Это, может, раз в жизни у одного из сотни разведчиков случается, а лучше, чтобы вообще не случалось. Если за разведчиком гонятся по крыше, значит, он плохо сработал. Вот за тобой бы точно погнались.
– Это почему еще?
– Хотя бы потому, что ты до сих пор не заметила, что нас здесь трое.
Первая мысль была – бесшумно вошла жена Ингарта, стоит в дверях и качает головой, слушая наш разговор. Я резко повернулась. Ее не было. Я пробежалась взглядом по всем местам, где бы мог спрятаться человек, и сурово уставилась на Ингарта.
Он молча взглядом же указал на угол дивана. Из-под бахромы покрывала выглядывал кот.
– Прошу любить и жаловать, мой сожитель Курупиру, – представил Ингарт. – Только не вытаскивай его за шиворот, он этого не любит. Он этого даже Хелге не позволяет.
– Что такое Курупиру?
– Леший в лесах Амазонки. У него зеленые глаза, и он почти бессмертен. Его можно только задушить, и то по каким-то особым правилам.
– Похож, – согласилась я, и мы выманили Курупиру из-под дивана. Он оказался огромный и пушистый, дымчато-серый в размытых полосах и с огромными пятнадцатисантиметровыми усами.
– Я люблю его, – сказал Ингарт, лаская зверька. – Он свой парень.
– А за что ты его любишь? – Я тоже стала гладить Курупиру.
– Мы, люди, волчонок, ищем в детях и животных свое отражение. Ну, в какой-то мере продолжение. Это та тихая и постоянная любовь, которая начинается со сходства, в отличие от любви между мужчиной и женщиной, которая, наоборот, начинается с самых нелепых парадоксов.
– Ты считаешь, что Курупиру похож на тебя?..
Я чуть было не принялась со щенячьим азартом перечислять усатость, мохнатость, когтистость и прочие достоинства Куру-пиру. Но почувствовала, что шутка сейчас была бы не к месту. Странно, но Ингарт о своей любви к коту говорил совершенно серьезно.
– Мы действительно похожи. Вот я пропадаю целыми днями черт знает где, а он сидит и ждет, и вся его сознательная жизнь проходит в ожидании. Это сегодня он тебя испугался, а вообще он всегда встречает меня у двери и ласкается.
Жизнь Ингарта тоже была ожиданием… Я поняла, что он невольно признался в этом. И не могла не поспешить на помощь.
– А может быть, все наоборот? – спросила я. – Может быть, он все понимает иначе? Он считает, что ты доверил ему сторожить квартиру. Ты приходишь, и он докладывает тебе, что с заданием справился, день прожит не зря, злоумышленники не проникли.
– В один и тот же поступок истолкователи могут вложить настолько разный смысл, что впору спятить, особенно если поступок – твой, – ответил Ингарт. – Перестаешь понимать, что же это было на самом деле. А в одну и ту же жизнь – тем более…
Я задумалась и не ответила. За окном начинало темнеть. Полагалось бы зажечь свет. Я подумала об этом, но света мне не хотелось, а хотелось, чтобы наступил полумрак и Ингарт рассказал еще что-нибудь, о чем можно так же углубленно размышлять.
– А ожидание бывает и смешным, – ни с того ни с сего продолжил Ингарт. – Вот вообрази себе такой вариант. Где-то в городе Н. был склад боеприпасов. И у ворот стоял часовой, чтобы вредители не пробрались и не подожгли. Потом наступило мирное время, боеприпасы куда-то увезли, склад разрушили, а часовому предложили другую работу. «Нет, – говорит часовой, – я останусь стоять здесь». – «Глупый, – отвечают ему, – посмотри, на месте склада детская площадка, песочница и качели. Их ты, что ли, будешь охранять?» – «А вдруг остался позабытый снаряд? – говорит часовой. – А вдруг враги ночью придут и подорвут его? Или днем? Что останется от вашей площадки?» – «Успокойся, – отвечают ему, – вероятность того, что здесь забыт снаряд или еще что-то опасное, приближается к нулю. Врагов тоже всех перебили. Так что ты спокойно можешь сдать автомат и заняться другим делом. Ты ведь образованный, неглупый, даже талантливый, ты просто переутомился и тебе мерещится невесть что». – «Нет, – говорит часовой, – я все-таки останусь. Ведь эта вероятность еще не равна окончательному нулю. И если придет враг, будет кому его обезвредить». И тогда его оставили в покое. Он стоял и ждал, стоял и ждал. И никто никогда не пришел. А сколько дел он мог за это время переделать – это осталось на его совести. Словом, оказалось, что все – бесполезно.
– А если бы враги все-таки пришли?
– Ну, тогда часовому дали бы орден. И то, что выглядело смешным и нелепым, те же самые люди, которые над ним потешались, назвали бы подвигом. Важен результат, волчонок. Судят по результату. Если бы Курупиру задержал вора, перегрыз ему горло и отнял похищенное имущество, об этом писали бы все газеты мира. А раз он этого вора не поймал – то просто проводит жизнь в бесполезном ожидании.
– Но если он ждет не вора, а тебя – то ожидание все-таки не бесполезное?
– В таком случае ему куда легче. Но ты же пыталась меня уверить, что он охраняет квартиру…
Тут Ингарт оборвал фразу и прислушался. По лестнице кто-то поднимался. Этот кто-то дошел до третьего этажа и остановился.
– Если ко мне, – почему-то прошептал Ингарт, – собирайся и уматывай! Кто бы это ни был. Но совсем не уходи. Дойди до Шведских ворот и возвращайся. Забыла варежки, или книжку, или еще какую-нибудь ерунду.
Человек на лестнице постоял и начал спускаться.
– Черт знает что! – опять прошептал Ингарт. – Чего они здесь ищут? Чего они все ищут?
– Он ошибся адресом, – соблюдая таинственность, прошептала я. – А наверху он зажег зажигалку, увидел номер квартиры и понял, что попал не туда.
– Молодец, волчонок, – сказал Ингарт, но это не было похвалой.
Тут мне стало что-то странно. Я протянула руку к выключателю, включила свет и охнула.
– Ингарт, ты что? Ты болен?
– Мне и самому иногда кажется, что я болен, – ответил он. – Что-то со мной не так, и я не могу объяснить, что именно. А мне это как-то пытались уже объяснить. Но те, кто объяснял, сами были больны. Поэтому им не удалось.
– У тебя что-то с сердцем?
– С чего ты взяла?
– Мне так показалось. У тебя изменилось лицо… И вообще…
– В каком курсе медицины ты вычитала, что от сердечных болезней меняется лицо?
Я пожала плечами. Ингарт подошел к окну.
– Вот он идет, видишь, выходит со двора. Интересно, чего он тут искал?
– Ему вообще был нужен другой дом! – сообразила я. – Тут же две похожие подворотни и два похожих двора! А вечером очень даже просто ошибиться! Он не разглядел номер квартиры, он просто слишком поздно понял, что забрел на незнакомую лестницу.
– Похоже на то, – согласился Ингарт. – Ты всю Старую Ригу так хорошо облазила?
– Район Цитадели я знаю плохо.
– Давай допивай кофе, я провожу тебя. Заодно встречу Хелгу на остановке. Можешь на прощание почесать Курупиру за ухом.
Хелга и Курупиру – вот единственные имена, с которыми у Ингарта связывалось потепление взгляда и голоса. Был еще человек, который спас раненную рысь. И все. Ни об отце, ни о матери, ни о близких он никогда ничего не рассказывал. Разумеется, весь комплект родственников у него когда-то имелся, не с луны же он свалился, но Ингарт никогда ни о ком не обмолвился и словом. И это наводило на мысль, что он не нарочно прятал от меня свои человеческие связи, а они оборвались много лет назад и, видимо, таким образом, что вспоминать о том ему не хотелось.
Похоже, в его жизни были теперь только Хелга и Курупиру.
И, может быть, я.
А что такое для него – я?
В год моего рождения ему было двадцать четыре. Может быть, где-то ходит по земле кто-то девятнадцатилетний, до кого ему не дотянуться?
Может, вовсе не меня он хотел бы называть волчонком?
Мы вышли со двора и пошли в сторону остановки.
– Я вспомнил стихи Гейне, – вдруг сказал он.
– О чем?
– О том же самом. «Как часовой на рубеже Свободы, лицом к врагу стоял я тридцать лет…» Что-то не нравится мне этот перевод. Послушай, как хорошо звучит в оригинале…
Он дочитал почти до конца и запнулся.
– А когда-то знал назубок… Видишь, старею.
– Знаешь, я когда-нибудь напишу балладу об этом часовом, который возле склада с боеприпасами.
– Хочешь перещеголять Гейне?
– Нет… Просто мне понравилось. Хотя… Я не понимаю, чем ты недоволен, перевод как перевод, красиво. Я не смогу избавиться от этого стихотворения, вот что плохо.
– Вот и я не могу от него избавиться. Уже тридцать лет. Да, я его еще мальчишкой выучил.
– Ты так хорошо знал тогда немецкий?
– Дома говорили по-немецки. Ну, давай лапу. Тут мы и расстанемся. Послезавтра позвони мне на работу.
– Есть!
И я ушла.
Ранней весной я совсем завертелась. Лекции, свидания, увлекательная тема курсовой – забот хватало. А тут еще наше литературное объединение надумало дать подборку стихов юных авторов в университетской многотиражке.
Кроме прочих аксессуаров многообещающей поэтессы у меня имелась и первая безнадежная любовь. Вся ее прелесть заключалась в том, что мы более двух лет не общались, а чувство варилось в собственном соку, и на бумагу капали рифмованные скорби и печали. Естественно, я мечтала, как ОН прочтет все это в печатном виде, как опомнится и примчится с предложением руки и сердца, как я выскажу все, что о его поведении думаю, ну и так далее.
Ингарту я всю эту историю, конечно же, не рассказывала. Во-первых, было незачем, а во-вторых – я не хотела, чтобы он знал о моем поражении. Он воспитывал во мне победительницу, и я не имела права предъявлять ему то, что пока не было победой. Опубликованные стихи – да, этим я могла похвастаться. И собиралась…
В день публикации я ходила именинницей, принимала поздравления и игнорировала лекции. Моя группа скупила чуть не весь тираж газетки. Комплиментов я наслушалась на всю оставшуюся жизнь. Все это было так прекрасно, что я целый день не могла дойти до родного дома. Наконец поздно вечером мы целой компанией ввалились, размахивая газетами и вереща от восторга.
Девчонки побросали пальто на тахту и сели ждать чая. Мы с матерью вышли на кухню.
– Что-нибудь случилось? – спросила я, видя, что мать не настроилась на общее ликование.
– Я звонила тебе на кафедру, – ответила она, – но тебя нигде не могли найти.
– А что?
– Ингарт умер.
– Как… умер?..
– Упал на улице. Люди думали – пьяный. Сердце… Сегодня были похороны. Я сама узнала только утром. Думала, ты успеешь пойти…
Я не могла поглядеть ей в глаза.
Девчонки галдели.
Надо было, чтобы они немедленно замолчали.
Я ворвалась в комнату, готовая прикрикнуть, и увидела на столе дюжину газет, раскрытых на той же странице – со стихами.
Ингарт никогда не видел моих стихов. Знал, что пишу, но я стеснялась показывать ему «дамское рукоделье». Вот опубликованные – другое дело, значит, действительно – стихи! И вот на них таращились все, и те, кому эти стихи и я сама в сущности были до лампочки, а единственный человек, для которого это тоже было бы настоящим праздником… а он…
Я услышала собственный всхлип. Тут в комнате стало тихо, девчонки растерялись, а я в тишине давилась слезами и мучилась так довольно долго – пока не разревелась как маленькая, и весь остаток вечера меня не могли успокоить.
Про Курупиру я вспомнила ночью.
Мы ложились в одиннадцать, к полуночи вся квартира спала. Поэтому в первом часу ночи я бесшумно оделась и выскользнула из дома.
Я взяла с собой большую сумку, с которой ездила еще на фольклорную практику. Курупиру поместился бы там с удобствами. Ведь если эта женщина, Хелга, бывала у Ингарта нерегулярно, то, может статься, она ничего не знает… о Господи!.. а Курупиру сидит голодный и ждет, ждет, ждет…
До Старого города я добежала быстро.
Ключа в тайнике не было.
Ключ этот был единственный.
И меня посетила сумасшедшая мысль – а вдруг весь сегодняшний вечер сплошное наваждение, и ничего не было, ни моих слез, ни материнского рассказа, ни похорон – уж их-то наверняка не было, ведь я их не видела! И Ингарт сидит дома и чешет Курупиру за ухом на сон грядущий.
Я толкнула дверь и оказалась в прихожей.
Дверь в комнату была приоткрыта. На диване сидела женщина. У нее на коленях лежал Курупиру.
Она позвала меня по имени.
– Да, Хелга, это я…
Мы сказали друг другу всего несколько слов. Решили судьбу Курупиру, и только. Хелга забирала его к себе.
Она не была красавицей. Меня удивило ее сходство с Ингартом, но ведь то, что в мужчине вполне терпимо, женщину не красит. У нее тоже было лицо с правильными чертами, растворяющееся в толпе и в памяти бесследно. Она тоже была сутуловата и худощава. И ей действительно следовало красить глаза.
На вид Хелге было около сорока.
Я не взяла ее адреса и телефона. И теперь жалею об этом. Может быть, она знала ответ хотя бы на один из моих вопросов? Или он и ей рассказал сказку про упрямого часового, и ей этого вполне хватило?
Подводя итог, можно сказать: сквозь мою судьбу прошел странный человек. И, совершенно на то не претендуя, остался в моей памяти на десятилетия, хотя, встреть я его сегодня в толпе, не узнала бы, такова ирония судьбы.
А вот во сне я узнаю его безошибочно.
Отрывочные кадры я складываю утром в сюжет, а связки стараюсь почерпнуть в реальных воспоминаниях.
1 2 3 4 5