Это противоречит версии о Чэдбэнде. И разве жалкий эгоист Чэдбэнд обнаружил бы столько негодования по поводу предполагаемой низости поступков Эдварда-Альберта? Гнев м-ра Майэма не был гневом Чэдбэнда или Чэдбэнда-Сквирса: негодование и гнев его были негодованием и гневом Давида, царя Израильского, — в более скромной обстановке, конечно.
Единственные слова, которые мне приходят в голову, чтобы покончить с этим эпизодом (хотя точный смысл их мне не совсем ясен):
— Чэдбэнд! Вот уж действительно!
И на этом поставим точку.
Без всякого сомнения, м-р Майэм был из того самого теста, из которого делаются святые. Наше повествование должно быть прежде всего правдивым, и это правда — как о м-ре Майэме, так и о святых.
10. Вера и надежда
И вот в конце концов Эдвард-Альберт Тьюлер предстал перед Джимом Уиттэкером. Его провели по длинным переходам, заставленным блестящими, сверкающими стеклянными и фарфоровыми предметами, в большую светлую контору, где м-р Джеме Уиттэкер диктовал письма молодой золотоволосой стенографистке.
— Вот и Тьюлер, — сказал он, обернувшись на мгновение. — Рад тебя видеть, мой мальчик. Садись вон там, на диван. Через две минутки я покончу с письмами, и мы поговорим.
Мечты о роли исчезнувшего наследника, потерянного сына или сводного брата безвозвратно исчезли. Эдвард-Альберт вновь занял свое место в феодальной системе. Он четыре дня готовился к этой встрече, главным образом в Публичной библиотеке, с помощью библиотекаря, и его размышления и исследования не остались бесплодными.
— Пока все, мисс Скорсби, — сказал м-р Уиттэкер и быстро повернулся в кресле, в то время как золотоволосая секретарша стала собирать свои блокноты и карандаши.
Эдвард-Альберт никогда не видел вращающегося кресла.
— Дайте поглядеть на вас, молодой человек. Покажите, какие у вас руки.
Эдвард-Альберт поколебался, но, уступая настоянию, вытянул руки вперед.
— Совсем не похожи на отцовские. У него были шире. Ты случайно не чертишь, не рисуешь?
— Нет, сэр, — ответил Эдвард-Альберт.
— Хм-м. Не занимаешься резьбой или лепкой?
— Нет, сэр, ничего такого я не умею.
— Можешь опустить. Хм-м… Значит, в этом отношении вы не в отца. Жаль. Что же мне с вами делать, мистер Эдвард-Альберт Тьюлер? Даже не придумаю. Старый Майэм взорвался, как пороховой склад. Он, видимо, не слишком тебе симпатизирует. Чем-то ты его очень донял…
— Я вовсе не хотел обидеть мистера Майэма, сэр, вовсе не хотел. Он добрый. Он в самом деле добрый. Но мне казалось, что я имею право вас повидать. После того как вы прислали этот венок и вообще. Но он узкий человек, сэр. Вот в чем дело. Он забрал себе в голову, что вы дурной христианин и что знакомство с вами принесет мне один только вред. Так что уж он во все тяжкие пускался, только бы помешать мне увидеть вас. Как он только меня не обзывал, сэр, просто сказать страшно. И змеей, сэр, и ехидной. Говорил, что на мою голову должны посыпаться угли драконовы. Что это такое, угли драконовы, сэр? Объявил мне бойкот в школе. Никто из мальчиков не должен заговаривать со мной и отвечать мне. Видеть тебя не могу, говорит. Ты, говорит, семя дьявола. Запретил мне ходить на уроки, и мне пришлось просиживать целый день в Публичной библиотеке. Это несправедливо, сэр, несправедливо. Я вовсе не хотел обижать его.
Он сидел на диване, наклонившись вперед и положив руки на колени, — невзрачное, тщедушное существо, заморыш и недоучка, изо всех сил старающийся не погибнуть и как-нибудь найти свое место в жизни, о которой он, в сущности, знал лишь одно: необходима осторожность. Он больше чувствовал, чем понимал, какого рода феодальная связь вынуждает м-ра Джемса Уиттэкера позаботиться о нем.
— Значит, он запретил тебе иметь дело со мной?
— Откуда же мне было знать, сэр, что он так рассердится из-за этого?
— А до того, как он узнал об этом, он обращался с тобой хорошо?
— Он был строг, сэр. Но он вообще строгий. Такой уж это человек, сэр. Он терпеть не может непослушания.
— Точь-в-точь, как его хозяин, — заметил Джим Уиттэкер, но, к счастью, это кощунство было недоступно пониманию его собеседника. — А потом ты стал аспидом и прочее и прочее?
— Да, сэр.
— А что это за драконовы угли, о которых ты говорил? — спросил Джим Уиттэкер. — Я что-то никогда не слыхал о них.
— Я сам не знаю как следует, что это такое, сэр, но уж, наверно, что-нибудь очень плохое, сэр, раз он выискал их в Библии. Они сыплются человеку на голову, сэр, понимаете?
— Значит, это когда попадешь в ад?
— По-моему, раньше, сэр. Я думал, вы знаете, сэр.
— Нет. Надо будет посмотреть это место. Так, значит, ты не принадлежишь к числу верующих, Джо… то есть Эдвард. Рано же ты начал сомневаться.
— Нет, нет, сэр! — воскликнул Эдвард-Альберт в страшной тревоге. — Не думайте, так. Я надеюсь, что тоже спасусь. Я верю, что мой Искупитель жив. Только мне кажется, сэр, что верующий человек вовсе не должен быть упрямым. Вот этим-то я, как видно, и обидел м-ра Майэма.
— Это интересно. Расскажи мне подробней про свою веру… Если тебе это не неприятно.
Эдвард-Альберт напряг все свои умственные способности.
— Христианская вера, сэр. Всякий англичанин знает, что это такое. Христос умер ради меня и так далее. Я думаю, он знал, что делал. Он пролил свою драгоценную кровь за нас, и я, конечно, искренне благодарен, сэр. Это в символе веры, сэр. Чего же тут выходить из себя и грубо обращаться с людьми, ругать их нехорошими словами из Библии и обходиться с ними так, словно это какие-то обманщики…
— Но ты ведь не думаешь, что все спасутся? Это, знаешь ли, была бы большая ересь, Тьюлер. Я забыл, какая… Перфекционизм или что-то в этом роде… Но безусловно — ересь.
— Совсем не думаю, сэр. Я слишком мало знаю. Я только считаю, что если Христос умер, чтобы спасти нас, грешников, он не стал бы потом сам поднимать шум и лишать большинство из нас спасения. Так мне кажется, сэр. А вы как думаете, сэр? Если человек искренне раскаивается и верит?
— А ты веришь?
— Конечно, сэр. Не подумайте, сэр. Я молюсь каждый день и надеюсь получить прощение. Я всеми силами стараюсь быть хорошим. Я никогда в жизни не насмешничал. Никогда не сквернословил. Никогда. Слышал, как другие это делают, но чтобы сам — никогда! Нет, сэр.
— И чем меньше говорить об этом, тем лучше. Верно?
— Да, сэр!
Он произнес это с таким жаром и таким очевидным облегчением, что Джиму Уиттэкеру стало ясно: святой Инквизиции здесь делать нечего.
— Ну, перейдем к делу. У нас тут было нечто вроде дискуссии с твоим почтенным опекуном. Он по-прежнему… — Уиттэкер подобрал единственное подходящее выражение, — он в гневе на тебя. В страшном гневе.
Эдвард-Альберт выразил на своем лице подобающее обстоятельствам огорчение.
— Он объявил, что желает, чтобы ты оставил его… аристократическое заведение и нашел себе другое местожительство.
— Но где же мне жить?
— Я думаю, это можно будет устроить. Дело в том, что у тебя будут некоторые средства.
— Как? Мои собственные? И я смогу их тратить?
— Мы думаем, что их можно будет тебе доверить. Но ты должен быть осторожным.
— Осторожность необходима.
— Да, это — основное правило. Видишь ли, твоя мать оставила тебе некоторое состояние — на текущем счету в сберегательной кассе и в виде разных вложений. Сумма небольшая, но вполне достаточная для твоего существования. А мистер Майэм от твоего имени вложил почти все в свою школу. И мы теперь с ним договорились, что это будет оформлено в виде первой закладной на его собственность с приемлемым для обоих вас порядком выплаты…
— Я не очень хорошо знаю, что это такое — закладная, — заметил Эдвард-Альберт.
— Тебе и незачем знать. В конторе Хупера обо всем позаботятся. Ты — кредитор по закладной, а Майэм — твой должник. Это очень просто. Он закладывает тебе свою школу. Понимаешь? Закладывает. И в общем ты будешь получать что-то около двух с половиной гиней в неделю, из которых примерно пять шиллингов пойдут на восстановление основного капитала — тебе придется их откладывать, или контора Хупера может это делать за тебя; а на остальные ты будешь жить и, мне кажется, вполне можешь дотянуть, пока не станешь сам зарабатывать на жизнь. Таковы перспективы. Следующий вопрос заключается в том, куда ты хочешь поступить. В зависимости от этого и решим, где тебе жить, и все прочее. Как ты об этом мыслишь, Тьюлер?
— Что же, сэр. Я, можно сказать, наводил справки. Есть такой милый молодой джентльмен; он служит библиотекарем в Публичной библиотеке. Вот он мне помог разобраться. Не стану скрывать от вас, сэр, я не очень образован… Пока…
— Ничего, Эдвард, не падай духом.
— Я немного знаком с французским языком и со Священным Писанием, но все-таки, сэр, мистер Майэм меня не многому научил.
М-р Уиттэкер одобрительно кивнул.
— Например, хорошо бы стать банковским служащим. Очень почтенное занятие. Тут и неприсутственные дни. Тут и продвижение по службе. Тут и пенсия. Чувствуешь почву под ногами. Но я недостаточно образован, чтобы стать банковским служащим. Даже если я поступлю в настоящий колледж и буду очень стараться, сомневаюсь, чтобы я успел подготовиться… Потом есть низшие государственные служащие. Там тоже твердое положение. Можно выйти на пенсию, если я буду стараться. Мне только тринадцать лет. Если я начну учиться как следует, чтобы добиться этого… Можно еще попытаться держать экзамен на аттестат зрелости. Это трудно. Но тот джентльмен в библиотеке говорит, что стоит постараться. Там всякие перспективы…
Джим Уиттэкер не мешал Эдварду-Альберту развивать свои скромные, но низменные планы. Ему пришло в голову, что за свою жизнь Эдвард-Альберт, наверно, очень многими будет презираем и ненавидим, так что нет оснований ненавидеть этого противного, жалкого звереныша уже сейчас. Все в свое время. Фирма всегда платила старику Тьюлеру меньше, чем он стоил, и теперь она должна возместить ущерб, оказав поддержку сыну — независимо от того, какие чувства он ей внушает.
И ущерб был возмещен. Фирма удовлетворила страстное желание Эдварда-Альберта вступить на путь разнообразного умственного усовершенствования, предлагаемого в Кентиштаунском Имперском Колледже Коммерческих Наук, и постаралась обеспечить ему стол и кров соответственно его положению.
11. Пансион Дубер
Уладить этот последний вопрос было поручено тридцатидвухлетнему конторщику фирмы Маттерлоку-младшему. Он получил указание подыскать пансион, где мальчику было бы обеспечено постоянное общество и возможность назидательной беседы. Оказалось, что в Кентиштауне такое заведение найти нелегко. Попадались все больше меблированные комнаты. Но к югу и к востоку от этого района Маттерлок нашел очень много пансионов, самых разнообразных по условиям, распорядку, обстановке и населению. Лондон был средоточием огромного количества учащихся всех разновидностей и оттенков, и для каждой разновидности и оттенка там имелись свои специально приспособленные пансионы; Это был целый музей национальностей, пестрый калейдоскоп разрозненных образчиков самых различных общественных слоев. Главная трудность заключалась в том, чтобы отыскать такой пансион, который был бы просто пансионом.
Маттерлоку-младшему не показалось странным, что в этой огромной чаще домов и квартир нет ни одного помещения, которое было бы построено с тем, чтобы разместить в своих стенах меблированные комнаты или пансион. Каждое было рассчитано на то, чтобы служить приютом воображаемой, в действительности совершенно невозможной семье со значительными средствами и нездоровыми привычками, с низкооплачиваемой жалкой прислугой, затиснутой на чердак или в подвал; в каждом имелась столовая, зала, гостиная и так далее. Тогдашние домовладельцы, архитекторы и строители, видимо, и представить себе не могли чего-либо иного. Но даже десять процентов этих идиллических семейных резиденций никогда не использовались по назначению, поскольку такая семья в Англии уже сходила со сцены; большинство же их было с самого начала разделено на «этажи», и почти все, даже сохранившие свое семейное назначение, обставлены выцветшей и неудобной подержанной мебелью. Обнаруживая полное отсутствие воображения, Англия XIX столетия согласовывала свой образ жизни и свои представления о будущем с отжившим общественным идеалом.
Теккерей навеки мумифицировал эту своеобразную фазу нашего упадочного и перестроенного на коммерческий лад феодализма, дав тем самым ценный материал изучающим историю нравов. Но нас интересует исключительно Эдвард-Альберт, и теперь, когда Лондон и большая часть наших крупных городов превращены в развалины, нам незачем гадать о том, в какой мере Англия способна проявить дух творчества и созидания, в какой — останется консервативной, лишенной всякого воображения наседкой и в какой — осуждена на хаотический, бессмысленный и безобразный распад…
Пансион м-сс Дубер, которому в конце концов Маттерлок решил вверить Эдварда-Альберта, выходил довольно красивым фасадом на Бендль-стрит, немного южней Юстон-роуд.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46
Единственные слова, которые мне приходят в голову, чтобы покончить с этим эпизодом (хотя точный смысл их мне не совсем ясен):
— Чэдбэнд! Вот уж действительно!
И на этом поставим точку.
Без всякого сомнения, м-р Майэм был из того самого теста, из которого делаются святые. Наше повествование должно быть прежде всего правдивым, и это правда — как о м-ре Майэме, так и о святых.
10. Вера и надежда
И вот в конце концов Эдвард-Альберт Тьюлер предстал перед Джимом Уиттэкером. Его провели по длинным переходам, заставленным блестящими, сверкающими стеклянными и фарфоровыми предметами, в большую светлую контору, где м-р Джеме Уиттэкер диктовал письма молодой золотоволосой стенографистке.
— Вот и Тьюлер, — сказал он, обернувшись на мгновение. — Рад тебя видеть, мой мальчик. Садись вон там, на диван. Через две минутки я покончу с письмами, и мы поговорим.
Мечты о роли исчезнувшего наследника, потерянного сына или сводного брата безвозвратно исчезли. Эдвард-Альберт вновь занял свое место в феодальной системе. Он четыре дня готовился к этой встрече, главным образом в Публичной библиотеке, с помощью библиотекаря, и его размышления и исследования не остались бесплодными.
— Пока все, мисс Скорсби, — сказал м-р Уиттэкер и быстро повернулся в кресле, в то время как золотоволосая секретарша стала собирать свои блокноты и карандаши.
Эдвард-Альберт никогда не видел вращающегося кресла.
— Дайте поглядеть на вас, молодой человек. Покажите, какие у вас руки.
Эдвард-Альберт поколебался, но, уступая настоянию, вытянул руки вперед.
— Совсем не похожи на отцовские. У него были шире. Ты случайно не чертишь, не рисуешь?
— Нет, сэр, — ответил Эдвард-Альберт.
— Хм-м. Не занимаешься резьбой или лепкой?
— Нет, сэр, ничего такого я не умею.
— Можешь опустить. Хм-м… Значит, в этом отношении вы не в отца. Жаль. Что же мне с вами делать, мистер Эдвард-Альберт Тьюлер? Даже не придумаю. Старый Майэм взорвался, как пороховой склад. Он, видимо, не слишком тебе симпатизирует. Чем-то ты его очень донял…
— Я вовсе не хотел обидеть мистера Майэма, сэр, вовсе не хотел. Он добрый. Он в самом деле добрый. Но мне казалось, что я имею право вас повидать. После того как вы прислали этот венок и вообще. Но он узкий человек, сэр. Вот в чем дело. Он забрал себе в голову, что вы дурной христианин и что знакомство с вами принесет мне один только вред. Так что уж он во все тяжкие пускался, только бы помешать мне увидеть вас. Как он только меня не обзывал, сэр, просто сказать страшно. И змеей, сэр, и ехидной. Говорил, что на мою голову должны посыпаться угли драконовы. Что это такое, угли драконовы, сэр? Объявил мне бойкот в школе. Никто из мальчиков не должен заговаривать со мной и отвечать мне. Видеть тебя не могу, говорит. Ты, говорит, семя дьявола. Запретил мне ходить на уроки, и мне пришлось просиживать целый день в Публичной библиотеке. Это несправедливо, сэр, несправедливо. Я вовсе не хотел обижать его.
Он сидел на диване, наклонившись вперед и положив руки на колени, — невзрачное, тщедушное существо, заморыш и недоучка, изо всех сил старающийся не погибнуть и как-нибудь найти свое место в жизни, о которой он, в сущности, знал лишь одно: необходима осторожность. Он больше чувствовал, чем понимал, какого рода феодальная связь вынуждает м-ра Джемса Уиттэкера позаботиться о нем.
— Значит, он запретил тебе иметь дело со мной?
— Откуда же мне было знать, сэр, что он так рассердится из-за этого?
— А до того, как он узнал об этом, он обращался с тобой хорошо?
— Он был строг, сэр. Но он вообще строгий. Такой уж это человек, сэр. Он терпеть не может непослушания.
— Точь-в-точь, как его хозяин, — заметил Джим Уиттэкер, но, к счастью, это кощунство было недоступно пониманию его собеседника. — А потом ты стал аспидом и прочее и прочее?
— Да, сэр.
— А что это за драконовы угли, о которых ты говорил? — спросил Джим Уиттэкер. — Я что-то никогда не слыхал о них.
— Я сам не знаю как следует, что это такое, сэр, но уж, наверно, что-нибудь очень плохое, сэр, раз он выискал их в Библии. Они сыплются человеку на голову, сэр, понимаете?
— Значит, это когда попадешь в ад?
— По-моему, раньше, сэр. Я думал, вы знаете, сэр.
— Нет. Надо будет посмотреть это место. Так, значит, ты не принадлежишь к числу верующих, Джо… то есть Эдвард. Рано же ты начал сомневаться.
— Нет, нет, сэр! — воскликнул Эдвард-Альберт в страшной тревоге. — Не думайте, так. Я надеюсь, что тоже спасусь. Я верю, что мой Искупитель жив. Только мне кажется, сэр, что верующий человек вовсе не должен быть упрямым. Вот этим-то я, как видно, и обидел м-ра Майэма.
— Это интересно. Расскажи мне подробней про свою веру… Если тебе это не неприятно.
Эдвард-Альберт напряг все свои умственные способности.
— Христианская вера, сэр. Всякий англичанин знает, что это такое. Христос умер ради меня и так далее. Я думаю, он знал, что делал. Он пролил свою драгоценную кровь за нас, и я, конечно, искренне благодарен, сэр. Это в символе веры, сэр. Чего же тут выходить из себя и грубо обращаться с людьми, ругать их нехорошими словами из Библии и обходиться с ними так, словно это какие-то обманщики…
— Но ты ведь не думаешь, что все спасутся? Это, знаешь ли, была бы большая ересь, Тьюлер. Я забыл, какая… Перфекционизм или что-то в этом роде… Но безусловно — ересь.
— Совсем не думаю, сэр. Я слишком мало знаю. Я только считаю, что если Христос умер, чтобы спасти нас, грешников, он не стал бы потом сам поднимать шум и лишать большинство из нас спасения. Так мне кажется, сэр. А вы как думаете, сэр? Если человек искренне раскаивается и верит?
— А ты веришь?
— Конечно, сэр. Не подумайте, сэр. Я молюсь каждый день и надеюсь получить прощение. Я всеми силами стараюсь быть хорошим. Я никогда в жизни не насмешничал. Никогда не сквернословил. Никогда. Слышал, как другие это делают, но чтобы сам — никогда! Нет, сэр.
— И чем меньше говорить об этом, тем лучше. Верно?
— Да, сэр!
Он произнес это с таким жаром и таким очевидным облегчением, что Джиму Уиттэкеру стало ясно: святой Инквизиции здесь делать нечего.
— Ну, перейдем к делу. У нас тут было нечто вроде дискуссии с твоим почтенным опекуном. Он по-прежнему… — Уиттэкер подобрал единственное подходящее выражение, — он в гневе на тебя. В страшном гневе.
Эдвард-Альберт выразил на своем лице подобающее обстоятельствам огорчение.
— Он объявил, что желает, чтобы ты оставил его… аристократическое заведение и нашел себе другое местожительство.
— Но где же мне жить?
— Я думаю, это можно будет устроить. Дело в том, что у тебя будут некоторые средства.
— Как? Мои собственные? И я смогу их тратить?
— Мы думаем, что их можно будет тебе доверить. Но ты должен быть осторожным.
— Осторожность необходима.
— Да, это — основное правило. Видишь ли, твоя мать оставила тебе некоторое состояние — на текущем счету в сберегательной кассе и в виде разных вложений. Сумма небольшая, но вполне достаточная для твоего существования. А мистер Майэм от твоего имени вложил почти все в свою школу. И мы теперь с ним договорились, что это будет оформлено в виде первой закладной на его собственность с приемлемым для обоих вас порядком выплаты…
— Я не очень хорошо знаю, что это такое — закладная, — заметил Эдвард-Альберт.
— Тебе и незачем знать. В конторе Хупера обо всем позаботятся. Ты — кредитор по закладной, а Майэм — твой должник. Это очень просто. Он закладывает тебе свою школу. Понимаешь? Закладывает. И в общем ты будешь получать что-то около двух с половиной гиней в неделю, из которых примерно пять шиллингов пойдут на восстановление основного капитала — тебе придется их откладывать, или контора Хупера может это делать за тебя; а на остальные ты будешь жить и, мне кажется, вполне можешь дотянуть, пока не станешь сам зарабатывать на жизнь. Таковы перспективы. Следующий вопрос заключается в том, куда ты хочешь поступить. В зависимости от этого и решим, где тебе жить, и все прочее. Как ты об этом мыслишь, Тьюлер?
— Что же, сэр. Я, можно сказать, наводил справки. Есть такой милый молодой джентльмен; он служит библиотекарем в Публичной библиотеке. Вот он мне помог разобраться. Не стану скрывать от вас, сэр, я не очень образован… Пока…
— Ничего, Эдвард, не падай духом.
— Я немного знаком с французским языком и со Священным Писанием, но все-таки, сэр, мистер Майэм меня не многому научил.
М-р Уиттэкер одобрительно кивнул.
— Например, хорошо бы стать банковским служащим. Очень почтенное занятие. Тут и неприсутственные дни. Тут и продвижение по службе. Тут и пенсия. Чувствуешь почву под ногами. Но я недостаточно образован, чтобы стать банковским служащим. Даже если я поступлю в настоящий колледж и буду очень стараться, сомневаюсь, чтобы я успел подготовиться… Потом есть низшие государственные служащие. Там тоже твердое положение. Можно выйти на пенсию, если я буду стараться. Мне только тринадцать лет. Если я начну учиться как следует, чтобы добиться этого… Можно еще попытаться держать экзамен на аттестат зрелости. Это трудно. Но тот джентльмен в библиотеке говорит, что стоит постараться. Там всякие перспективы…
Джим Уиттэкер не мешал Эдварду-Альберту развивать свои скромные, но низменные планы. Ему пришло в голову, что за свою жизнь Эдвард-Альберт, наверно, очень многими будет презираем и ненавидим, так что нет оснований ненавидеть этого противного, жалкого звереныша уже сейчас. Все в свое время. Фирма всегда платила старику Тьюлеру меньше, чем он стоил, и теперь она должна возместить ущерб, оказав поддержку сыну — независимо от того, какие чувства он ей внушает.
И ущерб был возмещен. Фирма удовлетворила страстное желание Эдварда-Альберта вступить на путь разнообразного умственного усовершенствования, предлагаемого в Кентиштаунском Имперском Колледже Коммерческих Наук, и постаралась обеспечить ему стол и кров соответственно его положению.
11. Пансион Дубер
Уладить этот последний вопрос было поручено тридцатидвухлетнему конторщику фирмы Маттерлоку-младшему. Он получил указание подыскать пансион, где мальчику было бы обеспечено постоянное общество и возможность назидательной беседы. Оказалось, что в Кентиштауне такое заведение найти нелегко. Попадались все больше меблированные комнаты. Но к югу и к востоку от этого района Маттерлок нашел очень много пансионов, самых разнообразных по условиям, распорядку, обстановке и населению. Лондон был средоточием огромного количества учащихся всех разновидностей и оттенков, и для каждой разновидности и оттенка там имелись свои специально приспособленные пансионы; Это был целый музей национальностей, пестрый калейдоскоп разрозненных образчиков самых различных общественных слоев. Главная трудность заключалась в том, чтобы отыскать такой пансион, который был бы просто пансионом.
Маттерлоку-младшему не показалось странным, что в этой огромной чаще домов и квартир нет ни одного помещения, которое было бы построено с тем, чтобы разместить в своих стенах меблированные комнаты или пансион. Каждое было рассчитано на то, чтобы служить приютом воображаемой, в действительности совершенно невозможной семье со значительными средствами и нездоровыми привычками, с низкооплачиваемой жалкой прислугой, затиснутой на чердак или в подвал; в каждом имелась столовая, зала, гостиная и так далее. Тогдашние домовладельцы, архитекторы и строители, видимо, и представить себе не могли чего-либо иного. Но даже десять процентов этих идиллических семейных резиденций никогда не использовались по назначению, поскольку такая семья в Англии уже сходила со сцены; большинство же их было с самого начала разделено на «этажи», и почти все, даже сохранившие свое семейное назначение, обставлены выцветшей и неудобной подержанной мебелью. Обнаруживая полное отсутствие воображения, Англия XIX столетия согласовывала свой образ жизни и свои представления о будущем с отжившим общественным идеалом.
Теккерей навеки мумифицировал эту своеобразную фазу нашего упадочного и перестроенного на коммерческий лад феодализма, дав тем самым ценный материал изучающим историю нравов. Но нас интересует исключительно Эдвард-Альберт, и теперь, когда Лондон и большая часть наших крупных городов превращены в развалины, нам незачем гадать о том, в какой мере Англия способна проявить дух творчества и созидания, в какой — останется консервативной, лишенной всякого воображения наседкой и в какой — осуждена на хаотический, бессмысленный и безобразный распад…
Пансион м-сс Дубер, которому в конце концов Маттерлок решил вверить Эдварда-Альберта, выходил довольно красивым фасадом на Бендль-стрит, немного южней Юстон-роуд.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46