– Хочу… Спасибо… Никогда этот приторный символ американской цивилизации, отдающий жженым сахаром, не казался мне столь прекрасным. Черт его знает, каким образом это у них получается, но бутылка была запотевшей от холода, даже покрытой корочкой льда. Сделав несколько глотков и откинувшись на железное днище грузовика, я с сожалением понял, что пришедший из детства узор снежинок, который так часто появлялся на замерзших окнах автобусов, исчезает, превращаясь в теплые, липкие наросты.
Ну вот, если задуматься, все закончилось самым настоящим фарсом. Как в поганом Голливудском боевике, перемежаемом навязчивой рекламой Кока-Колы.
Или, может быть, мне просто повезло? Ведь еще несколько минут назад я из последних сил удирал от стаи возбужденных дикарей. Господи, если спасение мое и Кока-Кола – дело рук твоих, то спасибо. Я обязательно это запомню.
Что-то иронично хмыкнуло в небесах, и тут же в нос мне ударил запах гниющей рыбы, к нему примешивался столь знакомый нашим предкам чад пожаров, сладковатый аромат разлагающихся на солнце трупов.
– Таким он и будет, конец света, – сделал я нехитрое умозаключение. – Совсем не так, как описано в Библии. Не приедет Мессия на белом осле, не спустится с Масличной горы к Западным воротам, тем более, что их замуровали арабы еще в двенадцатом веке. И не восстанут мертвые. И не будет битвы добра со злом, все закончится вселенским фарсом. Новые гунны, дикари. Гниение под ярким тропическим солнцем. Нет уж, моей душе более мила ядерная катастрофа. Полыхнет факел, испарится плоть. Что лучше, сгнить в земле, или кремироваться? По мне, так сгореть, до конца. Чтобы ничего не осталось. Из праха мы пришли, в прах обратимся.
Да здравствуют воплотители мира во всем мире, солдаты национальной гвардии США. Пусть они жуют жевательную резинку, пьют Кока-Колу, ездят отдыхать в Лас-Вегас и не умеют правильно написать собственное имя. Уже давно я не был так рад увидеть покрытое рыжеватыми оспинами лицо американского пехотинца, вооруженного автоматической винтовкой М-16. И даже транспортный самолет ВВС, пересекший границу Республики и приземлившийся на мирном атолле, показался мне неприступной летающей крепостью.
Дела мои плохи. То ли нервы сдали, то ли я подцепил какую-то тропическую заразу. А может быть, боженька покарал меня за воинствующий атеизм. Как бы то ни было, руки дрожат, лоб покрывается испариной, и чуть уловимый запах гниющей рыбы преследует меня на каждом шагу. Склизкими моллюсками пропахло самолетное кресло, пластмассовый поднос с завтраком, пластиковый стаканчик с кофе, мои руки, даже ароматизированная мокрая салфетка, которой я тщательно протираю лицо.
Ну, да черт с ним. Я лечу на север. Туда, где дует холодный ветер, где идет снег, или, на худой конец, дождь. Стоит мне оказаться там, и болезнь отступит. Перестанут болеть суставы, снежная пурга ударит в воспаленные глаза, несколько снежинок упадут на лоб и начнут таять, принося долгожданную прохладу. Господи, обещай мне, что я никогда, слышишь, никогда! Что никогда больше я не окажусь в Азии. А особенно, в районе экватора. Я согласен даже на Землю Императора Франца-Иосифа, Шпицберген, Исландию. Даже Гренландию. Пусть только уносится за крылом самолета тропический океан, исчезают Гималаи, холмы Грузии, Босфор с Дарданеллами. Там, на берегу Северного моря, сев на поезд, закрыв дверь гостиничного номера, я приму душ и оживу. Хотя бы на несколько дней. Все равно, на склоне дней моих я буду чувствовать, что жил не зря.
Глава 17
Как я хочу раствориться в этом городе, пахнущем осенними листьями, арктическим холодком, рассохшимся деревом, ладаном и старым вином. Только теперь я способен в полной мере оценить очарование, исходящее от кирпичных домов с крюками, мостов, глади каналов, тесноты Амстердамских улочек, и, самое главное, от этого воздуха, льющегося как бальзам, обжигающего лицо каплями ледяного ноябрьского дождя.
После невыносимой жары и убийственной влажности, трепыхания металлического корпуса самолета, старенький трамвай кажется мерилом цивилизации, унося меня вдаль, тормозя на поворотах, выпуская из-под колес снопы искр.
Когда из подвальчика, около моста через канал, из окна на уровне тротуара, звучит Моцарт… Когда поет скрипка и ласково журчит, вторя ей, клавесин, я вспоминаю зловещее завывание национального Сингапурского оркестра, грохот барабанов, процессию с испещренными иероглифами знаменами, медленно, как змея, передвигающуюся между домами, покрытыми плесенью, музыку, напоминающую похоронный марш, и мурашки бегут по спине. Нет, не было этого, не было!
Простыни в гостинице со скрипящей лестницей и зловещим комодом восемнадцатого века, источенным жуками, – накрахмаленные. Как будто сбылась детская мечта. Над изголовьем висит картина. Холмы, из-под снега торчат голые, черные ветки деревьев, на горизонте в серое небо уперся шпиль колокольни, поднимается дымок из труб, и люди, люди… Маленькие, как муравьи, они катаются на катке, возвращаются с охоты, тащат на санях вязанки дров. В эту картину можно всматриваться часами. Вот два мальчика около поросшего сухой осокой берега замерзшего пруда, они что-то тащат за собой, ну да, конечно же, это санки.
Господи, как хорошо… Я засыпаю, открыв окно, выходящее на набережную. Нет, так не пойдет, я скоро замерзну, на улице совсем холодно, но дайте, дайте мне этого холодного воздуха, покажите мне огоньки на берегу канала, наполните пространство голосами людей, проходящих по улице в этот осенний вечер, и редкими взвизгами тормозов…
Картина оживает перед глазами. Зимний красный шар солнца садится за горизонт, снег скрипит под ногами, лают собаки вдалеке, дымок вьется, опускаясь на деревушку, звенит колокол, прошел еще один день. Фигурки, передвигающиеся по полотну, их суетливые, словно заснятые ускоренной кинокамерой движения, привлекают меня, и я вдруг снова оказываюсь в тропической республике. За мной гонятся, какой странный город. Реальность и сон смешались в нем, уже не разберешь что к чему. Я знаю только одно: меня хотят убить, убить за то, что я не такой, за то, что я знаю что-то такое, что недоступно моим преследователям, да и просто убить, случайно, как невзначай раздавишь муравья на цементированной дорожке.
Бррр… Как противно пахнет. Рыбой, моллюсками, подгнившими креветками. Так пахнет в Америке в дешевых китайских супермаркетах около рыбного отдела, так пахнет в Азии на грязных рынках. Асфальт набухает, он пузырится черными пузырями, мешая мне убежать от преследователей. Ноги мои тонут в этой липкой субстанции, я с трудом вырываю их из расплавленной мостовой, все, больше не могу.
Прорвало! Из-под земли, посреди сверкающих огнями небоскребов вырываются фонтаны обитателей моря. Осьминоги, кальмары, морские котики, тунец, вся эта живая, издающая зловоние эктоплазма бьется хвостами, щупальцами, и чем Бог послал об раскаленный асфальт. Фонтаны взрываются справа и слева, от них не спастись. Мне надо убегать, за мной гонятся племена пролетариев, вооруженных стальными прутьями. Господи, прости меня, я не могу наступить на этих, бьющихся в конвульсии спрутов, я пытаюсь запихнуть их обратно, в дыру, прорванную силами природы в асфальтовой мостовой, но куда там, за ними из глубин Земли прут другие, словно прорвало нефтяную скважину.
– Мать вашу, – меня тошнит. Руки и ноги не слушаются меня, как когда-то в детстве, кажется, что ноги мои безумно далеко от головы, и я могу в одну секунду достичь края вселенной, прикоснуться к небоскребам Манхеттена, унестись в созвездие Ориона…
Уфф… Все, слава Богу, приснилось. Бред. Кризис прошел, горячий пот пропитал простыни, и холодный воздух приносит успокоение. Болит голова, я с трудом доползаю до душа и долго стою под горячими струями.
Мне пора ехать, причем я сам не знаю, куда и зачем направляюсь. В «Пежо», взятом напрокат по кредитной карточке «Би-Си-Бай», заедает третья передача. Города сменяют друг друга. Кружевная вязь соборов, паперть со слепыми ликами состарившихся резных деревянных святых, мрачный тевтонский рыцарь, выпирающий из стены, как прикованный к скале Зевс. Солнечный свет мягко играет в мозаике, пуская ярко-рубиновые зайчики, игриво пробегающие по лицам молящихся. Поет орган, присутствие осени на этой площади становится очевидным, стоит только посмотреть на ковер желтых листьев, покрывающих брусчатую мостовую, из которой никогда не выковыривал булыжник ни один пролетарий вселенной.
Все холоднее и холоднее становится северный ветер. А древний собор все так же возвышается над площадью. Бесконечные набережные, я заблудился в этих мостах через Рейн. Бредовый вечер, вначале я ужинал, потом, уставший и ощущающий первые признаки болезни, спустился в подземный гараж, и снова началось… Моллюски, раскосые лица, уродцы, химеры.
Мне надо лечиться. Но где я найду врача здесь, в незнакомой стране? Не в больницу же идти. Только под утро приходит облегчение. Когда сплетающиеся в клубок змеи с рубиновыми глазами, акулы, мурены и желтые тропические рыбки с фиолетовыми полосками, наконец собираются в пульсирующий комок эктоплазмы и уползают в бездонную глубину унитаза. Как я боюсь этого белого, с едва заметным желтоватым налетом на стенках, отверстия, служащего незримым каналом связи моего организма с обитателями тропических океанов…
Эти коралловые рифы, в них так хорошо плавать. Если бы не было прохладных акул в этой голубой тишине. Чертов «Пежо», теперь у него не включается и пятая передача. Сильно влияние французской компартии, если не считать красного вина, на качество продукции. Двести километров в час, кажется я уже выезжаю из Германии, сто пятьдесят, сто. Какая-то граница. Никого нет в этой кирпичной будке. Со лба у меня опять течет липкий пот, дорога расплывается перед глазами, «Пежо» чихает, светофоры на каждом шагу. Городок, милый мой, симпатичный, с домиками цвета темного кирпича, дай мне приют! В конце концов, могу я взять отпуск? Я ведь действительно болен, мне опять бьет в нос отвратительный запах рыбьей чешуи, и кажется, что руль покрыт липкой слизью.
Вот и гостиница. Машина моя глохнет – это судьба. Меня опять начинает бить гадкая дрожь. Только одно от нее спасение – джин. Пахнущий можжевельником, впитавший хвойную горечь.
Джин стоит в холодильнике, бутылочка граммов на пятьдесят, ну что же… Лучше меньше, да лучше. Долой тропическую лихорадку. Шаг вперед, два шага назад. И еще, Боженька, пожалуйста, избавь меня на сегодня от кошмарных снов. В этом забытом тобой городке, пожалуйста, дай мне сна.
– Ха, – хаха… – в ушах громыхает хохот, и я, предчувствуя скорый приступ лихорадки, судорожно делаю глоток из бутылочки для лилипутов.
– Сегодня на Красной площади собрались курсанты, выпускники военных академий. Они приветствуют…
– Здравствуйте, товарищи!
– Здравия желаем, товарищ маршал Советского Союза.
– Кгггх… Межконтинентальные баллистические ракеты способны всего за несколько минут. Гррр… достигнуть своей цели… – это наверняка упражняется в дикции знаменитый диктор советского радио и телевидения. – Достигнуть своей цели! – еще более торжественно произносит он. – Тьфу ты черт! Катя, Катюша, селедочку не забудь.
– Выходила на берег Катюша? На высокий? Выходила? – вопрос этот, заданный издевательским тоном, мучает меня, доводя до бешенства.
– Подмоско-о-вные вее-чее-ра. – разливается баритон.
Я болен, я знаю. Быть может, я скоро умру. Я родился почти что здесь, по американским масштабам отсюда почти что рукой подать до моего города, столицы пяти морей. А если проехать еще всего каких-нибудь шестьсот километров, триста пятьдесят миль, стыдно сказать. В Америке я покрывал такое расстояние за пять часов. Если встать в шесть утра, сесть за руль, то к полудню окажешься на горном озере, по заснеженным склонам которого катятся тысячи лыжников. А если завтра вот так же встать в шесть утра, сесть за руль чихающего Пежо, то к полудню, быть может, окажешься на гранитных набережных Невы. На Невском застыли кони, в Летнем саду падают такие же желтые листья.
Нет, никуда я не поеду. Утренний свет. На город спустился туман, он врывается в комнату через открытое окно и поглощает копошащиеся фигурки в золоченой раме. В моем номере висит натюрморт. Тонкая кожура лимона, серебряный кубок, усталая жирная рыбина, гроздья винограда. А за окном – зима. Рыбина, и здесь она. Я, будто наяву, ощущаю запах стоялой воды, начинающегося разложения. Виноградины с белой точечкой масляной краски, солнечным зайчиком, исчезнувшим четыре столетия назад, они же навсегда впитают в себя эту гниль.. Уберите!
Ну все, пора вставать. Даже не знаю, расстраиваться или не стоит – это я посмотрел на себя в зеркало. Лоб мой, несмотря на прохладу, покрыт испариной. Виски стали седыми. Вокруг глаз – морщины. Щетина покрывает щеки и губы. В последний раз моя борода отрастала до такой же степени небритости во время картошки на втором курсе Института.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30