Но что делать, Миша? Все более начинаешь убеждаться, что не ты руководишь, а тебя перебрасывают из рук в руки, как мячик. Быть чистоплотным очень, очень приятно… Я тебе очень завидую.
Он заходил по красному бобрику, руки – сзади под пиджаком, голова с гладко зачесанными волосами – цвета алюминия – опущена, уперта в неразрешимое.
– В девятьсот семнадцатом я не хотел брать власть, но не счел себя вправе уклоняться от долга. Из всего Временного правительства я один знал мужика… И я верил, я и сейчас не откажусь от моей веры, иначе бы я давно сошел с ума: гармония, озаренная высшей правдой, восторжествует над ожесточенной материей… Путь к правде – через страдания и кровь, и, может быть, сами большевики посланы России высшим разумом.
Стахович – примирительно:
– Это очень по-русски: гегелианство, переваренное в помещичьей усадьбе… Это – очень наше…
Львов взглянул на «Общее дело» на коленях Стаховича, коротко кашлянул. Походил.
– Неудача под Петроградом чревата для нас последствиями гораздо более тяжкими, чем поражение стотысячной армии Колчака, чем неудача, Деникина под Орлом. Петроград – это уже Европа, под Петроградом завязан узел мировой политики… Тебе известно, что эстонцы начали переговоры о мире с большевиками? Сегодня мне преподнесли эту новость. (Львов пофыркал носом.) Генерал Юденич должен был взять Петроград, как разгрызть орешек, поставить английскую и французскую оппозицию перед существующим фактом… Он же устраивает невероятный шум, рассылает союзникам хвастливые телеграммы и не берет Петрограда…
– Юденич – истинный чудо-богатырь, было бы странно ждать от него чего-нибудь другого, – Михаил Александрович потер ладонью медно-красное лицо. – Кстати, я где-то встречал этого Юденича, – редкостный болван и жулик. Английская и французская оппозиция будет в восторге, если мы окончательно посрамимся под Петроградом. На наших спинах эти господа из профессиональных союзов прыгнут к власти. И я утверждал также, и не раз, что мы неминуемо осрамимся под Петроградом…
– Почему неминуемо? Прости меня, Миша… Ты комфортабельно устраиваешься с газетой и папироской… (Голос Георгия Евгеньевича задрожал от горечи.) Прости меня… Ты опять начинаешь злоупотреблять спиртным… (Пить Михаилу Александровичу было запрещено, – он недоуменно поднял плечи и округлил глаза, как бы от явного поклепа.) Ты безапелляционно высказываешься о событиях, которые – прости меня – уже совершились… Ты предоставляешь другим пачкать руки… Нет, почему неминуемо? Почему? Если бы адмирал Коуэн выступил со всем своим флотом двадцать первого октября… Если бы финны двинули армию за Сестру-реку… Если бы эстонцы оказали нам действительную помощь… Почему неминуемо?..
– Во-первых, – сказал Михаил Александрович и от подбородка захватил почти аршинной длины бороду, в порядке уложил ее на обсыпанном пеплом жилете, – во-первых, что касается комфорта… Я – бывший помещик и бывший дворянин, бывший потому, что советская конституция отменила наши привилегии, а вы пока еще не отменили советской конституции. Как человек бывший и уже в летах, считаю наиболее добросовестным жить на ту единственную привилегию, которую у меня отнять нельзя и отнять никто не вправе: мое свободомыслие… Я сижу у окна, курю табак, читаю о политике и рассуждаю. Это ни к чему не обязывает, это безвредно, и это меня забавляет… Это мой комфорт… Комфорт я купил себе тем, что я, ни на кого не сердясь, спокойно принял факт: я – бывший… Я никогда не был слишком красным, но держался либеральных мыслей, как всякий порядочный человек… Почему же сейчас, когда я – пролетарий, я должен выбрасывать из пасти огонь на моих бывших мужиков и вообще на русских людей? Скажи, имею я право хотя бы на свободомыслие?
Львов положил руки на голову, будто защищая ее от ударов, и так прошелся. Он стал у окна, где ветер снова пронес желтые листья, столь же бесполезные, как несбыточные мечтания, отговоренные слова.
– Месяц тому назад я сказал бы тебе: нет, не имеешь права. Во имя тех жертв, которые… (Опять попытался схватиться за голову, но решительно засунул руки в карманы и там потряс ключами и медяками.) Да, Миша, ты имеешь право на свободомыслие, и мы все имеем на это право… Но как осуществить это право? Передо мной, человеком, который против насилия, против всякой крови, – встает неразрешимый вопрос: должен ли я продолжать убийство русскими русских, продолжать, сознавая, что на моей совести – кровь, ужасная кровь… Или – уйти, уйти, пока не поздно, зная, что поздно. Видимо, я не годен для борьбы, у меня нет сознания правоты… Миша, сегодня на совещании мне дали просмотреть номер московской газеты… Там – обо мне… Я принесу сейчас… (Он пошел к двери, но вернулся.) Они пишут: я – крупный помещик, до войны был заинтересован в переходе сельского хозяйства на интенсивные формы. Понимаешь?.. Отсюда – я заинтересован в развитии национального капитала, отсюда я – во главе кадетской партии. Во время войны я заинтересован в широчайшем сбыте на нужды армии продукции с моих латифундий!.. (Он особенно, с горькой иронией подчеркнул это слово «латифундий».) Отсюда – я становлюсь во главе Земского союза, чтобы организовать тыл и возможно дольше затянуть войну, набивающую карманы помещикам… Теперь я – во главе самой реакционной группы крупных земельных собственников, определяющих политику Деникина. Я – во главе интервенции, иными словами, я продаю Россию, я – предатель, я – враг…
Он развел руками и с силой хлопнул себя по ляжкам, так что от серых панталон его пошла пыль.
Стахович сказал:
– У них это называется диалектикой. Очень неглупая штука. Тоже – от Гегеля…
– Как бы это ни называлось, я прочел, и мне будто плеснули в лицо помоями… Сейчас принесу… (Пошел и опять вернулся.) Я перечитал еще раз в автомобиле… Миша, у меня волосы встали дыбом: ведь фактически все это так и есть. Миллионы русских людей с величайшей ненавистью должны произносить мое имя… Как я могу доказать, что не жадностью к деньгам были обусловлены мои поступки?.. Мне лично – монастырская келья да ломоть хлеба. Может быть, я честолюбив, что? Я был кадетом, потому что хотел широкого парламентаризма для моей несчастной страны… Я пошел в Земский союз, потому что не мог же не хотеть победы несчастной России. Я борюсь с большевиками, потому что… (Он вдруг махнул рукой.) Выходит так, что какие-то силы толкали меня и я делал вид, что не замечаю этих сил, и вместо них представлял свое прекраснодушие… Самое страшное, Миша, что я, кажется, в глубине души не верю себе… А может быть, и в самом деле мной руководили материальные соображения? Что? Но этих ниточек, привязанных к моим рукам и ногам, я не могу ощупать, не вижу. И дергаюсь, как «петрушка», на ужас и позорище всему миру. (Он весь стал измятый и пыльный. Глаза погасли. Свернул к двери.) Ну, вот… Я пойду на часик прилягу… Завтракать не буду.
Насупившись, Михаил Александрович проводил его соколиным взглядом. Решительно растрепал бороду и двинулся в столовую завтракать в одиночестве… Выпил рюмку водки, подпер голову и сидел, не притрагиваясь к блюдам…
Он давно видел приближение гибели. В особенности ощутил это сейчас, с запутавшимся стариком Львовым… «Да, да, нужно уходить, засиделись до неприличия. Устраивали воскресные школы и английские парки, шумели и говорили прекрасные слова, поднимали на ноги печать, если какому-нибудь уряднику случалось побить мужика. Либеральные земства, воскресные школы, вегетарианство, непротивление злу, англомания и „Русские ведомости“ и – логический финал: массовое убиение русских, этих же самых мужичков… В крови – по горло… И в темени – диалектический гвоздь. Нужно уходить…»
В половине второго затрещал телефонный звонок. Стахович вытер салфеткой усы и тяжело подошел к телефону. Голос Денисова кричал:
– …пожалуйста, передайте Георгию Евгеньевичу – сегодня я еду в Лондон с ночным… Да, он знает, в связи с Детердингом… Умоляю еще раз попридержать сведения из Ревеля… До свиданья, Михаил Александрович, вам привезу хороших, сигар…
55
В кафе Фукьеца на Елисейских полях у стойки бара сидели на высоких табуретках Налымов и Александр Левант, который остервенело жевал сигару.
– Василий Алексеевич, ведь минуты дороги…
Налымов, трезвый, похудевший, очень приличный, в черном пиджаке, черном галстуке и перчатках (на руках его была нервная экзема), молча разглядывал этикетки бутылок…
– Слушайте, давайте это отложим до вечера… Дела, дела сначала… В двух словах я вам объясню, милый вы человек…
– Короче и без хамства, – сказал Налымов.
– Хорошо… Мои сведения совершенно достоверные, самые свежие. Юденич окончательно провалился: его армия интернирована на эстонской границе. На днях в английской палате будет запрос о кредитах Юденичу, и Черчилль продаст его как миленького… Финны без французских денег не полезут на Петроград, – французы денег не дадут, франк валится в пропасть, заметьте, это – сегодняшние сведения… Деникинские добровольцы драпают к Черному морю, в тылу у Деникина – поголовные восстания. В Сибири – и того хуже. Интервенция в этом году сорвалась. Еще два-три дня – об этом заговорят все газеты. Представляете, какие золотые часы мы пропускаем?
– Ну и что же?
– Нужно продавать, продавать! (Левант задышал спертым жаром в ухо Налымову.) Продавать на декабрь, на январь, на февраль…
– Что продавать?
– В первую голову – нефтяные акции… Почему, спросите? Потому что это самые загадочные ценности. Вокруг них обаяние Детердинга. Акции каких-нибудь уральских заводов? Железнодорожные? Этим никого не заинтересуешь: заводы разрушены, русские железные дороги, как каналы на Марсе, – может быть, они есть, может быть, их нет… Но за бакинской и грозненской нефтью – английский большой военный флот, политика Черчилля, польская и румынская армии. Это производит впечатление! Другое дело, когда именно русская нефть попадет к англичанам. Между нами – не раньше будущей осени… А покуда всю эту зиму нефтяные бумаги будут шататься и валиться. Мы играем на понижение. Представляете, что можно взять на разнице?!
– У вас же нет нефтяных акций…
– Наивный ребенок! Мне нужна только биржевая кредитоспособность. А ее получу через того же Манташева. Черт с ним, пускай ишак снимает львиную долю, нам с вами хватит на кусочек хлебца… (Испачканные никотином зубы его заколотились истерично.) Вы поняли мою мысль? Звоните Манташеву, едем к нему немедленно.
– Я никуда не поеду, покуда вы не отдадите мне письма.
– Богом клянусь, письмо в чемодане, в бумагах…
– Врете, письмо при вас…
Левант схватил рюмку и опрокинул ледяной коктейль в пересохшее горло. Налымов искоса наблюдал за ним. Левант только что вернулся из поездки Стокгольм – Ревель. Он должен был передать Вере Юрьевне письмо Налымова и во что бы то ни стало привезти ответ. Вот уже месяц, как она не отвечала ни на письма, ни на телеграммы. По некоторым признакам Налымов был почти уверен, что Левант привез ответ, а это означало, что Вера Юрьевна жива… Но Левант, по обыкновению, лгал, и вывертывался, и дрожал от какого-то паршивого нетерпения…
– Слушайте, Левант, я не послал до сих пор к черту всю вашу шайку вместе с вами только из-за Веры Юрьевны…
– Это все мной учтено.
– Я одно только могу предположить: ответ Веры Юрьевны сфабрикован Эттингером, и вы боитесь, что я обнаружу это… И Веру Юрьевну там убили еще месяц тому назад…
– Знаете, шутки имеют некоторую границу, и я просил бы…
Бармен, приготовляя новую порцию коктейля, с любопытством поглядывал на собеседников. Налымов сказал громко по-французски:
– Очень хорошо, я иду к прокурору…
Он положил мелочь на прилавок, поправил шляпу, слез с высокой табуретки и вышел на улицу – пряменький, с поднятыми плечами. Бармен – с видимым огорчением Леванту:
– Мосье пьет один?
– Приготовьте столик, мы завтракаем.
Левант выскочил на тротуар, где холодный ветер гнал листья, срывал шляпы, трепал юбки. Налымов на углу, подняв трость, подзывал такси. Левант схватил его за руку:
– Василий Алексеевич, не глупите… Вернемся… Я все расскажу про Веру Юрьевну…
– Письмо…
– Успокойтесь, при мне, в кармане… Не могу же, черт возьми, на ветру…
Налымов молча повернул к Фукьецу. Сели за тот же столик, что и в первую встречу (в начале лета). Левант, – покосясь на стенные часы:
– Давайте скоро… Я хотел вам отдать письмо завтра, ну – сегодня вечером… Знаю же я, какой вы сумасбродный человек… А ведь дела, дела, – ни часу промедления… Ну ладно… (Вынул помятый конверт и прикрыл его ладонью.) Только несколько слов… Я не меньше вашего, Василий Алексеевич, хочу развязаться с Лаше. Он всех нас приведет на эшафот! У Лаше пропал политический нюх, он уже не способен к быстрым поворотам… На сегодняшний день его пресловутая Лига – просто шайка грязных авантюристов.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42
Он заходил по красному бобрику, руки – сзади под пиджаком, голова с гладко зачесанными волосами – цвета алюминия – опущена, уперта в неразрешимое.
– В девятьсот семнадцатом я не хотел брать власть, но не счел себя вправе уклоняться от долга. Из всего Временного правительства я один знал мужика… И я верил, я и сейчас не откажусь от моей веры, иначе бы я давно сошел с ума: гармония, озаренная высшей правдой, восторжествует над ожесточенной материей… Путь к правде – через страдания и кровь, и, может быть, сами большевики посланы России высшим разумом.
Стахович – примирительно:
– Это очень по-русски: гегелианство, переваренное в помещичьей усадьбе… Это – очень наше…
Львов взглянул на «Общее дело» на коленях Стаховича, коротко кашлянул. Походил.
– Неудача под Петроградом чревата для нас последствиями гораздо более тяжкими, чем поражение стотысячной армии Колчака, чем неудача, Деникина под Орлом. Петроград – это уже Европа, под Петроградом завязан узел мировой политики… Тебе известно, что эстонцы начали переговоры о мире с большевиками? Сегодня мне преподнесли эту новость. (Львов пофыркал носом.) Генерал Юденич должен был взять Петроград, как разгрызть орешек, поставить английскую и французскую оппозицию перед существующим фактом… Он же устраивает невероятный шум, рассылает союзникам хвастливые телеграммы и не берет Петрограда…
– Юденич – истинный чудо-богатырь, было бы странно ждать от него чего-нибудь другого, – Михаил Александрович потер ладонью медно-красное лицо. – Кстати, я где-то встречал этого Юденича, – редкостный болван и жулик. Английская и французская оппозиция будет в восторге, если мы окончательно посрамимся под Петроградом. На наших спинах эти господа из профессиональных союзов прыгнут к власти. И я утверждал также, и не раз, что мы неминуемо осрамимся под Петроградом…
– Почему неминуемо? Прости меня, Миша… Ты комфортабельно устраиваешься с газетой и папироской… (Голос Георгия Евгеньевича задрожал от горечи.) Прости меня… Ты опять начинаешь злоупотреблять спиртным… (Пить Михаилу Александровичу было запрещено, – он недоуменно поднял плечи и округлил глаза, как бы от явного поклепа.) Ты безапелляционно высказываешься о событиях, которые – прости меня – уже совершились… Ты предоставляешь другим пачкать руки… Нет, почему неминуемо? Почему? Если бы адмирал Коуэн выступил со всем своим флотом двадцать первого октября… Если бы финны двинули армию за Сестру-реку… Если бы эстонцы оказали нам действительную помощь… Почему неминуемо?..
– Во-первых, – сказал Михаил Александрович и от подбородка захватил почти аршинной длины бороду, в порядке уложил ее на обсыпанном пеплом жилете, – во-первых, что касается комфорта… Я – бывший помещик и бывший дворянин, бывший потому, что советская конституция отменила наши привилегии, а вы пока еще не отменили советской конституции. Как человек бывший и уже в летах, считаю наиболее добросовестным жить на ту единственную привилегию, которую у меня отнять нельзя и отнять никто не вправе: мое свободомыслие… Я сижу у окна, курю табак, читаю о политике и рассуждаю. Это ни к чему не обязывает, это безвредно, и это меня забавляет… Это мой комфорт… Комфорт я купил себе тем, что я, ни на кого не сердясь, спокойно принял факт: я – бывший… Я никогда не был слишком красным, но держался либеральных мыслей, как всякий порядочный человек… Почему же сейчас, когда я – пролетарий, я должен выбрасывать из пасти огонь на моих бывших мужиков и вообще на русских людей? Скажи, имею я право хотя бы на свободомыслие?
Львов положил руки на голову, будто защищая ее от ударов, и так прошелся. Он стал у окна, где ветер снова пронес желтые листья, столь же бесполезные, как несбыточные мечтания, отговоренные слова.
– Месяц тому назад я сказал бы тебе: нет, не имеешь права. Во имя тех жертв, которые… (Опять попытался схватиться за голову, но решительно засунул руки в карманы и там потряс ключами и медяками.) Да, Миша, ты имеешь право на свободомыслие, и мы все имеем на это право… Но как осуществить это право? Передо мной, человеком, который против насилия, против всякой крови, – встает неразрешимый вопрос: должен ли я продолжать убийство русскими русских, продолжать, сознавая, что на моей совести – кровь, ужасная кровь… Или – уйти, уйти, пока не поздно, зная, что поздно. Видимо, я не годен для борьбы, у меня нет сознания правоты… Миша, сегодня на совещании мне дали просмотреть номер московской газеты… Там – обо мне… Я принесу сейчас… (Он пошел к двери, но вернулся.) Они пишут: я – крупный помещик, до войны был заинтересован в переходе сельского хозяйства на интенсивные формы. Понимаешь?.. Отсюда – я заинтересован в развитии национального капитала, отсюда я – во главе кадетской партии. Во время войны я заинтересован в широчайшем сбыте на нужды армии продукции с моих латифундий!.. (Он особенно, с горькой иронией подчеркнул это слово «латифундий».) Отсюда – я становлюсь во главе Земского союза, чтобы организовать тыл и возможно дольше затянуть войну, набивающую карманы помещикам… Теперь я – во главе самой реакционной группы крупных земельных собственников, определяющих политику Деникина. Я – во главе интервенции, иными словами, я продаю Россию, я – предатель, я – враг…
Он развел руками и с силой хлопнул себя по ляжкам, так что от серых панталон его пошла пыль.
Стахович сказал:
– У них это называется диалектикой. Очень неглупая штука. Тоже – от Гегеля…
– Как бы это ни называлось, я прочел, и мне будто плеснули в лицо помоями… Сейчас принесу… (Пошел и опять вернулся.) Я перечитал еще раз в автомобиле… Миша, у меня волосы встали дыбом: ведь фактически все это так и есть. Миллионы русских людей с величайшей ненавистью должны произносить мое имя… Как я могу доказать, что не жадностью к деньгам были обусловлены мои поступки?.. Мне лично – монастырская келья да ломоть хлеба. Может быть, я честолюбив, что? Я был кадетом, потому что хотел широкого парламентаризма для моей несчастной страны… Я пошел в Земский союз, потому что не мог же не хотеть победы несчастной России. Я борюсь с большевиками, потому что… (Он вдруг махнул рукой.) Выходит так, что какие-то силы толкали меня и я делал вид, что не замечаю этих сил, и вместо них представлял свое прекраснодушие… Самое страшное, Миша, что я, кажется, в глубине души не верю себе… А может быть, и в самом деле мной руководили материальные соображения? Что? Но этих ниточек, привязанных к моим рукам и ногам, я не могу ощупать, не вижу. И дергаюсь, как «петрушка», на ужас и позорище всему миру. (Он весь стал измятый и пыльный. Глаза погасли. Свернул к двери.) Ну, вот… Я пойду на часик прилягу… Завтракать не буду.
Насупившись, Михаил Александрович проводил его соколиным взглядом. Решительно растрепал бороду и двинулся в столовую завтракать в одиночестве… Выпил рюмку водки, подпер голову и сидел, не притрагиваясь к блюдам…
Он давно видел приближение гибели. В особенности ощутил это сейчас, с запутавшимся стариком Львовым… «Да, да, нужно уходить, засиделись до неприличия. Устраивали воскресные школы и английские парки, шумели и говорили прекрасные слова, поднимали на ноги печать, если какому-нибудь уряднику случалось побить мужика. Либеральные земства, воскресные школы, вегетарианство, непротивление злу, англомания и „Русские ведомости“ и – логический финал: массовое убиение русских, этих же самых мужичков… В крови – по горло… И в темени – диалектический гвоздь. Нужно уходить…»
В половине второго затрещал телефонный звонок. Стахович вытер салфеткой усы и тяжело подошел к телефону. Голос Денисова кричал:
– …пожалуйста, передайте Георгию Евгеньевичу – сегодня я еду в Лондон с ночным… Да, он знает, в связи с Детердингом… Умоляю еще раз попридержать сведения из Ревеля… До свиданья, Михаил Александрович, вам привезу хороших, сигар…
55
В кафе Фукьеца на Елисейских полях у стойки бара сидели на высоких табуретках Налымов и Александр Левант, который остервенело жевал сигару.
– Василий Алексеевич, ведь минуты дороги…
Налымов, трезвый, похудевший, очень приличный, в черном пиджаке, черном галстуке и перчатках (на руках его была нервная экзема), молча разглядывал этикетки бутылок…
– Слушайте, давайте это отложим до вечера… Дела, дела сначала… В двух словах я вам объясню, милый вы человек…
– Короче и без хамства, – сказал Налымов.
– Хорошо… Мои сведения совершенно достоверные, самые свежие. Юденич окончательно провалился: его армия интернирована на эстонской границе. На днях в английской палате будет запрос о кредитах Юденичу, и Черчилль продаст его как миленького… Финны без французских денег не полезут на Петроград, – французы денег не дадут, франк валится в пропасть, заметьте, это – сегодняшние сведения… Деникинские добровольцы драпают к Черному морю, в тылу у Деникина – поголовные восстания. В Сибири – и того хуже. Интервенция в этом году сорвалась. Еще два-три дня – об этом заговорят все газеты. Представляете, какие золотые часы мы пропускаем?
– Ну и что же?
– Нужно продавать, продавать! (Левант задышал спертым жаром в ухо Налымову.) Продавать на декабрь, на январь, на февраль…
– Что продавать?
– В первую голову – нефтяные акции… Почему, спросите? Потому что это самые загадочные ценности. Вокруг них обаяние Детердинга. Акции каких-нибудь уральских заводов? Железнодорожные? Этим никого не заинтересуешь: заводы разрушены, русские железные дороги, как каналы на Марсе, – может быть, они есть, может быть, их нет… Но за бакинской и грозненской нефтью – английский большой военный флот, политика Черчилля, польская и румынская армии. Это производит впечатление! Другое дело, когда именно русская нефть попадет к англичанам. Между нами – не раньше будущей осени… А покуда всю эту зиму нефтяные бумаги будут шататься и валиться. Мы играем на понижение. Представляете, что можно взять на разнице?!
– У вас же нет нефтяных акций…
– Наивный ребенок! Мне нужна только биржевая кредитоспособность. А ее получу через того же Манташева. Черт с ним, пускай ишак снимает львиную долю, нам с вами хватит на кусочек хлебца… (Испачканные никотином зубы его заколотились истерично.) Вы поняли мою мысль? Звоните Манташеву, едем к нему немедленно.
– Я никуда не поеду, покуда вы не отдадите мне письма.
– Богом клянусь, письмо в чемодане, в бумагах…
– Врете, письмо при вас…
Левант схватил рюмку и опрокинул ледяной коктейль в пересохшее горло. Налымов искоса наблюдал за ним. Левант только что вернулся из поездки Стокгольм – Ревель. Он должен был передать Вере Юрьевне письмо Налымова и во что бы то ни стало привезти ответ. Вот уже месяц, как она не отвечала ни на письма, ни на телеграммы. По некоторым признакам Налымов был почти уверен, что Левант привез ответ, а это означало, что Вера Юрьевна жива… Но Левант, по обыкновению, лгал, и вывертывался, и дрожал от какого-то паршивого нетерпения…
– Слушайте, Левант, я не послал до сих пор к черту всю вашу шайку вместе с вами только из-за Веры Юрьевны…
– Это все мной учтено.
– Я одно только могу предположить: ответ Веры Юрьевны сфабрикован Эттингером, и вы боитесь, что я обнаружу это… И Веру Юрьевну там убили еще месяц тому назад…
– Знаете, шутки имеют некоторую границу, и я просил бы…
Бармен, приготовляя новую порцию коктейля, с любопытством поглядывал на собеседников. Налымов сказал громко по-французски:
– Очень хорошо, я иду к прокурору…
Он положил мелочь на прилавок, поправил шляпу, слез с высокой табуретки и вышел на улицу – пряменький, с поднятыми плечами. Бармен – с видимым огорчением Леванту:
– Мосье пьет один?
– Приготовьте столик, мы завтракаем.
Левант выскочил на тротуар, где холодный ветер гнал листья, срывал шляпы, трепал юбки. Налымов на углу, подняв трость, подзывал такси. Левант схватил его за руку:
– Василий Алексеевич, не глупите… Вернемся… Я все расскажу про Веру Юрьевну…
– Письмо…
– Успокойтесь, при мне, в кармане… Не могу же, черт возьми, на ветру…
Налымов молча повернул к Фукьецу. Сели за тот же столик, что и в первую встречу (в начале лета). Левант, – покосясь на стенные часы:
– Давайте скоро… Я хотел вам отдать письмо завтра, ну – сегодня вечером… Знаю же я, какой вы сумасбродный человек… А ведь дела, дела, – ни часу промедления… Ну ладно… (Вынул помятый конверт и прикрыл его ладонью.) Только несколько слов… Я не меньше вашего, Василий Алексеевич, хочу развязаться с Лаше. Он всех нас приведет на эшафот! У Лаше пропал политический нюх, он уже не способен к быстрым поворотам… На сегодняшний день его пресловутая Лига – просто шайка грязных авантюристов.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42