Бывает. Солнце заходит и больше не встает.
Хаггарт (поднимаясь ). Да, ты подумай, девушка: солнце больше не встало! Я ждал его всю ночь и смотрел не отрываясь; и настало утро и день – а солнце не взошло. Я испугался, девушка! Я испугался и кинулся его искать по миру; я исходил все моря и океаны, я дошел до самого предела земли, где ад пылает холодными огнями, прельщая взоры чудесной красотою и сердце превращая в лед!
Хорре кивает головою горько:
– Так, так, Нони! У него тоска, поп.
– И много я видел черных ночей, а солнце – не всходило. Ветер ломал мои мачты, я ставил новые; падал ветер и вот этих я сажал за весла, как каторжников. В сутки мы подвигались на кабельтов…
– И того меньше, Нони. Мы все с тобою сошли с ума, если уж говорить по истине!
Хаггарт быстро подходит к аббату и говорит, глядя в упор:
– Ты знаешь по-латыни, поп, а вот этого ты еще не знаешь: почему люди не смеются, умирая? Им было бы лучше тогда, это верно, поп, это я говорю правду! Ах, девушка! Я видел, как горел человек, привязанный к мачте – подумай, у него уже трещали волосы, а он пел и смеялся, как на свадьбе. Вот был человек! Я на коленях принял его силу, стал на колени и принял его силу… Джину, матрос!
– Крепи паруса, Нони. Бей их в лоб.
– Хочешь, он споет тебе песню, Мариетт. Спой, Хорре! Он поет хорошие песни.
Аббат пристально вглядывается в лицо Хаггарта и говорит медленно:
– Не ты ли, юноша, тот авантюрист, тот разбойник, знаменитый по всем морям и побережьям, который зовется…
Грохот нового обвала заглушает его слова; но никто не слышит гула – все взоры обращены на Хаггарта, медленно отнимающего от рта допитую флягу.
Хорре хрипит:
– Тебя узнали, Нони. Берегись!
– Не верти ножом, Хорре. Это был мой отец, аббат.
Аббат, отступая:
– Где же он?
– Убит. Но я взял его имя. И это за мою голову назначена награда, которой можно воскресить Иуду. Слушай, Мариетт!
Бросает несколько золотых и они со звоном раскатываются по каменному полу.
– Это музыка, под которую пляшут предатели. Не так ли, Хорре, матросик?
Одиноко смеется. Отступил от него аббат и сама Мариетт, не зная того, сделала шаг назад, но остановилась. Хорре грубо хохочет:
– Как их откачнуло, – знатный же ты развел норд-ост! Ведь они думают, Нони, что мы с тобой тоже аббаты, а мы вовсе и не аббаты. Все они лжецы и предатели, Нони, их души черны, как земля на закате. Когда поднимается буря, ты куда идешь, Нони? – в море все глубже, все дальше от их проклятых берегов. В море, капитан!
– Идем, матрос. Но только вместе с башней. Трубку!
Садится и ждет равнодушно. Хорре всматривается и, безнадежно качнув головою, дает трубку Хаггарту и закуривает сам. И, повторяя движения Хаггарта, садится равнодушно на корточки. Бормочет насмешливо:
– Ну, и корабль! С ума ты сошел, Нони; это правда, да и я с тобою.
Новый грохот. Башня колеблется. Ветер свистит как разбойник, сзывающий других разбойников, и свирепеет ночь. И решительно говорит Мариетт:
– Идем! Идем же, Хаггарт. Сейчас все упадет, уверяю тебя, Хаггарт, сейчас все упадет.
Хорре (пуская дым ). Она лжет, Нони!
Хаггарт (также ). Я знаю, Хорре! Ты мало сушишь табак, плохо тянет.
Хорре . Это они такой продают, Нони. Мошенники.
Мариетт тоскливо:
– Или ты забыл, как меня зовут? Меня зовут Мариетт. Хаггарт!
Хорре . Все тебя кличет, Нони, а обо мне ни гугу.
Хаггарт (угрюмо ). Мне надоели твои шутки, матрос. Молись дьяволу, мы, кажется, уже поднимаем якорь.
Мариетт . Нет, хотела бы я знать: что вы делаете все? Или это так надо: сидеть и ждать, пока все упадет! Что же ты молчишь, отец? Я тебе говорю, отец – где твой голос? Или я ошибаюсь и ты не мой отец?
Аббат . Потише, Мариетт!
Мариетт . Кого же мне просить, когда вы все молчите? Хорошо, я попрошу эти камни, я ветер попрошу, я бурю назову матерью и стану на колени. Не этого ли ты ждешь, Хаггарт? Хаггарт!
Аббат угрюмо.
– Идем, Хаггарт. Это я тебе говорю.
Хорре . Он лжет, Нони.
Хаггарт . Я знаю, Хорре.
Аббат . Я все забыл, что ты открыл мне юноша. Идем! Я все забыл! Ты слышишь – я не хочу знать, кто ты был. Скажем так: ты был никто. Да идем же, сумасшедший!
Хорре . Она сейчас скажет, что любит тебя. Ах, Нони, как чудесно было в каторжной тюрьме: я тогда был невинен, как голубица!
Мариетт . Он слов не слышит, отец.
Аббат . А что же он слышит? И чему ты смеешься, Мариетт? Смотрите на нее: она смеется.
Хаггарт коротко взглядывает на улыбающуюся Мариетт – и та говорит строго.
– Хаггарт! Уступи место отцу: он твой гость. Садись, отец: ты устал стоять у порога.
Хорре . Это она командует? Зажми ей рот, Нони!
Хаггарт . Молчать.
Встает, и, не глядя на Мариетт, вежливо уступает свой табурет аббату. Тот оглядывается в недоумении – и вдруг густо хохочет, хватаясь за бока:
– Нет, вы слыхали, как она сказала: отец, сядь, ты устал стоять у порога! Отец, у тебя ноги начинают дрожать, так долго стоял ты у двери! Ну, так вот же: я сел, Мариетт!
Садится и кричит весело:
– Матрос. Рожа! Трубку. Хочу и я покурить с вами. А может быть ты все-таки ушла бы, Мариетт? – я побуду с ними. Я не уйду.
– Нет.
Отходит к стене, опирается плечом в спокойно-выжидательной позе. Все играют в спокойствие. Хаггарт очень вежлив; аббат прост и серьезен. И только Хорре до конца остается самим собою; лениво набивает трубку и с неудовольствием подает аббату.
Хаггарт . Поторопись, Хорре: аббат наш гость. Наш табак может не понравиться вам, аббат, мы курим очень крепкий.
Аббат (закуривая ). А я курю всякий! Вы давно здесь поселились?
Хаггарт . Около двух месяцев. Кажется так, Хорре?
Хорре . Так.
Хаггарт . Да, около двух месяцев. А как в нынешнюю зиму улов, господин аббат? Вы довольны?
Аббат . Не похвалюсь. Нет, не похвалюсь! Очень мешали бури. А здесь вам неудобно было жить? Холодно, я думаю.
Хаггарт . Да, продувало. Скажите, пожалуйста, чей этот замок? По виду он очень стар и уже давно необитаем. Я заметил его с моря.
Грохот, треск и рев. Башня вздрагивает, колеблется до самого основания. С потолка и от рассевшейся оконницы отрывается несколько камней и с гулом катятся по полу.
Хорре . Ой, Нони! Якорь-то уже поднят. Бегите-ка, девица, пассажирам пора выходить. Тащи ее, поп!
Все стоят бледные. Только один Хаггарт не тронулся с места; бледен и он, но не от страха.
Аббат . Не пойти ли тебе, дочь? – я побуду здесь.
Мариетт . Нет!
Говорит Хаггарт, небрежно отталкивая ногою свалившийся камень.
– Я боюсь утомить вас вопросами, господин аббат. Но вы так предупредительны, что невольно является желание…
Аббат (сердито ). Не скаль зубы перед смертью, юноша! Умирать, так умирать, никто от этого не отказывается, а паясничать стыдно! И я не маркиз; а ты не граф, чтобы говорить мне Вы.
Хаггарт гневно топает ногою.
– А! Ну, и хорошие же вы люди, ну, и хорошая же ваша страна – с вами можно умереть от смеха! Эй ты, храбрый лжец, поп, отвечающий на все вопросы, ответь-ка еще на один: не отдашь ли ты мне дочери своей, вот этой, Мариетт? Я хочу взять ее в жены. Может быть, я люблю ее. Ты этого еще не слыхал? Ага! Ты молчишь, храбрый лжец! Так вон же отсюда! Гони их, Хорре – мы будем умирать одни!
Мариетт берет поднятую руку Хаггарта, тихо опускает ее.
– Кто же здесь лжет, Хаггарт? Уж не я ли, та, которую только для тебя звали и зовут Мариетт? О, Хаггарт, – о, безжалостный Хаггарт!
Картина 3
Солнечное, радостное утро. Отлив.
Далеко в море уходит бархатная отмель; вернулись с ночной ловли рыбаки и выгружают сверкающую рыбу. Тяжелые баркасы повалились на бок, тяжелые, старые баркасы с залатанными боками, с ободранным килем; одни лежат спокойно, зарывшись в ил и песок, другие по круглым каткам вытаскивают дальше на берег утомленные, но веселые рыбаки. Но большинство рыбаков, особенно старики, отдыхают: стоят по двое, по трое, покуривают изогнутые трубки, лениво обмениваясь словами, и смотрят на женщин, сгибающихся под тяжелыми плетенками с рыбой. Женщины работают все, молодые и старые, чуть-чуть не старухи: возле работающих вертятся дети и тоже помогают: прыгают, ссорятся, подбирают все ту же сверкающую танцующую рыбу. Светлыми зеркалами блистают маленькие, забытые океаном, лужи; вода нагрета солнцем, испаряется и пахнет.
Здоровые, обветренные лица, смуглые груди, открытые солнцу и морю, глаза, смотрящие ясно, празднуют свой день дети глубоких вод, неистовых шквалов, океанской тишины, священной, как церковная служба. Нет громкого крика, но говор дружен и весел, нетороплив и ритмичен: отзвуки округлых валов, перекатывающихся тихо. Солены и просты шутки.
Обросший щетиною рыбак смотрит на женщину, слегка согнувшуюся под ношей, и шутит лениво, не выпуская изогнутой трубки из желтых зубов:
– Ой, тяжело, Мадлен! Зачем поднимаешь так много?
– Подняла же тебя, а ты не легче!
Ставит плетенку на песок и оба улыбаются дружелюбно – давно уже они муж и жена. Женщина повторяет, передыхая:
– А ты – ты ведь не легче.
– Ты слышишь, что она сказала? – он пережевывает шутку и еще раз повторяет ее соседу: – Сказала, будто я не легче.
Тот обдумывает и в знак того, что понял, и что ему смешно, вынимает на миг трубку, кривит бритые губы – и снова поспешно тянет, нагоняя потерянное время.
– Стоят, как дармоеды, – с притворной яростью говорит женщина, поднимая корзину. Но ей радостно, что они стоят, как дармоеды: пусть бы всегда так стояли.
И еще раз, но уже весело, кричит она, оглядывается назад и кричит:
– Сегодня и платье сушить не надо!
Из другой кучки рыбаков ей смотрят вслед и понимают ее.
– Не хотел бы я родиться женщиной, – говорит один, помоложе.
– А кто хотел бы? Уж не я ли? – отвечает старый, слегка насмешливый голос.
– Это я так говорю. Сегодня хороший улов. Рыба шла, как заколдованная.
Молчат и смотрят друг на друга.
– Кто же ее околдовал? Не ты ли?
– Не знаю кто. Рассказывают, что дикий Гарт знает какие-то слова…
– Какие же слова знает Гарт?
– Не знаю. Помнишь, Рибо, как тогда сразу утонули трое: Мюлло, да Саламбье, да Ланне. Тогда все женщины ждали на берегу.
– А кому же было ждать? Уж не мне ли? Я сам едва выбрался.
Проходит девушка с плетенкой; ей помогает молодой веселый рыбак.
– Ты придешь сегодня танцевать, Франсина?
– Нет.
– Приходи. Я придумал новое па. Я возьму тебя на плечи и унесу в лес.
Оба смеются.
– Это ты сам придумал, или дедушка тебе рассказал?
Уходят. А у этих двоих продолжается медлительный, как молчание, осторожный разговор:
– Филиппа ударил угорь.
– Что же Филипп? Ты говоришь, его ударил угорь.
– Филипп? Ничего. Вон Филипп.
Филиппу хочется быть старше, чем он есть: он уже стоял со стариками и курил; но недолго – пошел к девушкам помогать и болтать глупости о своей любви. Молодой он и красивый, но никогда не любила его Мариетт. А он всегда любил ее – всегда. Теперь он что-то нашептывает одной из девушек, а сам все оглядывается – где-то Мариетт?
– Ты такая красивая… – говорит он, обнимая.
Девушка сердито отталкивает руку:
– Иди любезничать к другой. Отчего у вас никто так много не врет про любовь, как ты? Ты всех любишь, сегодня одну, завтра тех. Ты столько отдаешь любви, как дырявая барка воды, и никому это не нужно.
– И тебе не нужно?
– И мне. Иди к Мариетт. Потому что ты все лжешь про любовь. Иди к Мариетт! Или нет, не ходи: тебя убьет Гарт.
Смеется.
– Я не боюсь Гарта, – угрюмо говорит Филипп.
– Вы все не боитесь Гарта. Оттого он и голоса поднять не смеет, ему страшно, как бы не услышал его Филипп.
Из толпы рыбаков, выволакивающих баркас, доносится громкой, весело повелительный голос Хаггарта:
– Как ты тянешь канат, Фома! Это не псалом, который можно тянуть две недели. Смотри, как я!
Баркас, подернувшись, быстро подается вперед.
Старый рыбак угрюмо бросает веревку и отходит в сторону:
– Ты сильный человек, Гарт. Ну – и тяни.
Отходят и другие, повторяя одни со смехом, другие серьезно и просто:
– Тяни один. Ты сильный человек, Гарт!
Хаггарт остается один у каната, и равнодушно смотрят на его усилия рыбаки.
– Одному нельзя, баркас слишком тяжел! – говорит Хаггарт, сердито бросая канат.
И старый рыбак из толпы, тот, что вышел первый, отвечает с насмешливой поучительностью:
– А если одному нельзя, то и кричать одному не надо. Пусть все и кричат!
Грубоватый, тяжелый хохот. Снова все берутся, тянут – с ними и весело смеющийся Хаггарт.
– Это так! Это правда, – говорит он. – Ну, а я все-таки буду кричать. Эй, ровнее тяни! Крепче. Разом! Кто тянет канат, как мочалу из тюфяка?
Громче всех в этой стороне смеется над Хаггартом Филипп – хочет, чтобы услыхали его. И, кажется, Хаггарт услышал – оглянулся. Кажется, услышала и Мариетт – проносила к берегу пустую корзину и оглянулась. И с внезапностью человека, расточающего никому не нужную любовь, бросает свою девушку Филипп и быстро подходит к Мариетт:
– Не помочь ли тебе, Мариетт?
Женщина не оборачивается и не отвечает, но Филипп, продолжая говорить, идет за нею. И низкою зеленой полосою стелется отошедшее от берегов море, и как дым ладана, но улегшийся после жаркой молитвы, клубится голубой туман в извилинах скалистого берега.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11