Но есть в моем сне вещи, которые не вписываются в сюжетную схему. Тот мужчина за столом, оказавшийся на ночной земгальской равнине вместе с тремя стенками своей обшарпанной комнаты.
Может быть, я слишком рано просыпаюсь. И не успеваю узнать, что было дальше.
А дальше, видимо, была сказка о часовом.
Кто-то ласково уговаривал юношу отказаться от нелепой затеи, ведь тогда, весной сорок пятого, яхты и катера у берегов Курземе гибли сотнями, и беглец, уверенный, что его хорошо примут в Соединенных Штатах, скорее всего давно погиб. Вот уже не только пять, но и шесть, и семь лет прошло – вряд ли кто-то придет к той двери на чердаке, достанет из тайника ключ и откроет ее. Ведь о том, что Ингарт живет за этой дверью и ждет посланника, знает только один человек. Так не лучше ли?..
Часовой сказал – нет.
Его терпеливо убеждали – после всего, что он пережил в военные годы, после всего, что он еще мальчишкой совершил, он имеет право спокойно жить, работать, любить, и место в жизни ему найдут замечательное, зачем же с ним возились все эти послевоенные годы, дали ему такое образование…
Часовой не сделал ни шага.
– Волчонок! – позвал его кто-то издалека.
Часовой укоризненно посмотрел в ту сторону.
Поняв, что спорить с ним бесполезно, его оставили в покое.
Сперва он жил себе и жил, работал на случайной работе. Должен был наступить час, когда бы он убедился, что никто не придет, и сложил оружие.
Но с ним что-то произошло. В тот миг, когда он понял, что ожидать уже не стоит, а время и возможность изменить жизнь еще имелись… Часовой поудобнее перехватил автомат.
И начал складывать сам для себя сказку о часовом. Тем более, что во дворе под старым каштаном действительно была песочница и галдели дети.
Ему многого в жизни недоставало. И он говорил себе – ведь если он позволит себе взять от жизни капельку любви, крошечку привязанности, не опуская при этом своего автомата, беды не произойдет, он не проворонит опасность. И если он на минуту вообразит себя отцом – а иначе он сойдет с ума, потому что накоплено так много, и не передать этого дальше страшно, – так вот, если он хотя бы на минуту не почувствует себя наставником, защитником, главным человеком в жизни ребенка… пусть даже ребенок давно вырос… Да, так ведь это же не значит, что он покинул пост.
Наверное, было именно так.
А потом мы встретились.
Ему было сорок три. Мне – девятнадцать.
10 мая 1987
1 2 3 4 5
Может быть, я слишком рано просыпаюсь. И не успеваю узнать, что было дальше.
А дальше, видимо, была сказка о часовом.
Кто-то ласково уговаривал юношу отказаться от нелепой затеи, ведь тогда, весной сорок пятого, яхты и катера у берегов Курземе гибли сотнями, и беглец, уверенный, что его хорошо примут в Соединенных Штатах, скорее всего давно погиб. Вот уже не только пять, но и шесть, и семь лет прошло – вряд ли кто-то придет к той двери на чердаке, достанет из тайника ключ и откроет ее. Ведь о том, что Ингарт живет за этой дверью и ждет посланника, знает только один человек. Так не лучше ли?..
Часовой сказал – нет.
Его терпеливо убеждали – после всего, что он пережил в военные годы, после всего, что он еще мальчишкой совершил, он имеет право спокойно жить, работать, любить, и место в жизни ему найдут замечательное, зачем же с ним возились все эти послевоенные годы, дали ему такое образование…
Часовой не сделал ни шага.
– Волчонок! – позвал его кто-то издалека.
Часовой укоризненно посмотрел в ту сторону.
Поняв, что спорить с ним бесполезно, его оставили в покое.
Сперва он жил себе и жил, работал на случайной работе. Должен был наступить час, когда бы он убедился, что никто не придет, и сложил оружие.
Но с ним что-то произошло. В тот миг, когда он понял, что ожидать уже не стоит, а время и возможность изменить жизнь еще имелись… Часовой поудобнее перехватил автомат.
И начал складывать сам для себя сказку о часовом. Тем более, что во дворе под старым каштаном действительно была песочница и галдели дети.
Ему многого в жизни недоставало. И он говорил себе – ведь если он позволит себе взять от жизни капельку любви, крошечку привязанности, не опуская при этом своего автомата, беды не произойдет, он не проворонит опасность. И если он на минуту вообразит себя отцом – а иначе он сойдет с ума, потому что накоплено так много, и не передать этого дальше страшно, – так вот, если он хотя бы на минуту не почувствует себя наставником, защитником, главным человеком в жизни ребенка… пусть даже ребенок давно вырос… Да, так ведь это же не значит, что он покинул пост.
Наверное, было именно так.
А потом мы встретились.
Ему было сорок три. Мне – девятнадцать.
10 мая 1987
1 2 3 4 5