Лучше отпустите меня.
— Нет еще, — ответил он. — Я люблю вас. Я тем сильней люблю вас за то, что в вас есть что-то дьявольское… Вы для меня самое красивое и желанное существо на свете, я таких еще не встречал. Вас было приятно целовать даже такой ценой. Но, черт возьми, вы просто свирепы! Вы подобны римлянкам, которые прятали стилет в прическу.
— Я пришла сюда, мистер Рэмедж, чтобы поговорить с вами разумно. И отвратительно, что вы…
— Анна-Вероника, зачем так возмущаться? Вот я перед вами! Я ваш поклонник, я жажду вас. Я хочу овладеть вами! Не хмурьтесь. Не напускайте на себя викторианской респектабельности и не делайте вид, будто вы не понимаете, подумать об этом не можете и прочее. От грез в конце концов переходят к действительности. Ваше время пришло. Никто никогда не будет любить вас так, как я сейчас люблю вас. Я каждую ночь мечтаю о вашем теле и о вас. Я воображал…
— Мистер Рэмедж, я пришла сюда… Я ни на минуту не допускала мысли, что вы позволите себе…
— Вздор! В этом ваша ошибка! Вы чересчур рассудительны. Вы хотите, чтобы все поступки были предварительно обдуманы. Вы боитесь поцелуев. Вы боитесь жара в вашей крови! Это происходит потому, что вы еще не изведали этой стороны жизни.
Он сделал к ней шаг.
— Мистер Рэмедж, — резко сказала она, — я хочу, чтобы вы меня поняли. Мне кажется, вы не понимаете. Я вас не люблю. Не люблю. И не могу любить вас. Я люблю другого. И меня отталкивает… Ваше прикосновение мне отвратительно.
Он был ошеломлен новым оборотом дела.
— Вы любите другого? — повторил он.
— Да, люблю другого. Я и подумать не могу о том, чтобы любить вас.
И тогда одним ошеломляющим вопросом Рэмедж открыл ей свое понимание отношений между мужчиной и женщиной. Он инстинктивно, как бы вопрошая, опять поднес руку к своей челюсти.
— Так какого черта, — спросил он, — вы обедали со мной, ходили в оперу, почему вы пошли со мной в отдельный кабинет? — Он вдруг пришел в бешенство. — Вы хотите сказать, что у вас есть любовник? И это в то время, как я вас содержал? Да, содержал!
Этот взгляд на жизнь, который он швырнул в нее, как метательный снаряд, оглушил ее. Она почувствовала, что должна спастись бегством, что дальше терпеть не в силах. Ни секунды она не задумалась над тем, какой смысл он вложил в слово «любовник».
— Мистер Рэмедж, — сказала она, стремясь уже только к одной цели, — я хочу выйти из этой отвратительной комнаты. Все оказалось ошибкой. Я была глупа и безрассудна. Отоприте мне дверь.
— Ни за что! — ответил он. — К черту вашего любовника. Слушайте меня. Неужели вы действительно думаете, что я буду ухаживать за вами, а близость у вас будет с ним? Не беспокойтесь, не будет этого. Никогда не встречал такого цинизма. Если он хочет вас, пусть добивается. Вы моя. Я заплатил за вас, и помог вам, и добьюсь вас, даже если придется действовать силой. До сих пор вы видели меня только хорошим, покладистым. Но теперь к черту! Да и как вы помешаете мне? Я буду целовать вас.
— Нет, не будете! — решительно и отчетливо произнесла Анна-Вероника.
Казалось, он намерен приблизиться к ней. Она быстро отступила и задела рукой бокал, который упал со стола и со звоном разбился. У нее блеснула мысль.
— Если вы приблизитесь ко мне на шаг, — сказала она, — я перебью все стекло на столе.
— Что ж, — ответил он, — тогда, клянусь богом, вы попадете в тюрьму!
На миг Анна-Вероника растерялась. Она представила себе полицейских, упреки судей, переполненный судебный зал, публичный позор. Она увидела тетку всю в слезах, отца, побледневшего под тяжестью такого удара.
— Не подходите! — крикнула она.
В дверь осторожно постучали, Рэмедж изменился в лице.
— Нет, — сказала она, задыхаясь, — вы этого не сделаете.
Она почувствовала себя в безопасности.
Он пошел к дверям.
— Все в порядке, — сказал он, успокаивая вопрошающего по ту сторону двери.
Анна-Вероника взглянула в зеркало и увидела свое раскрасневшееся лицо и растрепанные волосы. Она поспешила привести в порядок прическу, а Рэмедж в это время отвечал на вопросы, которые она не могла разобрать.
— Да это бокал упал со стола, — объяснил он… — Non, pas du tout. Non. Niente… Bitte! Oui, dans la . Сейчас. Сейчас.
Разговор закончился, он опять обернулся к ней.
— Я ухожу, — сурово заявила она, держа во рту три шпильки.
Анна-Вероника сняла шляпу с вешалки в углу и стала надевать ее. Он смотрел на нее злыми глазами, пока совершалось таинство прикалывания шляпки.
— Анна-Вероника, послушайте, — начал он. — Я хочу откровенно объясниться с вами. Неужели вы убедите меня, что не понимали, зачем я пригласил вас сюда?
— Нисколько, — решительно ответила она.
— И вы не ждали, что я буду целовать вас?
— Разве я знала, что мужчина будет… будет считать это возможным, если ничего нет… нет любви?..
— А разве я знал, что нет любви?
С минуту она не могла найти слов.
— Как, по-вашему, устроен мир? — продолжал он. — Почему бы я стал принимать в вас участие? Ради одного удовольствия делать добро? Неужели вы член той многочисленной общины, которая только берет, но не дает? Добрая, благосклонно все принимающая женщина!.. Неужели вы действительно полагаете, что девушка имеет право беззаботно жить за счет любого мужчины, которого она встретит, ничего не давая взамен?
— Я думала, — сказала Анна-Вероника, — что вы мне друг.
— Друг! Что есть общего между мужчиной: и девушкой? Разве они могут быть друзьями? Спросите-ка на этот счет вашего любовника! Да и между друзьями не бывает так, чтобы один все давал, а другой только брал… А он знает, что я вас содержу? Прикосновения мужских губ вы не терпите, но очень ловко умеете есть из рук мужчины.
Анну-Веронику ужалил бессильный гнев.
— Мистер Рэмедж, — воскликнула она, — это — оскорбление! Вы ничего не понимаете. Вы отвратительны. Выпустите меня отсюда!
— Ни за что, — крикнул Рэмедж, — выслушайте меня! Уж этого-то удовольствия я не упущу. Вы, женщины, со всеми вашими уловками, весь ваш пол — обманщицы! Вы все от природы паразиты. Вы придаете себе очарование, чтобы эксплуатировать нас. Вы преуспеваете, обманывая мужчин. Этот ваш любовник…
— Он не знает! — закричала Анна-Вероника.
— Зато вы знаете.
Анна-Вероника чуть не расплакалась от унижения. И действительно, в ее голосе были слышны слезы, когда у нее вырвалось:
— Вы знаете так же хорошо, как и я, что эти деньги были взяты взаймы!
— Взаймы!
— Вы сами так это назвали!
— Все это риторика! Мы оба отлично это понимали.
— Вы получите все деньги сполна.
— Когда я получу, то вставлю их в рамку.
— Я вам верну долг, даже если мне придется шить сорочки за три пенса в час.
— Вы мне никогда не вернете этих денег. Вам только кажется. Это ваша манера истолковывать в свою пользу вопросы морали. Вот так женщина всегда разрешает свои моральные затруднения. Вы все хотите жить за наш счет, все. Инстинктивно. Только так называемые хорошие среди вас увиливают. Вы увиливаете от прямой и честной расплаты за то, что получаете от нас, прикрываясь чистотой, деликатностью и тому подобным.
— Мистер Рэмедж, — выговорила Анна-Вероника, — я хочу уйти сию минуту! Сейчас же!
Но ей в ту минуту тоже не удалось уйти.
Горечь Рэмеджа прошла так же внезапно, как и его злоба.
— О! Анна-Вероника! — воскликнул он. — Не могу я вас отпустить! Вы же не понимаете. Вы никак не можете понять!
Он начал сбивчивое объяснение и, путаясь и противореча себе, пытался оправдывать свою настойчивость и ярость. Он любит Анну-Веронику, сказал он; он так безумно желает ее, что сам все испортил, наделав страшные и грубые глупости. Его грязная брань прекратилась. Он вдруг заговорил проникновенно и убедительно. Он дал ей как-то почувствовать то острое, мучительное желание, которое пробудилось в нем и завладело им. Она стояла в прежней позе, повернувшись к двери, следила за каждым его движением, слушала с неприязнью, но все же смутно начинала понимать его.
Во всяком случае, в этот вечер он ясно показал ей, что в жизни есть несоответствия, какие-то неискоренимые противоречия, которым суждено разбить вдребезги ее мечты о независимой жизни женщины, о свободной дружбе с мужчинами; и эти противоречия вызваны самой сущностью мужчин, считающих, что любовь женщины можно купить, завоевать, что ею можно распоряжаться и властвовать над ней. Рэмедж отбросил все свои разговоры о помощи, как будто он никогда даже не помышлял об этом всерьез, как будто с самого начала это был маскарадный костюм, который они сознательно набросили на свои отношения. Он взялся завоевать ее, а она помогла ему сделать первый шаг. При мысли об этом другом любовнике — он был убежден, что любимый ею человек — любовник, а она не была в состоянии вымолвить слова и объяснить, что любимый ею человек даже не знает о ее чувстве, — Рэмедж снова пришел в ярость, взбесился и опять стал издеваться и оскорблять ее. Мужчины оказывают женщинам услуги ради их любви, и женщина, принимающая эти услуги, должна платить. Вот в чем состояла суть его взглядов. Он преподнес это жесткое правило во всей его наготе, без тени утонченности или деликатности. Если он дает сорок фунтов стерлингов, чтобы помочь девушке, а она предпочитает ему другого мужчину, — это, с ее стороны, обман и издевательство, поэтому ее оскорбительный отказ и привел его в бешенство. Тем не менее он был страстно влюблен в нее.
Затем Рэмедж опять стал угрожать ей.
— Ваша жизнь в моих руках, — заявил он. — Подумайте о чеке, который вы индоссировали. Вот она, улика против вас. Ну-ка попробуйте объяснить кому-нибудь этот факт. Какое это произведет впечатление? Как к этому отнесется ваш любовник?
Время от времени Анна-Вероника требовала, чтобы он ее выпустил, заявляла о своем твердом решении вернуть ему деньги любой ценой и бросалась к двери.
Наконец, эта пытка кончилась, и Рэмедж отпер дверь. Бледная, с широко раскрытыми глазами, она выскочила на небольшую лестничную площадку, освещенную красным светом. Она прошла мимо трех весьма исполнительных и с виду очень озабоченных лакеев, спустилась по лестнице, покрытой пушистым ковром, мимо высокого швейцара в синей с малиновым ливрее и из отеля Рококо, этой своеобразной лаборатории разных отношений между людьми, вышла в ясную, прохладную ночь.
Когда Анна-Вероника наконец добралась до своей маленькой комнаты, которая была и спальней и гостиной, каждый нерв ее дрожал от стыда и отвращения к самой себе.
Она бросила шляпу и пальто на кровать и села у камина.
«А теперь, — сказала она, одним ловким ударом расколов тлеющий кусок угля на мелкие кусочки, тут же вспыхнувшие ярким пламенем, — что мне делать? Я попала в трудное положение! Вернее, в грязную историю. Я попала в гнусную историю, в ужасную беду! В мерзкую беду! И нет этому конца! Ты слышишь, Анна-Вероника? Ты попала в ужасную, мерзкую, непростительную беду!
Ведь я сама натворила все эти глупости! Сорок фунтов! А у меня не осталось и двадцати!»
Она вскочила, топнула ногой и тут же, вспомнив о жильце в нижнем этаже, села и сорвала с себя башмаки.
«Вот что получается, когда молодая женщина хочет быть передовой. Клянусь богом, я начинаю сомневаться в существовании свободы!
Ты глупа, Анна-Вероника! Просто глупа. Какой позор!
Какая грязь!.. Избить тебя мало!»
Она принялась отчаянно тереть тыльной стороной руки свои оскверненные губы.
«Тьфу! — сплюнула она. — Молодые женщины времен Джейн Остин не попадали в такие переделки! По крайней мере так нам кажется… А может быть, кто-нибудь из них и попадал, но это просто не было описано. У тети Джейн царило полное спокойствие. Во всяком случае, у большинства таких историй не происходило. Они были хорошо воспитаны, сидели скромно и чинно и принимали выпавшую на их долю судьбу, как полагается девушкам из порядочного общества. И все они знали, что кроется за утонченным обращением мужчин. Они знали, что те-втайне лицемеры. А я не знала! Не знала! В конце концов…»
Некоторое время она размышляла об изысканной манере держаться как о надежном и единственном средстве защиты. Мир изящных узорчатых платьев из батиста и эскортируемых дев, искусных недомолвок и утонченных намеков представился ее воображению во всем блеске потерянного рая, — ведь для многих женщин это действительно и был потерянный рай.
«Может быть, в моей манере держаться есть что-то недостойное? — спрашивала себя Анна-Вероника. — Может быть, я дурно воспитана? Будь я совершенно спокойна, чиста и полна достоинства, было ли бы все по-иному? Посмел бы он тогда?..»
Во время этих похвальных угрызений Анна-Вероника испытывала глубокое отвращение к самой себе; ее охватило горячее и несколько запоздалое желание двигаться грациозно, говорить мягко и туманно — словом, держаться чопорно.
Ей вспоминались отвратительные подробности.
«И почему, помимо всего, я нарочно, чтобы причинить боль, дала ему кулаком по шее?»
Она попыталась найти в этом комическую сторону.
«Понимаете ли вы, Анна-Вероника, что чуть не задушили этого джентльмена?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44
— Нет еще, — ответил он. — Я люблю вас. Я тем сильней люблю вас за то, что в вас есть что-то дьявольское… Вы для меня самое красивое и желанное существо на свете, я таких еще не встречал. Вас было приятно целовать даже такой ценой. Но, черт возьми, вы просто свирепы! Вы подобны римлянкам, которые прятали стилет в прическу.
— Я пришла сюда, мистер Рэмедж, чтобы поговорить с вами разумно. И отвратительно, что вы…
— Анна-Вероника, зачем так возмущаться? Вот я перед вами! Я ваш поклонник, я жажду вас. Я хочу овладеть вами! Не хмурьтесь. Не напускайте на себя викторианской респектабельности и не делайте вид, будто вы не понимаете, подумать об этом не можете и прочее. От грез в конце концов переходят к действительности. Ваше время пришло. Никто никогда не будет любить вас так, как я сейчас люблю вас. Я каждую ночь мечтаю о вашем теле и о вас. Я воображал…
— Мистер Рэмедж, я пришла сюда… Я ни на минуту не допускала мысли, что вы позволите себе…
— Вздор! В этом ваша ошибка! Вы чересчур рассудительны. Вы хотите, чтобы все поступки были предварительно обдуманы. Вы боитесь поцелуев. Вы боитесь жара в вашей крови! Это происходит потому, что вы еще не изведали этой стороны жизни.
Он сделал к ней шаг.
— Мистер Рэмедж, — резко сказала она, — я хочу, чтобы вы меня поняли. Мне кажется, вы не понимаете. Я вас не люблю. Не люблю. И не могу любить вас. Я люблю другого. И меня отталкивает… Ваше прикосновение мне отвратительно.
Он был ошеломлен новым оборотом дела.
— Вы любите другого? — повторил он.
— Да, люблю другого. Я и подумать не могу о том, чтобы любить вас.
И тогда одним ошеломляющим вопросом Рэмедж открыл ей свое понимание отношений между мужчиной и женщиной. Он инстинктивно, как бы вопрошая, опять поднес руку к своей челюсти.
— Так какого черта, — спросил он, — вы обедали со мной, ходили в оперу, почему вы пошли со мной в отдельный кабинет? — Он вдруг пришел в бешенство. — Вы хотите сказать, что у вас есть любовник? И это в то время, как я вас содержал? Да, содержал!
Этот взгляд на жизнь, который он швырнул в нее, как метательный снаряд, оглушил ее. Она почувствовала, что должна спастись бегством, что дальше терпеть не в силах. Ни секунды она не задумалась над тем, какой смысл он вложил в слово «любовник».
— Мистер Рэмедж, — сказала она, стремясь уже только к одной цели, — я хочу выйти из этой отвратительной комнаты. Все оказалось ошибкой. Я была глупа и безрассудна. Отоприте мне дверь.
— Ни за что! — ответил он. — К черту вашего любовника. Слушайте меня. Неужели вы действительно думаете, что я буду ухаживать за вами, а близость у вас будет с ним? Не беспокойтесь, не будет этого. Никогда не встречал такого цинизма. Если он хочет вас, пусть добивается. Вы моя. Я заплатил за вас, и помог вам, и добьюсь вас, даже если придется действовать силой. До сих пор вы видели меня только хорошим, покладистым. Но теперь к черту! Да и как вы помешаете мне? Я буду целовать вас.
— Нет, не будете! — решительно и отчетливо произнесла Анна-Вероника.
Казалось, он намерен приблизиться к ней. Она быстро отступила и задела рукой бокал, который упал со стола и со звоном разбился. У нее блеснула мысль.
— Если вы приблизитесь ко мне на шаг, — сказала она, — я перебью все стекло на столе.
— Что ж, — ответил он, — тогда, клянусь богом, вы попадете в тюрьму!
На миг Анна-Вероника растерялась. Она представила себе полицейских, упреки судей, переполненный судебный зал, публичный позор. Она увидела тетку всю в слезах, отца, побледневшего под тяжестью такого удара.
— Не подходите! — крикнула она.
В дверь осторожно постучали, Рэмедж изменился в лице.
— Нет, — сказала она, задыхаясь, — вы этого не сделаете.
Она почувствовала себя в безопасности.
Он пошел к дверям.
— Все в порядке, — сказал он, успокаивая вопрошающего по ту сторону двери.
Анна-Вероника взглянула в зеркало и увидела свое раскрасневшееся лицо и растрепанные волосы. Она поспешила привести в порядок прическу, а Рэмедж в это время отвечал на вопросы, которые она не могла разобрать.
— Да это бокал упал со стола, — объяснил он… — Non, pas du tout. Non. Niente… Bitte! Oui, dans la . Сейчас. Сейчас.
Разговор закончился, он опять обернулся к ней.
— Я ухожу, — сурово заявила она, держа во рту три шпильки.
Анна-Вероника сняла шляпу с вешалки в углу и стала надевать ее. Он смотрел на нее злыми глазами, пока совершалось таинство прикалывания шляпки.
— Анна-Вероника, послушайте, — начал он. — Я хочу откровенно объясниться с вами. Неужели вы убедите меня, что не понимали, зачем я пригласил вас сюда?
— Нисколько, — решительно ответила она.
— И вы не ждали, что я буду целовать вас?
— Разве я знала, что мужчина будет… будет считать это возможным, если ничего нет… нет любви?..
— А разве я знал, что нет любви?
С минуту она не могла найти слов.
— Как, по-вашему, устроен мир? — продолжал он. — Почему бы я стал принимать в вас участие? Ради одного удовольствия делать добро? Неужели вы член той многочисленной общины, которая только берет, но не дает? Добрая, благосклонно все принимающая женщина!.. Неужели вы действительно полагаете, что девушка имеет право беззаботно жить за счет любого мужчины, которого она встретит, ничего не давая взамен?
— Я думала, — сказала Анна-Вероника, — что вы мне друг.
— Друг! Что есть общего между мужчиной: и девушкой? Разве они могут быть друзьями? Спросите-ка на этот счет вашего любовника! Да и между друзьями не бывает так, чтобы один все давал, а другой только брал… А он знает, что я вас содержу? Прикосновения мужских губ вы не терпите, но очень ловко умеете есть из рук мужчины.
Анну-Веронику ужалил бессильный гнев.
— Мистер Рэмедж, — воскликнула она, — это — оскорбление! Вы ничего не понимаете. Вы отвратительны. Выпустите меня отсюда!
— Ни за что, — крикнул Рэмедж, — выслушайте меня! Уж этого-то удовольствия я не упущу. Вы, женщины, со всеми вашими уловками, весь ваш пол — обманщицы! Вы все от природы паразиты. Вы придаете себе очарование, чтобы эксплуатировать нас. Вы преуспеваете, обманывая мужчин. Этот ваш любовник…
— Он не знает! — закричала Анна-Вероника.
— Зато вы знаете.
Анна-Вероника чуть не расплакалась от унижения. И действительно, в ее голосе были слышны слезы, когда у нее вырвалось:
— Вы знаете так же хорошо, как и я, что эти деньги были взяты взаймы!
— Взаймы!
— Вы сами так это назвали!
— Все это риторика! Мы оба отлично это понимали.
— Вы получите все деньги сполна.
— Когда я получу, то вставлю их в рамку.
— Я вам верну долг, даже если мне придется шить сорочки за три пенса в час.
— Вы мне никогда не вернете этих денег. Вам только кажется. Это ваша манера истолковывать в свою пользу вопросы морали. Вот так женщина всегда разрешает свои моральные затруднения. Вы все хотите жить за наш счет, все. Инстинктивно. Только так называемые хорошие среди вас увиливают. Вы увиливаете от прямой и честной расплаты за то, что получаете от нас, прикрываясь чистотой, деликатностью и тому подобным.
— Мистер Рэмедж, — выговорила Анна-Вероника, — я хочу уйти сию минуту! Сейчас же!
Но ей в ту минуту тоже не удалось уйти.
Горечь Рэмеджа прошла так же внезапно, как и его злоба.
— О! Анна-Вероника! — воскликнул он. — Не могу я вас отпустить! Вы же не понимаете. Вы никак не можете понять!
Он начал сбивчивое объяснение и, путаясь и противореча себе, пытался оправдывать свою настойчивость и ярость. Он любит Анну-Веронику, сказал он; он так безумно желает ее, что сам все испортил, наделав страшные и грубые глупости. Его грязная брань прекратилась. Он вдруг заговорил проникновенно и убедительно. Он дал ей как-то почувствовать то острое, мучительное желание, которое пробудилось в нем и завладело им. Она стояла в прежней позе, повернувшись к двери, следила за каждым его движением, слушала с неприязнью, но все же смутно начинала понимать его.
Во всяком случае, в этот вечер он ясно показал ей, что в жизни есть несоответствия, какие-то неискоренимые противоречия, которым суждено разбить вдребезги ее мечты о независимой жизни женщины, о свободной дружбе с мужчинами; и эти противоречия вызваны самой сущностью мужчин, считающих, что любовь женщины можно купить, завоевать, что ею можно распоряжаться и властвовать над ней. Рэмедж отбросил все свои разговоры о помощи, как будто он никогда даже не помышлял об этом всерьез, как будто с самого начала это был маскарадный костюм, который они сознательно набросили на свои отношения. Он взялся завоевать ее, а она помогла ему сделать первый шаг. При мысли об этом другом любовнике — он был убежден, что любимый ею человек — любовник, а она не была в состоянии вымолвить слова и объяснить, что любимый ею человек даже не знает о ее чувстве, — Рэмедж снова пришел в ярость, взбесился и опять стал издеваться и оскорблять ее. Мужчины оказывают женщинам услуги ради их любви, и женщина, принимающая эти услуги, должна платить. Вот в чем состояла суть его взглядов. Он преподнес это жесткое правило во всей его наготе, без тени утонченности или деликатности. Если он дает сорок фунтов стерлингов, чтобы помочь девушке, а она предпочитает ему другого мужчину, — это, с ее стороны, обман и издевательство, поэтому ее оскорбительный отказ и привел его в бешенство. Тем не менее он был страстно влюблен в нее.
Затем Рэмедж опять стал угрожать ей.
— Ваша жизнь в моих руках, — заявил он. — Подумайте о чеке, который вы индоссировали. Вот она, улика против вас. Ну-ка попробуйте объяснить кому-нибудь этот факт. Какое это произведет впечатление? Как к этому отнесется ваш любовник?
Время от времени Анна-Вероника требовала, чтобы он ее выпустил, заявляла о своем твердом решении вернуть ему деньги любой ценой и бросалась к двери.
Наконец, эта пытка кончилась, и Рэмедж отпер дверь. Бледная, с широко раскрытыми глазами, она выскочила на небольшую лестничную площадку, освещенную красным светом. Она прошла мимо трех весьма исполнительных и с виду очень озабоченных лакеев, спустилась по лестнице, покрытой пушистым ковром, мимо высокого швейцара в синей с малиновым ливрее и из отеля Рококо, этой своеобразной лаборатории разных отношений между людьми, вышла в ясную, прохладную ночь.
Когда Анна-Вероника наконец добралась до своей маленькой комнаты, которая была и спальней и гостиной, каждый нерв ее дрожал от стыда и отвращения к самой себе.
Она бросила шляпу и пальто на кровать и села у камина.
«А теперь, — сказала она, одним ловким ударом расколов тлеющий кусок угля на мелкие кусочки, тут же вспыхнувшие ярким пламенем, — что мне делать? Я попала в трудное положение! Вернее, в грязную историю. Я попала в гнусную историю, в ужасную беду! В мерзкую беду! И нет этому конца! Ты слышишь, Анна-Вероника? Ты попала в ужасную, мерзкую, непростительную беду!
Ведь я сама натворила все эти глупости! Сорок фунтов! А у меня не осталось и двадцати!»
Она вскочила, топнула ногой и тут же, вспомнив о жильце в нижнем этаже, села и сорвала с себя башмаки.
«Вот что получается, когда молодая женщина хочет быть передовой. Клянусь богом, я начинаю сомневаться в существовании свободы!
Ты глупа, Анна-Вероника! Просто глупа. Какой позор!
Какая грязь!.. Избить тебя мало!»
Она принялась отчаянно тереть тыльной стороной руки свои оскверненные губы.
«Тьфу! — сплюнула она. — Молодые женщины времен Джейн Остин не попадали в такие переделки! По крайней мере так нам кажется… А может быть, кто-нибудь из них и попадал, но это просто не было описано. У тети Джейн царило полное спокойствие. Во всяком случае, у большинства таких историй не происходило. Они были хорошо воспитаны, сидели скромно и чинно и принимали выпавшую на их долю судьбу, как полагается девушкам из порядочного общества. И все они знали, что кроется за утонченным обращением мужчин. Они знали, что те-втайне лицемеры. А я не знала! Не знала! В конце концов…»
Некоторое время она размышляла об изысканной манере держаться как о надежном и единственном средстве защиты. Мир изящных узорчатых платьев из батиста и эскортируемых дев, искусных недомолвок и утонченных намеков представился ее воображению во всем блеске потерянного рая, — ведь для многих женщин это действительно и был потерянный рай.
«Может быть, в моей манере держаться есть что-то недостойное? — спрашивала себя Анна-Вероника. — Может быть, я дурно воспитана? Будь я совершенно спокойна, чиста и полна достоинства, было ли бы все по-иному? Посмел бы он тогда?..»
Во время этих похвальных угрызений Анна-Вероника испытывала глубокое отвращение к самой себе; ее охватило горячее и несколько запоздалое желание двигаться грациозно, говорить мягко и туманно — словом, держаться чопорно.
Ей вспоминались отвратительные подробности.
«И почему, помимо всего, я нарочно, чтобы причинить боль, дала ему кулаком по шее?»
Она попыталась найти в этом комическую сторону.
«Понимаете ли вы, Анна-Вероника, что чуть не задушили этого джентльмена?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44