— Она же не знает.
— Знает.
— Не могу понять, почему ты так рассердилась на все и на всех, — сказала мисс Стэнли своей племяннице.
— Какой толк от этих разговоров? — прервал ее брат. — Пусть идет своей дорогой. В наше время дети больше не принадлежат отцу. Это факт. Они восстают против него… Пагубное влияние дрянных романов и всяких негодяев. Мы не в состоянии защитить наших детей даже от них самих.
Казалось, после этих слов огромная пропасть открылась между отцом и дочерью.
— Я не понимаю, — проговорила Анна-Вероника, задыхаясь, — почему родители и дети… не могут быть друзьями.
— Друзьями?! — воскликнул отец. — Когда мы видим, что непослушание заводит вас черт знает куда! Пошли, Молли, пусть делает что хочет. Я пытался воздействовать на нее своей отцовской властью. Она же бросает мне вызов. Что еще можно сказать? Она мне бросает вызов!
Это было невероятно. И вдруг Анну-Веронику охватило чувство огромного сострадания; она отдала бы все на свете, чтобы выразить в словах свои чувства, воззвать к сердцу отца, высказаться и преодолеть пропасть, разделившую их, но этих искренних и трогательных слов она не находила.
— Отец, — крикнула она, — мне ведь жить надо!
Он неправильно понял ее.
— Это, — неумолимо сказал он, уже взявшись за ручку двери, — твое личное дело, если ты не хочешь жить в Морнингсайд-парке.
Мисс Стэнли обернулась к ней.
— Ви, вернись домой, пока не поздно.
— Идем, Молли, — сказал мистер Стэнли уже в дверях.
— Ви, — произнесла мисс Стэнли, — ты слышала, что сказал отец?
Мисс Стэнли боролась с охватившим ее волнением. Она сделала какое-то странное движение в сторону племянницы, затем вдруг судорожно бросила что-то на стол и повернулась, чтобы последовать за братом. Анна-Вероника посмотрела с удивлением на темно-зеленый предмет, звякнувший при падении. Это был кошелек. Она сделала шаг вперед.
— Тетя! — крикнула она. — Я не могу…
Но тут же, заметив испуг и мольбу в голубых глазах тетки, остановилась, и дверь за ними захлопнулась.
Через минуту раздался стук парадной двери.
Анна-Вероника почувствовала, что она одна на свете. Теперь они ушли окончательно, и это было ужасно. Она боролась со страхом, побуждавшим ее бежать за ними и сдаться.
— Господи, — сказала она наконец, — с этим покончено! Ладно! — Она взяла изящный сафьяновый кошелек, открыла его и проверила содержимое.
В нем лежали три фунта, монеты в шесть и в четыре пенса, две почтовые марки, маленький ключик и теткин обратный билет до Морнингсайд-парка.

После этого свидания Анна-Вероника решила, что формально путь домой ей отрезан. История с кошельком подтвердила это. Однако увещания продолжались. Брат Родди, занятый в машиностроительной промышленности, пришел уговаривать ее; написала сестра Алиса. И мистер Мэннинг нанес ей визит.
Очевидно, сестра Алиса, жившая в Йоркшире, стала очень набожной, и ее мольбы не произвели впечатления на Анну-Веронику. Алиса заклинала ее не превращаться «в одно из тех бесполых мыслящих существ — не то мужчину, не то женщину».
Анна-Вероника задумалась над этой фразой.
— Это он , — сказала она. — Бедная моя Алиса!
Родди пришел к ней, потребовал чаю и попросил рассказать о положении дел.
— Ну, старик, пожалуй, перехватил, а? — сказал Родди, который у себя в автомобильном цехе усвоил особую грубовато-добродушную манеру говорить.
— Не возражаешь, если я закурю? Мне не совсем ясно, куда ты гнешь, Ви, но я полагаю, что загвоздка где-то есть.
— Чудаки мы, — продолжал Родди. — Алиса… Алиса рехнулась и наплодила ребят. Гвен — я видел ее на днях — красится еще больше прежнего. Джим по уши ушел в учение Махатмы и в теософию, Высшее Мышление и во всякую труху и пишет письма почище Алисы. А теперь ты развоевалась. Должно быть, я единственный здравомыслящий член семьи. Старик — такой же помешанный, как и вы, несмотря на всю респектабельность: в нем нет ни капли правдивости, ни капли.
— Правдивости?
— Ни капли! И он с самого начала гнался за восемью процентами. Пойми: за восемью процентами! По-моему, он когда-нибудь потерпит крах. Он уже раз или два был к нему близок. И это измотало ему нервы. Все мы люди, но какова же ценность священного института семьи? Хороша родня! А?.. Право, Ви, я почти целиком согласен с тобой; только не представляю, как ты справишься с трудностями, в этом все дело. Дом может стать чем-то вроде клетки, но все-таки это дом. Он дает тебе право сидеть на шее у старика, пока тот не обанкротится. Девушке здорово трудно раздобывать средства к жизни. Но это не мое дело.
Он стал задавать ей вопросы и слушал рассказы о ее планах.
— Я бы на твоем месте, Ви, бросил эту затею. А я на пять лет старше тебя и, как мужчина, несравненно опытнее. То, что ты задумала, слишком рискованно, осуществить это чертовски трудно. Стать на собственные ноги дьявольски трудно, хотя и выглядит красиво. Таково мое мнение, если оно тебя интересует. Все, что девушка может делать, достается ей потом и кровью. Помирись со стариком и возвращайся домой теперь; а не тогда, когда ты будешь вынуждена это сделать. Вот все, что я могу тебе посоветовать. Если ты теперь не смиришься, то потом тебе может быть намного хуже. Я не в силах помочь тебе ни одним центом. Жизнь в наше время достаточно тяжела и для необеспеченного мужчины. Что же говорить о девушке? Мир надо брать таким, какой он есть, и единственная возможность для женщины, помимо черной работы, — это завладеть мужчиной и заставить его работать на себя. И нечего бунтовать против этого, Ви, не я это устроил, а Провидение. Таковы факты, таков порядок вещей. Это как аппендицит. Некрасиво, но так мы созданы. Нелепость, вне всякого сомнения, но изменить ее мы не в силах. Возвращайся-ка ты домой, живи за спиной старика и найди поскорее другого мужчину, чтобы жить на его средства. Это не сантименты, а здравый смысл. Все эти колебания и сомнения женщин — бред собачий. В конце концов старина П. — я имею в виду Провидение — устроило так, что мужчина вас более или менее обеспечивает. Так оно создало мир. Надо брать то, что можно.
Таков был Родди.
Он варьировал эту тему около часа.
— Вернись домой, — оказал он, уходя, — вернись домой. Свобода и все прочее — все это очень мило, Ви, но из этого ничего не выйдет. Мир еще не подготовлен к тому, чтобы девушки могли жить самостоятельно. Такова действительность. Младенцы и особы женского пола должны держаться за кого-нибудь или погибнуть, по крайней мере ближайшие поколения. Возвращайся домой, Ви, пережди столетие и попытайся снова. Тогда у тебя могут быть какие-то шансы. А сейчас, если ты будешь вести игру честно, у тебя нет и тени надежды.

Анну-Веронику удивило то, что мистер Мэннинг, хоть и говорил он совершенно другим языком, полностью поддержал точку зрения Родди. Он пришел, по его словам, только для того, чтобы навестить ее, и стал громко и напыщенно извиняться, излучая доброту и любезность. Как выяснилось, адрес Анны-Вероники дала ему мисс Стэнли. Приветливая хозяйка Анны-Вероники не расслышала его фамилии и сказала, что пришел высокий красивый мужчина с большими черными усами. Вздохнув по поводу расходов, которых требовало гостеприимство, Анна-Вероника поспешно договорилась о том, чтобы подали добавочный чай, затопили гостиную на нижнем этаже, и тщательно оделась для предстоящей встречи. В небольшой комнате, под газовой люстрой, его рост и фигура, конечно, производили внушительное впечатление. При тусклом освещении мистер Мэннинг казался и по-военному подтянутым, и сентиментальным, и поглощенным наукой, он напоминал гвардейца из романов Уйда, обработанных мистером Холдейном и Лондонской школой экономики, и получившего последний лоск в Кельтской школе.
— Мой приход к вам, мисс Стэнли, просто непростителен, — сказал он, по-особому пожимая ей руку, — но вы ведь писали, что мы друзья.
— Как это ужасно, что вы здесь, — сказал он, указывая в окно на первый в году желтый туман, — но ваша тетя мне рассказала кое-что о случившемся. Все произошло из-за вашего великолепного чувства собственного достоинства. Вот именно!
Он сел в кресло, принялся пить чай и съел несколько кусков кекса, за которым она специально посылала, говорил с ней, и высказывал свои мнения, глядя на нее очень серьезно своими глубоко посаженными глазами, и тщательно смахивал каждую крошку с усов. Анна-Вероника сидела, освещенная пламенем камина, перед ней стоял чайный поднос, и она бессознательно держалась, как опытная хозяйка дома.
— Но чем же это все кончится? — спросил мистер Мэннинг. — Ваш отец, разумеется, должен будет понять, как вы великолепны. Он этого пока не сознает. Я виделся с ним, он этого совершенно не понимает. И я не понимал, пока не получил ваше письмо. А теперь я хочу быть для вас всем, чем только смогу. Вы в этой ужасной темной квартире, точно прекрасная принцесса в изгнании!
— Боюсь, что, когда речь заходит о заработке, я все что угодно, но уж никак не принцесса, — сказала Анна-Вероника. — Но, говоря откровенно, я хочу изо всех сил бороться и, если удастся, победить.
— Боже мой! — бросил Мэннинг в сторону, словно играя на сцене. — Зарабатывать на жизнь! Вы принцесса в изгнании! — повторил он, игнорируя ее слова. — Вы вступаете в это жалкое окружение, — не возражайте, пожалуйста, против того, что я называю его жалким, — и начинает казаться, будто оно не имеет никакого значения… Я не думаю, чтобы оно имело значение. Никакая среда не в силах бросить на вас тень.
Анна-Вероника слегка смутилась.
— Не хотите ли еще чаю, мистер Мэннинг? — спросила она.
— Знаете, — продолжал мистер Мэннинг, не отвечая на ее вопрос, и протянул чашку, — когда вы сказали, что будете зарабатывать на жизнь, это все равно, как если бы архангел отправился на биржу или Христос стал торговать голубями… Простите за дерзость. Я невольно подумал так.
— Образ прекрасен, — сказала Анна-Вероника.
— Я знал, что вы не будете возражать.
— Но разве в данном случае это соответствует фактам? Знаете, мистер Мэннинг, все это хорошо в области чувства, но разве оно соответствует действительности? Разве женщины — уж такие ангельские создания, а мужчины так рыцарственны? Вы, мужчины, я знаю, хотели бы превратить нас в королев и богинь, ну а в жизни… взгляните хотя бы на поток девушек, идущих утром на работу. Они сутулы, бедно одеты, плохо питаются. Вот уж не королевы, да и никто с ними не обращается, как с королевами. Или посмотрите на женщин, сдающих квартиры… На прошлой неделе я искала комнату. Женщины, которых мне пришлось видеть, произвели на меня самое тяжелое впечатление. Хуже любого мужчины. Всюду, в чью бы дверь я ни постучалась, я сталкивалась с еще одной ужасающей в своем убожестве женщиной, с еще одной павшей королевой, более жалкой, чем предшествующая, грязной от рождения. А их жалкие руки!
— Знаю, — сказал мистер Мэннинг с приличествующим случаю волнением.
— А обыкновенные жены и матери, с их тревогами, скудными средствами, с кучей детей! Подумайте о них!
Мистер Мэннинг изобразил на своем лице отчаяние и принялся за четвертый кусок кекса.
— Я знаю, наш социальный строй достаточно плох, — сказал он, — и ему приносится в жертву все, что есть лучшего и самого прекрасного в жизни. Я его не защищаю.
— А кроме того, если говорить о королевах, — продолжала Анна-Вероника, — в Англии двадцать один с половиной миллион женщин, а мужчин — двадцать миллионов. Предположим, что каждая из нас — святыня. Значит, даже не считая вдов, выходящих вторично замуж, не хватит более миллиона алтарей, чтобы служить нам. Кроме того, девочек умирает меньше, чем мальчиков, так что несоответствие между количеством взрослых мужчин и женщин в действительности еще больше.
— Вся эта ужасная статистика, — отвечал мистер Мэннинг, — мне известна. Я понимаю, замедленность прогресса дает вам право на нетерпение. Но скажите мне только одно — я не могу этого постичь, — скажите только одно: чем вы в силах помочь, если втянетесь в эту борьбу и окажетесь в этой трясине? Вот что меня беспокоит.
— Я не стараюсь прийти на помощь, — ответила Анна-Вероника. — Я только возражаю против ваших взглядов на то, чем должна быть женщина, и стараюсь уяснить это самой себе. Я очутилась в этой квартире и ищу работы потому… Ну разве я могу поступить иначе, если отец фактически запирает меня на замок?
— Я знаю, — сказал мистер Мэннинг, — я знаю. Не думайте, что я вам не сочувствую или не понимаю. И все-таки мы находимся здесь, в этом городе, с его копотью и туманами. Боже мой! Как это ужасно! Каждый старается извлечь все, что может, из другого, никто ни с кем не считается — все толкают друг друга, густая угольная копоть валит из труб, пропитывая воздух и омрачая сознание, омнибусы гудят и испускают вонь, лошадь пала на Тоттенхем Корт-роуд, старуха надрывно кашляет на углу — все это печальные картины большого города, и вы приехали сюда, чтобы попытать счастья.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44