С тех пор, как во время вылазки были убиты Олаф и Бьорн, мы ждали этого события. Что могли – спрятали.
Еще на лестнице я услышала голос отца:
– В моем доме вдова шведского офицера с грудным ребенком!
Ему ответили грубым ругательством.
Маде, оттолкнув меня, первая ворвалась на кухню. Мы опоздали – отец, вооружившись тростью, не пускал к дверце чулана двоих шведов – при палашах и пистолетах. Третий стоял сзади и насмешливо командовал.
Не знаю, как это вышло. Может, отец просто поскользнулся? Не знаю – я бросилась оттаскивать одного солдата, Маде напала на другого, третий ударил Маде… До сих пор не понимаю, как отец оказался в гуще свалки. Вниз прибежала Ингрид и пронзительно закричала. Мы опомнились…
Отец лежал на полу, не двигаясь. Он был еще жив, когда мы, три женщины, перенесли его на кровать. Он сильно ударился затылком об угол сундука, на котором спала Маде. Я сразу послала ее за лекарем. Лекаря она не нашла. Должно быть, заперся в погребе, боясь обстрела. Многие тогда так и жили в подвалах, спали, не раздеваясь.
Возвращаясь, Маде встретила солдат, которые уносили наши мешки с крупой и мукой. Тайник они не нашли.
До утра мы сидели возле отца. Он так и не пришел в себя…
А несколько дней спустя Маде ушла на рынок – вдруг повезет? – и не вернулась Еще с утра она чувствовала себя неважно. Я забеспокоилась. Ждала ее всю ночь. Утром под окном услышала знакомый свист Янки!
Он, по колено в снегу, закутанный в солдатский плащ, стоял у ворот, во двор почему-то не входя.
– Фрейлейн Ульрика! Маде просила передать, что она пока не вернется, что она у добрых людей.
– Почему у добрых людей, когда у нее свой дом? Что случилось?
– Заболела она…
– Чем заболела? Да ты мне в глаза посмотри! Что с Маде?
Янка поднял непривычно серьезное лицо и тихо спросил:
– Разве фрейлейн Ульрика не знает, что в городе чума?
И, не дождавшись моего ответа, убежал.
Накинув шубку, я попробовала его догнать. Но улицы были пусты. Битая черепица, кучи кирпичей, сломанная мебель – все было покрыто снегом. Оставляя взрыхленный след, пронеслась крыса. Издали ко мне шли две голодные бездомные лошади. Я протянула было к ним руку, но ладонь была пуста. Медленно светало, и падал мелкий колючий снег.
Грея дыханием озябшие руки, я вернулась домой. Ну, подумала я, теперь – все… Теперь я действительно одна. Ты далеко, а я здесь одна. Отец умер. Маде умрет. И в предсмертном бреду она будет просить венок из земляничных листьев…
Нечаянно я оказалась у двери мастерской.
Я давно не приходила сюда. Зачем? Я бы увидела развалины своего янтарного королевства, разбитые и заколоченные окна, пустые столы. Трупы крыс на полу. И я бы заплакала и плакала обо всем – о напрасной молодости, о близких, о гибнущем городе, о своей завтрашней смерти и о том, что тебя больше не увижу. Я уже хотела уйти, убежать отсюда, но вдруг услышала за дверью голос. Кто-то тихо-тихо то ли бормотал, то ли напевал, как напевают за работой. Мне стало страшновато, но я толкнула дверь и заглянула.
Это был Йорен.
Как всегда, кожаный ремешок охватывал его голову, как всегда, белая янтарная пыль пушисто лежала на коленях, прикрытых длинным передником.
Все в мастерской было так, как я и думала, – грязь, забитые окна и застывшие трупы крыс. Но на его столе горела свеча, а сам он деловито раскладывал пластинки янтаря, видно, подбирая подходящие по тону.
О нем я в эти дни почему-то совсем забыла. Помогала Маде по хозяйству, помогала Ингрид с малышом. Для старика на кухне мы по привычке всегда оставляли немного пищи. Когда он забирал ее, мы как-то не замечали.
Дверь, которую давно некому и нечем было смазать, пронзительно заскрипела, и Йорен обернулся. Залатанный тулуп соскользнул с его плеча, и он долго его натягивал, кутаясь поплотнее.
– Хочу сделать узор, нарисованный прожилками, – вместо приветствия сказал наконец Йорен и, склонившись над столиком, опять что-то забормотал.
Я так и остановилась на пороге. Он же сошел с ума! Он потерял рассудок и поселился в этой промерзшей мастерской, даже не зная, что убиты Олаф и Бьорн, что умер отец, что исчезла Маде! Ему хорошо – он забрался сюда, как зверь в нору. И сам он никому не нужен, и ему никто не нужен.
Но это был Йорен, у ног которого я в детстве складывала замки из кусочков янтаря. Его нужно скорее увести отсюда в тепло, накормить хоть чем-нибудь, он же пропадет тут один… И предупредить о беде.
– Йорен, – громко сказала я, – в городе чума.
– Ну и что? – он передвигал пластинки янтаря. – Посмотри, хозяйка, складывается узор?
– Йорен, разве ты не боишься?
– Нет, не боюсь. Мне можно брать янтарь для работы из хозяйского ящика? – как видно, он все знал…
– Конечно, бери… – и я, стосковавшись по янтарю, неожиданно для себя самой стала вглядываться в его заготовки. – А что это ты делаешь? Ларец?
Йорен перестал напевать и выпрямился за столиком.
– Это моя работа на звание мастера! – торжественно объявил он.
– Да ты и впрямь сошел с ума! – горько сказала я. – Нашел подходящее время! Кому она нужна теперь, твоя работа? Да и кто тебе присудит звание, сам подумай?
– Я сорок лет обтачивал, сверлил и шлифовал янтарь, я знаю, какая работа достойна звания мастера, а какая – нет. Моя совесть и присудит.
И, говоря это, он улыбался!
– Но пойми ты, что мы все тут умрем раньше, чем ты кончишь свой ларец! – крикнула я ему. – Пойми, что в городе голод и чума!
Он, словно не понимая, пожал плечами и опять склонился над своим янтарем.
– Или ты и смерти не боишься? – уже тише спросила я.
– Смерть не трогает тех, кто занят делом. Я ведь еще двадцать лет назад мог изготовить такой ларец. Но господам цеховым мастерам не нравились мои латышские руки, и голова, и язык. А сейчас все они разбежались, сидят по своим погребам и дрожат, забросили свои прекрасные мастерские… Один я остался… Вот я и делаю свой ларец, и пусть все увидят – я мастер! Ведь другого случая у меня уже не будет. Ты забрала у аптекаря наш янтарь?
– Нет. Кому он теперь нужен, этот янтарь?
Йорен усмехнулся.
– Война когда-нибудь кончится, хозяйка, и люди вспомнят про янтарь. Война – это ненадолго, а юноши и девушки будут дарить друг другу янтарь всегда. Где твоя любимая подвеска?
– Потеряла, – ответила я, как совсем недавно отвечала отцу.
И тут я вспомнила тебя. И меня словно озарило – да что же это я опускаю руки, ведь у меня еще есть ты, и я обязана тебя дождаться.
– Сделаешь себе другую, – как-то странно сказал Йорен.
– Не надо мне другой… – я улыбнулась воспоминанию, тому самому. – У другой не будет такого аромата…
– Аромат – это уже забота аптекаря, – деловито заметил Йорен. – Не хочешь подвеску, так делай ожерелье. Помнишь, хозяйка, какое ты мне рисовала? С янтарными слезами.
– Как сама? – я насилу сообразила, чего Йорен от меня добивается.
– Я же тебя учил, – Йорен говорил, а я растерянно смотрела в его спокойные прищуренные глаза. – Ты все умеешь. Это умение – у тебя в руках, в пальцах. Вильгельму до тебя далеко. Если не справишься, я помогу. Садись вот сюда, на место Вильгельма. Вот тебе свеча. Вот его инструменты. Вот ящики с янтарем. Жаль, здесь плохо видно. Принесешь потом вторую свечу, если у тебя есть.
– Я не могу… Что ты, Йорен, у меня не получится…
Он не расслышал моих слов, но догадался, что боюсь.
– Не бойся, не бойся, – стал он меня уговаривать, как маленького ребенка, – чего тут бояться? Ты возьмешь янтарь в руки и все вспомнишь. Ты доверься своим рукам! Твой дед сверлил янтарь, твой отец шлифовал янтарь, если бы у тебя был брат, и он бы тоже… И твой муж будет мастером, а ты боишься? Кто же будет стоять за спиной твоего мужа, помогать ему советом? Хвалить его работу?
Йорен все угадал! Все, о чем я в эти последние дни не смела и мечтать! И я почувствовала, как моя душа наполняется спокойной уверенностью. Конечно, Йорен прав. Только так я спасу себя для тебя.
Но я никак не могла решиться.
– Слушайся меня! – потребовал Йорен. – Я тебе не дам злого совета. Ты должна меня слушаться, твоя бабка была моей сестрой. Мы с тобой не чужие.
Он сурово встретил мой изумленный взгляд.
– Нет, не чужие, и пришел час тебе понять это. Садись и работай! – приказал он.
Я, ошеломленная его словами, послушно села.
Я прикоснулась к янтарю. Я достала один кусок, другой, поглядела сквозь них на огонек свечи. А Йорен, опять склонившись над работой, тихо запел протяжную бесконечную песню.
И я поняла: это величайшая мудрость – среди голода и чумы не прятаться по углам, ожидая смертного часа, а шлифовать прекрасный янтарь под древнюю и такую же прекрасную песню и верить в жизнь, в свое бессмертие, в твою любовь. Так и бороться со смертью – всеми силами своей души. И она отступит, она не тронет, слышишь, мой единственный?
Но мне что-то нездоровится. Что голова болит – это еще не страшно. Хуже другое – кусочки янтаря на столе, уже разложенные в нужном порядке, сливаются в рыжее пятно, и оно почему-то течет, меняя форму… Это уже какой-то бред. Умнее всего было бы полежать, отдохнуть. Тем более, что меня начинает лихорадить. Полежу и вернусь в мастерскую. Слезы на глаза наворачиваются… Почему вдруг плачу – непонятно. И еще неприятность – правое плечо ноет, похоже, просквозила, из заколоченных окон здорово тянет. Под мышкой наливается маленький узелок, и к нему прикоснуться больно. Похоже, это… Нет, нет, не она, она не тронет меня, я же должна тебя дождаться!
Мы все встретим тебя – Вильгельм с Иоганном, они уже здесь, я слышу их голоса во дворе, и твой Янка, и отец. Он больше не сердится на тебя за беспокойство и обыск, он сам так говорил. Или нет, отца не будет… Но почему его не будет – я понять не могу. С отцом, наверное, что-то случилось. Вместе со мной тебя встретит Маде. Вот она входит в комнату, садится на раскладной табурет у дверей, на голове у нее необыкновенно яркий венок из осенних земляничных листьев, который она положила на колени. Ей так Йорен велел, мне тоже нужен венок… Они все-таки переупрямили меня, но я не сержусь, ведь они вместе со мной так долго тебя ждали!
Но ведь Маде не вернулась… Вот оно что со мной – бред!..
Я больна, мне страшно. Надо встать и добраться до мастерской, там Йорен, пусть он скажет что-нибудь! Сейчас, сейчас, сейчас встану… Сейчас. Встану и побегу тебе навстречу через площадь, и ароматное ожерелье будет постукивать на груди, я ведь не сегодня-завтра закончу его, вот я его и надела, и платье свое надела, я его сберегла…
Нет силы сильнее моей любви. Я лежу сейчас совсем одна в холодной комнате и чувствую это все яснее. Эта сила меня спасет. Я все простила тебе – и голод, и холод, и одиночество, потому что они ничтожны рядом с нашей любовью. Ты ведь не виноват, виновата война, а ты любишь меня, я тебе верю…
Ты только поскорее возвращайся, любимый мой, единственный мой…
Ты только поскорее…
– Шло к весне. Леса вокруг стояли такие веселые, солнечные. Ходили слухи – близко решительное наступление. И точно – тянуть дальше было уже некуда, в войске начались болезни. Те наши части, что зимовали в Курляндии, Саласпилсе, Юмправской мызе при ставке князя Аникиты Репнина, получили приказ подтянуться к Риге. С какой радостью ехал я с полком по снежной утоптанной дороге – к тебе, к тебе! Всего нас там собралось двадцать четыре полка инфантерии и восемь – кавалерии.
Ждали гонца с царской депешей.
Осада всем надоела, хотели штурма хоть кровавого и опасного, да быстрого и победного. А к городу ни днем не подступишься, ни ночью – хитрые шведы жгут на стенках бочки с дегтем, костры. Сомнение меня брало – да какого же лешего я чуть не угодил тогда на виселицу, раз по сей день топчемся у городских мельниц, не взяв даже насквозь прострелянных форштадтов? Хоть и был я отмечен за те планы где следует и кем следует, а на душе кошки скребли – может, это я неладно чего-то рассчитал, раз нам до сих пор нет удачи?
Те из драгун, какие знали, что я не у матушки блинами в ту пору отъедался, покоя не давали, все про Ригу расспрашивали – неужто все дома каменные, да зачем на церквах петухи и верно ли, что в Риге сидит шведская королева и ворожит, чтоб нашим ядрам мимо лететь?
– В Стекольне и верно королева правит, – отвечал я неведомо в который раз, – сестра короля Карла, Элеонора, а в Риге никаких принцесс не видывал, и принцев тоже, окромя генерал-губернатора Нила Стромберга, да и его – издали…
– Что ж так, Андрей Иваныч? – подбивали на веселые россказни драгуны.
– Да, знать, не судьба. Совсем было повстречались, меня уж к нему в резиденцию со всем политесом вели, да я опамятовался – бодлива мать, в каком-то драном кафтанишке да к самому Стромбергу! Срамота, и только! Пришлось взять ноги на плечи и – переулками…
– Да ты по порядку сказывай! – горячились парни.
Мои похождения в Конвенте они наизусть запомнили, и все же я всякий раз насилу досказывал их до конца. Доходил до встречи со старухой в коридоре, а остальное тонуло в хохоте, и немало заковыристых кумплиманов доставалось престарелым вдовам.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13