– Ася, – взмолилась Марьюшка, робко подала голос. – Помогите ему! Можно ему помочь?
– Много чего можно. – Марьюшка задохнулась, но Асмодеиха посмотрела мимо нее, повернувшись совершенно чужим лицом, и ухмыльнулась так, что губы поползли: верхняя – вверх, нижняя, соответственно, вниз, обнажив желтые крупные, точнее, длинные, как у хищных зверей, зубы. – А просто пожить вы не хотите? – продолжала она допытываться у Мисюры. – Дожить то, что определено вам, без особых физических мучений?
– Не возражал бы, наверное. Только я не знаю, как это: просто жить. Не умею.
– Но ведь вы уже доказали свою полную профессиональную непригодность, чего же вам еще?
– Он был самым талантливым! – не выдержала, вмешалась опять Марьюшка.
– Я не знаю, в чем он виноват и как несчастье случилось, но уверяю вас: он был самым способным, и может быть, просто не дали таланту его расцвести, задавили, подмяли. Если бы кто-нибудь заранее сказал, тогда, раньше, что Мисюра – неудачник, не поверили бы, засмеяли.
– Не надо, Марья, – поморщился Леха, – все правильно: кпд моей жизни не выше, чем у паровоза. А что было двадцать лет назад, давно забыть пора. Вспять ведь не повернешь.
– А что, если б вам сейчас вернуться в то время, вы бы иначе жизнь прожили? – заинтересовалась вдруг Ася Модестовна. – А вам, Марья Дмитриевна, хотелось бы опять стать восемнадцатилетней?
– Нет, – содрогнулась от воспоминаний Марьюшка. – У меня все равно ничего не получилось бы. Я жить не умею. Про меня все говорят: не умеет жить. Вот ребеночка я бы родила…
VIII
– Удвояю, – орал худой, – удвояю!
– Че удвояешь-то? – спросили худого.
– А че попало, – ответил тот. – Че кому надо, то и двою. Не веришь? Давай чего не жалко.
Дали. Удвоил. Не то что увеличилось, размер тот же, а второе такое же, не отличишь, рядом стало. Удивились: ну-ка еще! – И еще – пожалуйста. Теперь таких же четыре стало. Таких, как первое, хотя какое первое, какое
– четвертое, не понять, спутать можно. Но в общем: было одно, а стало четыре.
– А теперь другое удвой, – сказали худому.
– Нет, – обнаглел худой, – это за плату.
– О чем речь! На вот заранее, удвой только!
Сидит худой и двоит. А толпа перед ним не то что двоится, умножается в ученой прогрессии. Разве ж кто случай упустит? Много чего хорошо бы иметь вдвое против прежнего. А вечером худой уперся:
– Все, – говорит, – хватит на сегодня.
И как ни уговаривали, что ни сулили – ни в какую. Взял номер в гостинице, взял ужин, бутылочку одну маленькую, сувенирную. Больше ему-то и незачем. Дальше он сам распорядиться сумеет. Закрылся и заснул, видать.
И никто не успел спросить: если годы удвоить, старше летами станешь или моложе?
А утром худого уже никто не видел, хоть и ждала его очередь на площади до рассвета.
Единственное настоящее время суток – рассвет. Впрочем, об этом уже говорилось.
Мисюра очнулся на диване, старом, якобы кожаном, застеленном чистым бельем. Он был раздет. Одежды не было. Вместо нее лежал в кресле серый пижамный комплект – куртка и штаны на резинке. И тапочки больничные стояли рядом с диваном.
Леонид Григорьевич приподнялся, чувствуя себя значительно лучше, чем привык в последнее время, и стал оглядываться, попутно пытаясь понять, где он, и вспомнить, как попал сюда. В голове был сумбур, но птица не билась, еще не проснулась, наверное. «Так, – оглядывался Мисюра, – кабинет. Скорее всего, подвал: естественное освещение отсутствует». Узкие окна под высоким потолком с защищенными в буквальном смысле – щитами закрытыми – стеклами. И легкомысленными занавесочками изнутри поверх тяжелых щитов. Вообще подвал всегда чувствуется, влажность, что ли, другая или с давлением что-то.
Стол дубовый старомодный, пара кресел под парусиновыми белыми чехлами, пара стульев. Картина на стене старого письма. Налево – обитая дерматином дверь, замок не автоматический, без ключа не откроешь, а вышибать – сил не хватит. Направо – другая дверь, тяжелая, железная, крашенная суриком. На манер сейфовой, с ручками запоров: пережиток времени, когда еще надеялись от атомного взрыва за такими дверями отсидеться.
Что бы это значило?
Вчерашний и позавчерашний день Леонид Григорьевич в основном помнил. Ситуация, по зрелом размышлении, скорее устраивала, чем нет. Он был жив, относительно неплохо себя чувствовал и изолирован от людей. Последнее имело большое значение. Людей Мисюра не то чтобы избегал или боялся, просто вина перед ними ему пришлась не по плечу, не по размеру – тяжела, и сейчас легче было бы общаться с изгоями, с подонками общества, чем с нормальными людьми. Марьюшка составляла исключение. «Марьюшка?» – мелькнула и сразу пропала мысль.
Леонид Григорьевич не спеша оделся в чужое, поискал, чего бы съесть, еды никакой не нашел и не особенно этим огорчился. Потолкался в железную сейфовую дверь, она поддалась, и Мисюра обрел за нею коридор – подвальный тупик с другими такими же дверями. За одной звонко капала вода. Там оказался санузел – душ на десяток кабинок, четыре унитаза и раковина с краном.
Но где же Марья?
– Где Мария Дмитриевна? – спросил Мисюра пришедшего к нему старичка. К его приходу Леонид Григорьевич уже успел оглядеть немудреные окрестности, вернуться на свой диван и устроиться там поудобнее.
– Нет ее, – ответил старик. – И скоро не будет.
Пододвинул одно из парусиновых кресел, уселся. Сам сухонький, стручок-сморчок, глазки белесые, с усталинкой, со скучнинкой. Нечто без пола и возраста в тренировочном черном трико.
– Простите, а вы – кто? – вежливо поинтересовался Мисюра.
– Вы вчера к кому шли? – вопросом на вопрос ответил старичок. – Вот он я и есть.
– Вы – дьявол? Нечистая сила? – удивляясь произносимым вслух нелепым словам сформулировал давно вертевшееся в голове Мисюра.
– Что уж так грубо – «нечистая сила»? – заворчал старик. – Вроде интеллигентный человек, образованный, науки превзошедший. Предположим, дьявол. А с кем вам сейчас хотелось бы общаться? Кого предпочли бы увидеть? Агента иностранной разведки? Сотрудника госбезопасности? Или непосредственного вашего начальника, ныне покойника и, замечу, перешедшего в нынешнее состояние не без вашего участия? Могу, кстати, встречу организовать. Желаете?
– Значит, все-таки дьявол. А я, признаться, не верил никогда в дьявола. Я и в бога не верил, но бог – нечто более близкое. Бог моих отцов.
– Скорее уж – прадедов, – не согласился старик. – Отцы же были сплошь безбожники не по убеждению – от дурного воспитания. А деды сбрасывали кресты с колоколен, щепали иконы об угол и крутили собачьи ножки из писания. Но какая разница для вас-то между богом и дьяволом, лично для вас, правоверного материалиста: ведь дьявол не что иное, как диалектическое продолжение бога, оборотная сторона. И что вы, собственно, имеете против дьявола?
– Что же, договор кровью подписывать будем? – мрачновато усмехнулся Мисюра.
– Полно, начитались сочинений, – махнул сухой лапкой старик. – Да и какая у вас кровь, одни лейкоциты. Такой кровью разве серьезный документ подпишешь…
– Тогда что вам от меня надо?
– Ничего, – со вкусом сказал старик. – Но ты-то зачем сюда шел – помнишь? Хотел жизнь сначала начать? Ну так возрадуйся: дается тебе шанс. Последний шанс. Будешь жить второй раз – свой последний раз на земле.
– Фильм такой был: «Живешь только дважды», о Джеймсе Бонде, – вспомнил вдруг Мисюра. – Не наш фильм, английский.
– Русский, английский – какая разница… – отозвался старичок. – Ты, главное, не суетись, отдыхай. Газетки можешь почитать, за двадцать лет собраны. Я тебя сейчас чайком угощу. Чай у меня свой, не купленный. Пей, не стесняйся.
– А где я сейчас? В аду? – полюбопытствовал Леонид Григорьевич, с наслаждением делая глоток фиолетового густого чая. – Или в чистилище? – добавил с сомнением, припоминая то, что увидел здесь, в подвале, и не удержался, заулыбался вяло.
– Да не все ли тебе равно? – покачал головой старик. – Разберешься со временем, успеешь еще наречь да заклеймить. Так уж вам надо обязательно всякой сущности свое название дать!
– И все-таки почему именно дьявол? – упрямо спросил опять Мисюра. Упрямство ему трудно давалось, по крупицам собирал он его в истощенном, усталом сером веществе своего мозга, в разбитом своем организме.
– У бога своих много, – непонятно сказал старик и посмотрел на сопротивляющегося Мисюру ласково, будто погладил его взглядом. От этого взгляда стало Лехе легко и все понятно. И все безразлично. Дьявол так дьявол, почему бы и нет? Дьявол всегда был слугой прогресса. Не зря же считалось: паровоз – от дьявола, электричество – от дьявола, об атомной энергии и говорить нечего. А бог? Что он может сегодня, старый бог пастушеских племен, который кое-как управлялся с несколькими тысячами подданных? Где ему углядеть за миллиардами, которые к тому же при компьютерах и термояде?
– …Он, знаете ли, все замедляет, а надо на акселератор жать. Попробуйте на повороте, на хорошей скорости затормозить, – ворковал старик, – куда вас выбросит?
– Я не умею водить машину.
– И зря. Удивительнейшее ощущение, ни с чем не сравнить. Послушайтесь совета, научитесь. Скорость, овладение пространством – почти то же, что летать.
Леха вздохнул с надеждой. Захотелось выпить еще фиолетовой жидкости из стакана, и стало ясно, что кончится все хорошо-хорошо, а все плохое уже кончилось.
Он выпил еще глоток и увял. А проснулся бодрым. Жизнь продолжалась, даже если это была жизнь по ту сторону смерти.
Несколько дней Леха усиленно читал. За одной из дверей в тупике коридора оказалась длинная комната с грубыми деревянными стеллажами, где пыльными грудами лежали подшивки газет, стопки журналов, в том числе специальные, и – почему-то – «Крокодил». Он взялся за «Природу» двадцатилетней давности: всегда уважал это издание, но руки редко доходили, разве что иногда – глянуть переводную статью. Пролистал «Успехи физических наук», словно собственный детский дневник, с тем же чувством конфуза и удивления, когда вдруг среди наива находишь любопытную мысль, потом забытую и утерянную.
«Американский теоретик А. Гелл-Манн высказал очень интересную гипотезу о наличии особых „наиболее элементарных“ частиц с дробными электрическими зарядами, названных им кварками», – читал Леонид Григорьевич, чуть усмехаясь.
«Картина нуклон-нуклонного взаимодействия при высокой энергии, основанная на концентрации файербола, наталкивается на определенные трудности и не является общепринятой…»
«Главным событием на международной встрече физиков, проходившей на о. Бендор у средиземноморского побережья Франции, был, по всеобщему признанию, доклад члена-корреспондента АН СССР В. И. Гольданского.
– Советские ученые, – сказал Гольданский, – успешно работают над созданием гамма-лазера (газера). Газер уже не утопия, утверждают они, подкрепляя свои слова сложными математическими расчетами, данными физических экспериментов».
Вчитываясь в реальные, вобравшие в себя состоявшуюся уже историю строки, Мисюра вдруг действительно уверовал в немыслимую возможность вернуться в прошлое. А уверовав, ни о чем больше не помышлял.
Старик приносил еду, кипятил чай. Иногда они перекидывались ничего не значащими словами, иногда – нет. Исчезло представление о времени: вчера не догонишь, а от завтра не уйдешь.
Марьюшка не преувеличивала, когда утверждала, что Мисюра был на курсе самым талантливым. Обладал Мисюра памятью – не той, рядовой, что позволяет вспомнить нужный адрес или номер телефона. Все знания вписывались у него в стройную систему, в картину мира, любая мысль находила в его мозгу свое место, различные технические идеи прекрасно уживались, а в дальнейшем послушно служили. Если, конечно, была в том нужда.
В общем, Мисюра помнил практически все, что знал, а знал он в своей области достаточно много, как ему казалось. Но сейчас, проглядывая газеты и журналы, выяснял для себя Леонид Григорьевич, как много проходило вне его поля зрения. Мир оказался куда обширнее и многообразнее, чем представлялось.
К тому же от природы был Мисюра на редкость добросовестен. Это отчасти помогало ему в жизни, отчасти мешало. На вопросы этики добросовестность его не очень распространялась, но в работе, сказав «а», он непременно стремился сказать «б», даже в тех случаях, когда обнаруживать подобный педантизм не следовало. Роковую серию испытаний, которые проводил он на действующей атомной станции, нужно было вести не по форме, не по инструкции, а – осторожненько, как бы придуриваясь, следуя традициям и суевериям персонала. Потому что формально программа создавалась для идеальной АС с высококвалифицированными эксплуатационниками, тогда как на деле имелся в наличии реактор, сданный к празднику с недоделками, с непросвеченными швами трубопроводов и стенками из металла – какой завезли и из бетона – какой был. Об уровне подготовки работающего персонала хотелось говорить гекзаметром.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13