Легкий ветерок теребит голые ветви, дыханием студит кору, и дрожь идет по
стволам вниз, до самой земли. Жаль, что не показалась луна. Наверняка, я
почувствовал бы ее - желтоликую азиатку в парандже из дымчатых туч. Я
играл бы в ее холодном сиянии, касаясь рассыпанных в воздухе лучей, словно
уставший после дневных хлопот арфист. Я любовался бы ее загадочным
профилем, нашептывал ласковые слова, придумывая комплименты, которых
никогда не произносили человеческие уста. Но луны нет, и неясная грусть от
тишины, зависшей меж звезд земных и звезд небесных, сковывает мысли.
Бледность уснувшего снега, ловящего тени редких крестов и полумесяцев, -
ни что иное, как бледность моего нынешнего лица.
Когда-то таким же образом я сидел на исцарапанных перочинными
ножиками парковых скамейках, под кронами лип и тополей, прислушиваясь к
шелесту леса, следя за мудреными виражами летучих мышей. Что-то похожее
ощущал я в те юные и беспокойные годы. Только иная тональность преобладала
в той старой моей задумчивости. И не было сегодняшней пустоты, потому что
было огромное, неохватываемое глазом будущее. Сейчас я, может быть, вечен,
но будущего уже нет. Странная штука, не правда ли?

* * *
Внимательно слежу за тем, как растет _ощущение_. Это не глаза и не
уши, - это нечто новое, чего я не знал раньше. Я начинаю осязать на
расстоянии, независимо от препятствий, и уже сейчас способен различить
примятую слоем снега траву, камни, остекленевших в спекшемся пироге земли
букашек. Я не понимаю дум своих соседей и потому стараюсь поменьше
беспокоить их. С проснувшимся любопытством я занимаюсь исследованием
земных толщ и не отвлекаюсь на постороннее. Никогда не догадывался, что
подобное занятие может оказаться столь увлекательным. Все свои находки я
тщательно сортирую, после чего стараюсь воссоздать их нехитрую
предысторию. Иногда получается весьма занятно, но чаще всего до того
грустно, что о придуманном хочется поскорее забыть.
_Ощущение_ растет чрезвычайно быстро, что заставляет всерьез
беспокоиться. До каких пределов оно разовьется? Непривычные возможности
попеременно и пугают, и радуют. Но пока я предпочитаю не торопиться и
продолжаю осваиваться в своем черном мире.
Все чаще навещают мысли о духах, привидениях и прочей мистической
чепухе. Впрочем, чепухой я это уже не называю. Возможно, потому, что
надеюсь на сокровенное.
Вот она человеческая суть! Пятиться до последнего, отрицая все и вся,
и лишь когда притиснет к двери, за которой преисподняя, - устремляться в
метафизику, с готовностью забывая о логике атеизма, о пылающих кострах
консервативной истории. За свое сокровенное мы бьемся любой ценой. И если
не спасает материализм, впадаем в религию, в мистику, во что угодно.
Допустить существование смерти - труднее, нежели поверить в самый
сказочный вымысел. Именно по этой причине мы частенько прозреваем, только
оказываясь на смертном одре. Нечто подобное произошло и со мной. Я
перестал быть скептиком и давным-давно уже не атеист. Меня можно брать
голыми руками. Я готов к приятию самых безумных реалий. Лишь бы они только
были!
Все чаще меня с непреодолимой силой тянет наверх, под открытое небо,
но я боюсь поддаться соблазну. Боюсь не самого соблазна, а того, что все
обернется обманом и ничего не выйдет. Слишком уж заманчиво убедить себя в
том, что придет час и невесомым облаком я выскользну из-под земли, чтобы
снова, пусть на короткий промежуток времени, очутиться в прежнем родном
окружении. Я буду лишен зрения, но я смогу чувствовать! Какая, в сущности,
разница - как глядеть на мир. Главное - не покидать его.
Может быть, я раб и вся моя тоска - всего-навсего тоска по тюрьме, из
которой я вырвался, но даже если это и так, то что же с этим делать? Я
любил тот свой мир. Ругал последними словами и все равно любил. В этой
самой любви я сейчас и признаюсь.

* * *
Это походило на ожог! Боль, о которой я стал уже забывать. Почти
физическая. Шок и желание вскрикнуть.
Человек подошел к могиле и торопливо положил что-то на камни. Цветы?
Ну да! Конечно!.. Еще теплые, с трепетным ароматом жизни. А рядом он. Или
она?.. Господи! Здесь, у могилы дышало живое существо, а я даже не мог его
окликнуть и поприветствовать.
Застигнутый врасплох, я ошеломленно следил за происходящим, и весь
мой покой погибал, рушился, пожираемый жарким пламенем. Расплавленная
волна протопила землю, обратив ее в пар, в бурлящий хаос. После холода,
мерзлых деревьев и мертвецов - это казалось страшным.
Родной, близкий человек, посланец из дорогого мне мира. Как мог я
забыть о них! Как мог позволить себе успокоиться! Остановив бег мыслей, я
впитывал огненные потоки, покрываясь болезненными волдырями. И слушал, как
там, в стучащем надо мной сердце я снова метался на мокрых простынях,
горел температурой и бредил. Я был живым в этом сердце! И, ветвясь,
прорывалось вширь мое _ощущение_. С треском потянулись зыбкие нити,
извиваясь и лопаясь, стремясь к обжигающему теплу. Человек уходил. Уже
уходил!.. Я не успевал за ним, и снег таял у оградки, исходил паром от
моих усилий. С беззвучным стоном я втянул стебельки цветов в раздавшуюся
почву и выпростал из них корешки. Я знал: теперь им не погибнуть. Жар,
зародившийся в земле, обогреет цветы, будет вовремя поить растопленным
снегом.
Последние сантиметры. Хрустнули ребра преград, и раскручивающимся
серпантином чувственные волны взвились на волю. Туда! Вслед за уходящей
_жизнью_!..
Я _двигался_! И не ожившим зомби, не молочным призраком, - чем-то
иным. Гибкие призрачные нити струились по сугробам, огибая чугунные
оградки и постаменты, выползая на грязную дорогу. Я пытался перемещаться
вслед за человеком и я настиг его без особого труда. Он шел впереди,
явственно излучая боль, и гуттаперчевыми змеями за ним продолжало тянуться
мое _ощущение_. Я был все еще там, на кладбище, но я был уже и здесь. Его
ноги мелькали совсем рядом. Присматриваясь к ним, я стлался над самой
землей. Мне не мешали ни мерзлый асфальт, ни наледь, ни чужие путанные
следы.

* * *
Все переменилось. Абсолютно все!..
Могилы я больше не ощущаю. Разве что донесется иной раз отдаленный
вздох проседающих сосновых досок, а я давно уже здесь, наверху, и солнце,
приклеенное к пасмурному зениту, пощипывает меня острыми лучиками. Оно
ведет себя не совсем обычно - медленно с натугой мерцает - чаще всего
вяло, но порой неожиданно ярко. Мне оно представляется чьим-то сердцем.
Может быть, даже моим. Кто-то, шутя, подбросил его ввысь, а оно вдруг
раздумало падать.
Небо... Мягкое, выстеленное дымчатой ватой или солнечно-голубое. Моя
нынешняя акватория. А обнявшая гроб земля - давно позади. Возможно, это
вторая ступень - и далеко не последняя. Всякий взлет - это труд. Без него
можно навеки остаться в земле. Но мое освобождение состоялось. Выбираясь
на волю, я успел мельком впитать в себя образ скромного жестяного
памятника. Свежевыкрашенный, с маленькой, порозовевшей не то от мороза, не
то от волнения звездочкой.
Памятник.. То, к чему испытываешь робость, и что так напоминает своих
выстроившихся справа и слева коллег, различающихся разве что фотографиями
и короткими надписями. Каменные, железные, статные и невзрачные. Больше,
конечно, статных. Втайне люди всегда, вероятно, завидовали Рамзесам и
Хеопсам. А может быть, памятник в самом деле символизирует долг. То, что
недодано и недоплачено при жизни. Долг, потерявший адресата и потому
ставший бессмыслицей. Но разве кого испугаешь отсутствием смысла? Безумная
отвага - термин давно ставший расхожим.
Каждый день теперь, а вернее, каждую ночь я мучительно умираю. Не
единожды и не дважды - во снах близких, до которых удалось наконец
дотянуться. Это всего лишь сны, но в них мне приходится задыхаться и
синеть, корчиться от боли и падать. И всякий раз надо мной склоняются
чьи-то глаза, по каплям источающие сострадание. Тяжелая, отвратительная
работа - растравливать души близких. Но это только ночью. А днем, разбитый
и опустошенный, я парю в воздухе, на сумасшедшей высоте, тупо наблюдая
мерцающее светило. Подо мной дымные городские улицы, сверкающие изморозью
парки, люди облаченные в шубы, с облачками пара над меховыми шапками.
Улетев от кладбища, я почти прозрел. Я могу видеть, хотя не ощущаю своего
зрения и все еще не знаю, стоит ли быть поводырем бестелесного мозга,
соглядатаем без голоса.
К вечеру я прихожу в себя и, хворостиной сгоняю болтливые мысли в
единое стадо, пробую анализировать и рассуждать, все более постигая
бессилие своего интеллекта.
К чему все это? Зачем?.. Моя вторая бесплотная жизнь, не мучимая ни
жаждой, ни голодом... Порой мне чудится, что я близок к ответу - и даже
если ответа не существует, я вот-вот выдумаю его. Ведь так и случается со
всеми людскими вопросами. Абстракциям всегда предпочитается верная или
неверная конкретика. А сочинить ее, подогнать под существующие нормы - не
столь уж и сложно. Главное, чтобы она отвечала пожеланиям большинства.
Таким образом творится политика, наука, философия, - и разве не здорово,
что у нас всегда есть шанс отыскать корень и первопричину всего сущего! И
плацебо - тоже лекарство! Вот и я продолжаю размышлять, не теряя надежды
разгадать однажды самого себя или придумать на сей счет правдоподобную
версию. В сущности, это перевал, на склонах которого еще надо как следует
попотеть. Версий хватает, и ничто не мешает мне терпеливо перебирать их.
Итак, что это?.. Очередная возможность понять свой уход? Своего рода
кара, возмездие или последнее неспешное "прости"?.. Слишком уж краток
момент перехода. Слишком пугающ. Мудрая трезвость требует спокойствия. Вот
его-то я и получил. И все свои незатейливые догадки я неспешно изучаю,
взвешивая на ладонях, просматривая на просвет, пробуя на зуб. Иногда это
сопряжено с волнующей радостью, а иногда мне начинает казаться, что я -
черешок надрезанного стебля, уныло наблюдающий работу литовки. Старуха,
столь часто страшившая нас при жизни, не спешит удалиться. Души людей -
лучшие из возможных зеркал, и костлявая глядит не наглядится в них, щеря
беззубый рот, поправляя косынку, степенно охорашиваясь.

* * *
Наверное, никогда не пойму своей новой сути, как при жизни не понимал
тела с его тихим и робким голосом, с разбойными повадками хищника и мягким
болезненным сердцем. Единственное, что можно сказать твердо, так это то,
что нынешняя моя жизнь - не паралич, не сумасшествие и не летаргия.
Бестелесное сие существование мне придется осмысливать еще долгие месяцы,
а возможно, и десятилетия. Быть может, я даже привыкну к нему, как
привыкает ребенок к окружающему, принимая на веру цвета, запахи и звуки. И
вероятно, это не самое печальное. Вера не допускает пустоты, и пока я жив,
мне _нужно_ во что-нибудь верить. Вот я и верю. В теплую бархатистость
лета, в красоту звезд. Верю, что миг очередного перевоплощения не за
горами. Более того - я даже чувствую его. И знаю, что мог бы остаться там,
в холодной беззвучной мерзлоте, под крестами и полумесяцами, знаю, что
многие там так и остались, и мое счастье, что жизнь распорядилась иначе,
растворив меня в жарких снах оттепели родных.
Я перестал умирать, я почти живу - многократно в течение одной ночи.
Бывает, меня беспокоят и днем, отрывая от картин неба с унылым зрачком
солнца, приглашая в жизнь. И я послушно плыву на зов, минуя шиферные
крыши, антенны домов и стынущий ледник кладбища.
Никто не знает, почему сан мертвеца почитается выше. Живых чтят
меньше, живые - ровня любому. Быть может, холодея, мы обращаемся в подобие
льда, ожидающего своего часа и своего удара. И когда тяжелый молот
разбивает нас в шрапнель, в игольчатую пыль, мы разлетаемся по планете,
впиваясь в неприкрытые сердца, напоминая о себе внезапной болью. Но только
совокупность дает государство, дает систему, дает организм. Возможно,
объединенная боль возрождает ушедшее "я", сплетая нас заново из отголосков
полей и неизвестных энергий. Мне хочется так думать и я думаю так, хотя
понимаю, что действительность редко совпадает с желаемым - и вероятнее
всего, я ошибаюсь. Но для меня это не так уж и важно. Потому что вся жизнь
по сути своей - слалом. Флажки затрудняют спуск, но без них мы рисковали
бы еще больше. И несмотря ни на что я пребываю в уверенности, что хуже и
много горше было бы остаться льдом.
1 2 3 4