Я застал обеих леди дома у камина; в тот зимний вечер огонь пылал как-то особенно весело. Помнится, небольшая гостиная, в которой они сидели, показалась мне удивительно нарядной и уютной. Леди Оспри в бледно-лиловом платье с кружевной вставкой сидела на диване, обитом лощеным ситцем, и раскладывала замысловатый пасьянс при свете высокой лампы, затененной абажуром; Беатриса в белом платье, оставлявшем открытой шею, читала в кресле и курила папиросу, сбоку на нее падал свет другой лампы. В комнате были белые панели и пестрые занавески. Два ярких источника света окружал мягкий полумрак, а круглое зеркало поблескивало в нем, словно озерцо коричневой воды. Я скрашивал свое неожиданное вторжение тем, что вел себя, как самый послушный раб этикета. И в иные минуты леди Оспри, кажется, на самом деле начинала верить, что визит мой абсолютно необходим и что с моей стороны было бы неучтиво, если бы я не пришел именно так и именно в этот час. Но то были лишь краткие минуты.
Меня приняли со сдержанным изумлением. Леди Оспри интересовалась моим лицом и разглядывала шрам. Чувствовалось, что ее расположила ко мне Беатриса. Наши взгляды встретились, и я увидел в ее глазах недоумение и испуг.
— Я отправляюсь на западное побережье Африки, — сказал я.
Они задавали вопросы, но мне нравилось отвечать туманно.
— У нас там дела. Мне надо обязательно ехать. Не знаю, когда смогу вернуться.
После этого взгляд Беатрисы стал еще более пристальным и испытующим.
Разговор не клеился. Я рассыпался в благодарностях за их доброту ко мне после того несчастного случая. Пробовал разобраться в пасьянсе леди Оспри, хотя она не обнаружила ни малейшего желания обучать меня этому искусству. Наконец мне оставалось только раскланяться.
— Куда вы торопитесь? — коротко сказала Беатриса.
Она подошла к роялю, достала с этажерки стопку нот, покосилась на спину леди Оспри и, подав мне знак, умышленно уронила всю стопку на пол.
— Нам нужно поговорить, — сказала она, стоя на коленях рядом со мной, пока я помогал ей собирать ноты. — Переворачивайте мне страницы. У рояля.
— Я не умею читать ноты.
— Переворачивайте мне страницы.
Затем мы сидели у рояля, и Беатриса бравурно и фальшивя играла. Она поглядела через плечо — леди Оспри раскладывала свой пасьянс. Старуха вся раскраснелась, казалось, она старается незаметно для нас сплутовать, чтобы пасьянс вышел.
— В Западной Африке мерзкий климат, правда? Вы собираетесь там поселиться? Почему вы едете?
Беатриса спрашивала очень тихо, не давая мне возможности отвечать. Затем в такт исполняемой ею музыке она сказала:
— Позади дома сад… в ограде калитка… выход на тропинку. Поняли?
Я перевернул две страницы сразу, что, впрочем, не отразилось на ее игре.
— Когда? — спросил я.
Она взяла несколько аккордов.
— Не умею я играть эту вещь, — сказала она. — В полночь.
Некоторое время она сосредоточенно играла.
— Возможно, вам придется ждать.
— Я подожду.
Заканчивая игру, она «смазала», как говорят мальчишки.
— Я сегодня не в ударе, — сказала она, вставая и глядя мне в глаза. — Я хотела на прощание сыграть вам по своему выбору.
— Это был Вагнер, Беатриса? — спросила леди Оспри, подняв голову. — Он прозвучал что-то очень сумбурно…
Я откланялся. Прощаясь с леди Оспри, я ощутил странный укол совести. Был ли это первый признак душевной зрелости, или же виной была моя неопытность в делах романтических, только мне было явно не по себе при мысли, что мне предстоит вторгнуться во владения этой почтенной дамы через садовую калитку. Я поехал к себе, застал Котопа с книгой в постели, сообщил ему об отъезде в Западную Африку, провел с ним около часа, обсуждая основные детали «Лорда Робертса Бета», и поручил закончить работу к моему возвращению. Я отослал автомобиль в «Леди Гров» и в том же меховом пальто — январская ночь была сырой, и холод пронизывал насквозь — отправился назад в Бедли-Корнер. Тропинку позади дома леди Оспри я нашел сразу и по ней дошел к калитке в ограде за десять минут до срока. Я закурил сигару и стал шагать взад и вперед. Эта ночная история с садовой калиткой, необычная, смахивающая на интригу, застигла меня врасплох. Самолюбования и позерства как не бывало; я напряженно думал о Беатрисе; в ней было что-то русалочье, и это всегда пленяло меня, казалось неожиданным, и вот это свидание тоже было такой необычной выдумкой.
Беатриса пришла за минуту до полуночи; тихо отворилась дверь, и в морозной мгле появилась серая фигурка с непокрытой головой, в кожаном автомобильном пальто на меху. Она мотнулась ко мне, лицо ее нельзя было разглядеть, и глаза казались совсем черными.
— Почему вы едете в Западную Африку? — сразу спросила она.
— Пошатнулись дела. Я должен ехать.
— Вы уезжаете… не из-за?.. Вы же вернетесь?
— Месяца через три-четыре, — сказал я, — не позже.
— Значит, это не из-за меня?
— Нет, — ответил я. — Почему бы мне уезжать из-за вас?
— Вот и хорошо. Никогда не знаешь, о чем люди думают или что они могут вообразить. — Она взяла меня под руку. — Погуляем, — сказала она.
Я огляделся, было темно. Падала изморось.
— Это ничего, — засмеялась она. — Мы можем пройти тропинкой на дорогу к Старому Уокингу. Вы не возражаете? Конечно, нет. Я без шляпы. Это неважно. Никто не встретится.
— Откуда вы знаете?
— Я уже бродила так… Еще бы! Уж не думаете ли вы, — она кивнула в сторону дома, — что это и есть вся моя жизнь?
— Да нет же! — воскликнул я. — Разумеется, нет.
Она потянула меня на тропинку.
— Ночь — мое время, — сказала она, идя рядом. — Во мне есть что-то от оборотня. В этих старинных семьях никогда не знаешь… Я часто удивляюсь… Но все равно, вот мы одни в целом мире. Теперь и небо в тучах, и холод, и изморось. И мы вместе. Мне нравится изморось на лице и волосах, а вам? Когда вы отплываете?
Я сказал, что завтра.
— Ну, сейчас нет никакого завтра. Только вы и я! — Она остановилась и посмотрела мне в лицо. — Вы все только отвечаете, а ничего мне не скажете!
— Да, — согласился я.
— А в прошлый раз говорили только вы.
— Как болван. Но теперь…
Мы не отводили глаз друг от друга.
— Вам хорошо здесь?
— Хорошо… Да… Очень хорошо.
Она положила мне руки на плечи и притянула к себе, чтобы я поцеловал ее.
— А! — вздохнула она, и на несколько мгновений мы прильнули друг к другу.
— Вот и все, — сказала она, отстраняясь. — Какие мы сегодня запутанные! Я знала, что когда-нибудь мы поцелуемся опять. Всегда знала. С того раза прошла целая вечность.
— В папоротнике.
— В чаще. Вы помните? У вас были холодные губы. А у меня? Те же губы… после стольких лет… после столь многого!.. А теперь давайте немного побродим в этом затерянном во тьме мире. Я возьму вас за руку. Только побродим, хорошо? Держитесь за меня крепко, я ведь дорогу знаю… и не говорите… пожалуйста, не говорите. Или вам хочется говорить?.. Лучше я буду вам рассказывать! Знаете, милый, мир затерян — он умер, исчез, и здесь только мы. В этом мрачном, диком месте… Мы умерли. Или весь мир умер. Нет! Мы умерли. Никто нас не видит. Мы тени. Мы утратили все, мы стали бесплотными… И мы вместе. Вместе — вот что главное. Вот почему мир не может нас увидеть и мы едва видим мир. Тес! Хорошо?
— Хорошо, — сказал я.
Некоторое время мы, спотыкаясь, брели в полном безмолвии. Мы прошли мимо тускло освещенного, подерну» того дождем окошка.
— Глупый мир! — сказала она. — Глупый мир! Ест и спит. Уж очень стучат капли, падая с ветвей, а то мы бы услышали, как он храпит. Ему снятся такие дурацкие сны… и у него такие дурацкие понятия. Люди и не подозревают, что мы идем мимо, мы оба — независимые, свободные. Вы и я!
Мы доверчиво прижались друг к другу.
— Я рада, что мы умерли, — прошептала Беатриса. — Я рада, что мы умерли. Я так устала от всего, милый, так устала и так запуталась.
Она вдруг замолчала.
Мы шлепали по лужам. Я стал припоминать то, что хотел сказать Беатрисе.
— Послушайте! — воскликнул я. — Я хочу помочь вам во что бы то ни стало. Вас запутали. Что тревожит вас? Я просил вас выйти за меня замуж. Вы согласились. Но что-то вам мешает.
Все это звучало совсем нескладно.
— Это как-нибудь связано с моим положением?.. Или что-нибудь… может быть… кто-нибудь другой?
Последовало долгое молчание, подтвердившее мои догадки.
— Вы меня так озадачили. Сперва — в самом начале — я думал, вы хотите выйти за меня…
— Да. Я хотела.
— А потом?
Подумав немного, она сказала:
— Сегодня я не могу вам объяснить. Я люблю вас. Но… объяснять. Сегодня… Милый, сегодня мы одни в целом мире… и нам нет дела ни до кого… Я здесь в эту холодную ночь вместе с вами… моя постель там, далеко. Я сказала бы вам… Когда можно будет, я вам скажу, скоро скажу. Но сегодня… Нет! Нет!
Она пошла вперед. Потом обернулась.
— Послушайте! — воскликнула она. — Ведь мы умерли! Я не шучу. Вы понимаете? Сегодня мы ушли из жизни. Мы теперь вместе, это наш час. Наверное, будут и другие, но не будем портить этот… Мы в затерянном мире. Здесь ничего не надо скрывать и незачем рассказывать. Мы ведь бесплотны. У нас нет никаких забот. На земле… Мы любили друг друга… и нас разлучили, но теперь это неважно. Этого нет больше… Если вы не согласны… я пойду домой.
— Я хотел… — начал я.
— Знаю. О милый, если бы только вы поняли то, что мне так ясно! Если бы ни о чем не думали и просто любили меня.
— Я люблю вас, — сказал я.
— Тогда любите, — подхватила она, — и забудьте обо всех своих тревогах. Любите меня! Я здесь!
— Но…
— Нет! — воскликнула она.
— Хорошо, пусть будет, как вы хотите.
Она добилась своего, мы вместе блуждали в ночи, и Беатриса мне говорила о любви…
Я даже не представлял себе раньше, что женщина может так говорить о любви, может окрасить фантазией, обнажить и развить все это тонкое сплетение чувств, которые женщины обычно скрывают. Она читала о любви, думала о любви, сотни чудесных лирических стихов нашли отклик в ее душе, и в ее памяти сохранились прекрасные отрывки; она изливала это мне — все до конца — искусно и не стыдясь. Я не могу передать смысл ее слов, не могу даже сказать, насколько их очарование таилось в волшебстве ее голоса, в счастье от сознания того, что она здесь, рядом. И мы все ходили и ходили, тепло закутанные, в ночном холоде, по туманным, неописуемо размокшим дорогам, и казалось, кроме нас, здесь нет ни одной живой души, нет даже зверя в поле.
— Почему люди любят друг друга? — спросил я.
— А почему бы им не любить?
— Но почему я люблю вас? Почему ваш голос слаще всех голосов, ваше лицо милее всех лиц?
— А почему я люблю вас? — спросила она. — Все в вас люблю — и хорошее и плохое. Почему я люблю вашу угрюмость, вашу надменность? Да, и это. Сегодня я люблю даже капельки дождя на меху вашего пальто!..
Так мы говорили; и, наконец, промокшие, все еще счастливые и сияющие, хотя немного усталые, мы простились у садовой калитки. Мы бродили два часа, упиваясь этой удивительной безрассудной радостью, а мир вокруг — и прежде всего леди Оспри и ее домочадцы — крепко спал и видел во сне все, что угодно, только не Беатрису под дождем в ночи.
Она стояла в дверях, вся закутанная, и глаза ее сияли…
— Возвращайтесь, — прошептала она. — Я буду ждать вас.
Она замялась.
— Я люблю вас теперь, — добавила она, коснувшись отворота моего пальто, и потянулась губами к моим губам.
Я крепко обнял ее, и всего меня охватила дрожь.
— Боже! — воскликнул я. — И я должен уехать!
Она выскользнула из моих объятий и стояла, глядя на меня. Мгновение казалось, что мир полон фантастических возможностей.
— Да, уезжайте! — сказала она и исчезла, захлопнув дверь, оставив меня одного, и у меня было такое чувство, словно я упал из страны чудес в кромешную тьму ночи.

Экспедиция на остров Мордет стоит как-то особняком в моей жизни, этот эпизод проникнут совсем иным духом. Она могла бы, наверно, послужить темой самостоятельной книги — о ней написан довольно объемистый официальный отчет, — но в этой моей повести она всего лишь эпизод, дополнительное приключение, и такое место я ему и отвожу.
Мерзкая погода, досада и нетерпение, вызванные невыносимой медлительностью и проволочками, морская болезнь, всевозможные лишения и унизительное сознание своей слабости — вот главное в моих воспоминаниях.
Всю дорогу туда я страдал от морской болезни. Почему, не знаю сам. Ни до этого, ни после у меня ни разу не было морской болезни, хотя, с тех пор как я стал кораблестроителем, я видывал достаточно скверную погоду. Но этот неуловимый запах гнилого картофеля действовал на меня убийственно. На обратном пути заболели все, все до единого, как только парусник вышел в море, — я убежден, что мы отравились куапом. А когда мы плыли туда, через день-другой почти все освоились с качкой, я же из-за духоты в каюте, грубой пищи, грязи и скученности все время испытывал если не настоящую морскую болезнь, то острое физическое недомогание. Судно кишело тараканами и другими паразитами, о которых не принято говорить.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62