коленях, иные словно дремлют, иные покуривают трубки. Говорят вдумчиво и осторожно: как бы не сказать чего лишнего. Когда приходит новый запоздавший рыбак, он сперва смотрит за занавеску, потом молча втискивается в ряд; и кому не хватило места на лавке, те, видимо, чувствуют себя неловко.
Аббат грузно шагает по комнате, заложив руки за спину и опустив голову; если кто попадается на дороге, молча рукой отстраняет его. Молчит и судорожно хмурит брови. Изредка взглядывает на дверь или в окно, прислушивается.
Все только мужчины. Из женщин одна Мариетт: она сидит за столом и неотступно, горящими глазами, следит за отцом. И тихо вздрагивает при каждом громком слове, звуке открываемой двери, далеких еще шагах.
Ночью пришел с моря туман и покрыл землю. И такая от тумана тишина, что слышны редкие, протяжные удары колокола: то на далеком маяке святого Креста предостерегают заблудившиеся в тумане корабли.
Чей-то голос в углу:
– По удару видно, что это не наш убил. У нас так не умеют бить. Он воткнул нож здесь, рванул сюда и почти отделил голову.
– Этого не сделаешь тупым ножом!
– Да. Этого не сделаешь и слабою рукою. Я раз видел в гавани убитого матроса: он был зарезан как раз так же.
Молчание.
– А где его мать? – спрашивает кто-то, кивая на занавеску.
– Ее отхаживает Селли. Селли взяла ее к себе.
Старый рыбак тихо спрашивает соседа:
– Тебе кто сказал?
– Меня разбудила Франсина. А тебе кто сказал, Марлэ?
– Кто-то постучал в окно.
– Кто постучал в окно?
– Не знаю.
Молчание.
– Как же ты не знаешь? Кто первый увидел?
– Кто-то проходил и увидел.
– Кому же у нас проходить? У нас некому проходить.
Рыбак с другого конца отзывается:
– У нас некому проходить. Расскажи-ка, Фома.
Фома вынимает трубку:
– Я сосед Филиппа, вот этого, – показывает на занавеску. – Да, да, вы все знаете, что я его сосед. А если кто не знает, то я опять-таки скажу, как на суде: я его сосед, вот тут рядом, – оборачивается к окну.
Входит пожилой рыбак и молча втискивается в ряд.
– Ну, что, Тибо? – спрашивает аббат, останавливаясь.
– А ничего.
– Не нашли Хаггарта?
– Нет. Такой туман, что они себя боятся потерять. Ходят и перекликаются, иные держатся за руки. И фонаря не видно в десяти шагах.
Аббат опускает голову и продолжает ходить. Старый рыбак говорит, ни к кому не обращаясь.
– Много теперь кораблей на море таращат глаза.
– Я шел как слепой, – говорит Тибо. – Слышно, как звонит святой Крест. Но он точно перебежал, звон доносится слева.
– Туман обманывает.
Старый Десфосо говорит:
– Этого у нас не было никогда! С тех пор, как Дюгамель багром разбил голову Жаку. Это было тридцать лет, сорок лет…
– Ты что говоришь, Десфосо? – останавливается аббат.
– Я говорю: с тех пор, как Дюгамель разбил голову Жаку…
– Да, да! – говорит аббат и снова ходит.
– Тогда еще Дюгамель сам бросился со скалы в море и разбился – вон когда это было. Сам так и бросился.
Мариетт вздрагивает и с ненавистью смотрит на говорящего.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11