Есть, конечно, миллион человек, обеспечивающих
бесперебойную работу старых машин и создание машин новых... Ну, и летающих
к звездам тысяч сто. Но остальные миллиарды друг другу просто не нужны.
Это хорошо, как вы полагаете?
- Не знаю, - говорит Нурланн сердито. - Это и не хорошо и не плохо.
Это либо возможно, либо невозможно. Нелепо ставить отметки социологическим
законам. Хорош или плох второй закон Ньютона? Квадрат гипотенузы равен
сумме квадратов катетов - это хорошо или плохо?
- Наверное, я неправильно выразился, - вежливо отвечает Циприан. - Я
хотел спросить: нравится ли вам лично такое состояние общества? Или вот
вопрос еще более общий: какое состояние общества представляется лично вам
наиболее приемлемым?
- Боюсь, я разочарую вас, - высокомерно произносит Нурланн. - Меня
лично вполне устраивает нынешнее состояние общества.
Смуглая девочка яростно говорит:
- Конечно, ведь вас устраивает, что можно схватить человека, сунуть
его в каменный мешок и вытягивать из него все, пока он не умрет!
Нурланн пожимает плечами.
- Ну, это никому не может нравиться. Я понимаю, вы молоды, вам
хочется разрушить старый мир и на его костях построить новый. Однако
имейте в виду, это очень старая идея, и пока она еще ни разу не привела к
желаемым результатам. То самое, что в старом мире вызывает особенное
желание беспощадно разрушать, - например, тайная полиция, - особенно легко
приспосабливается к разрушению, жестокости, беспощадности, становится
необходимым и непременно сохраняется, делается хозяином в новом мире и в
конечном счете убивает смелых разрушителей.
- Боюсь, вы нас неправильно понимаете, господин профессор, -
возражает Миккель. - Мы вовсе не собираемся разрушать старый мир. Мы
собираемся строить новый. Только строить! Ничего не разрушать, только
строить.
- За чей счет? - насмешливо спрашивает Нурланн.
- Этот вопрос не имеет смысла для нас. За счет травы, за счет
облаков, за счет текучей воды... за счет звезд.
- В точности как все, кто был до вас, - говорит Нурланн.
- Нет, потому что они вытаптывали траву, рассеивали облака,
останавливали воду... Вы меня поняли буквально, а это лишь аллегория.
- Ну что ж, валяйте, стройте, - говорит Нурланн. - Не забывайте
только, что старые миры не любят, когда кто-то строит новые. Они
сопротивляются. Они норовят помешать.
- Нынешний старый мир, - загадочно произносит Циприан, - нам мешать
не станет. Ему, видите ли, не до нас. Прежняя история прекратила течение
свое, не надо на нее ссылаться.
- Что ж, тем лучше, - говорит утомленно Нурланн. - Очень рад, что у
вас все так удачно складывается. А сейчас я хотел бы уточнить относительно
прогресса...
Но Миккель прерывает его:
- Видите ли, господин профессор, я не думаю, чтобы это было нужно. Мы
уже составили представление. Мы хотели познакомиться с современным крупным
ученым, и мы познакомились. Теперь мы знаем больше, чем знали до встречи с
вами. Спасибо.
Раздается гомон: "Спасибо... Спасибо, господин Нурланн...", зал
понемногу пустеет, а Нурланн стоит на кафедре, стиснув ее края изо всех
сил, и чувствует себя болваном, и знает, что красен и что вид являет собой
растерянный и жалкий.

Проспект между триумфальной аркой и черной стеной Тучи пуст. На
тротуарах и на мостовой огромное количество брошенных зонтиков - это все,
что осталось от эвакуированных. Три "корсара" в боевой готовности
выстроены шеренгой под аркой, пространство вокруг арки оцеплено солдатами
в плащах-накидках, а за оцеплением волнуются толпы Агнцев Страшного Суда в
клетчатых балахонах.
Дождь не очень сильный, и с вершины триумфальной арки черная стена
Тучи видна вполне отчетливо.
На часах без двух минут шесть.
Нурланн смотрит на Тучу в бинокль. Ассистент застыл на корточках у
приборов. В нескольких шагах от него стоит, расставив ноги и перекатываясь
с носка на пятку, командир дивизиона. Рядом с ним радист с микрофоном у
рта.
- Синхронизации хорошей не получится, - с улыбочкой сообщает
ассистент.
- Это несущественно, - отзывается Нурланн сквозь зубы.
- Готовность шестьдесят, - бросает командир дивизиона.
- Готовность пятьдесят девять, - бормочет в микрофон радист.
В этот момент Нурланн вдруг обнаруживает в поле зрения бинокля две
человеческие фигурки.
- Что за черт! - говорит он громко. - Там люди!
- Где? - Командир дивизиона утыкается лицом в нарамник стереоприцела.
- Это дети, - говорит Нурланн сердито. - Отмените стрельбу.
В поле зрения его бинокля отчетливо видны двое ребят, голоногих и
голоруких, они идут к Туче, причем один оживленно размахивает руками,
словно что-то рассказывает.
- Где вы кого видите? - рявкает командир.
- Да вон же, у самой Тучи, посередине проспекта!
- Нет там никого! Пусто!
- Никого нет, профессор, - подтверждает ассистент.
Нурланн дико глядит на него, потом на командира.
- Отменить стрельбу! - хрипло кричит он и бросается к лестнице. Это
железная винтовая лестница в одной из опор арки, в мрачном каменном
колодце с осклизлыми стенами. Нурланн сыплется вниз по ступенькам,
судорожно хватаясь то за ржавые перила, то за сырые плиты стен. Сверку,
наклонившись в колодец, командир дивизиона орет ему вслед:
- Еще чего - отменить! Надрался, понимаешь, до чертиков и еще
командует...
Нурланн бросается в лимузин, машина с диким ревом устремляется в
пустой каньон проспекта, расшвыривая зонтики. Он уже простым глазом видит
двух подростков на фоне черной стены, и тут...
Багровым светом озаряются стены домов, и над самой крышей лимузина,
над самой головой Нурланна с раздирающим скрежетом и воем проносятся к
черной стене огненные шары ракетных снарядов. Нурланн инстинктивно бьет по
тормозам, машину несколько раз поворачивает по мокрому асфальту, и, когда
Нурланн на дрожащих ногах выбирается из-за руля, он видит впереди,
насколько хватает глаз, абсолютно пустой, абсолютно сухой, слегка
дымящийся проспект, и нет больше ни черной стены, ни детей.
Шепча молитву, Нурланн долго смотрит на то место, где только что были
дети, а тем временем, прямо у него на глазах, справа, слева, сверку,
словно беззвучная черная лавина, заливает открывшуюся прореху черная
стена. В этот момент он окончательно приходит в себя. Лавина звуков
обрушивается на него: ужасные вопли, свист, звон разлетающихся стекол,
выстрел, другой... Он оборачивается.
На позиции "корсаров" медленно кипит людская каша - Агнцы Страшного
Суда, прорвав оцепление, лезут на "корсары", ломая все, что им под силу...

- Никого там не было! - гремит Брун. Он стоит посередине номера
Нурланна, засунув руки за брючный ремень, а Нурланн, обхватив голову
руками, скрючился в кресле. - Это мираж! Галлюцинация! Она обморочила
тебя, она же морочит людей, это все знают.
- Зачем? - спрашивает Нурланн, не поднимая головы.
- Откуда я знаю - зачем? Мы здесь полгода бьемся как рыба об лед и
ничего не узнали. Не хотела, чтобы ты в нее палил, вот и обморочила.
- Господи, - вздыхает Нурланн. - Взрослый же человек...
Он берет бутылку и разливает по стаканам.
- Да, взрослый! - рявкает Брун. - А вот ты - младенец. Со своим
детским лепетом про аэрозольные образования... Младенец ты, девятнадцатый
век ты, Вольтер - Монтескье, рационалист безмозглый!
Брун опрокидывает свой стакан, подтаскивает кресло и садится напротив
Нурланна.
- Слушай, - говорит он. - Ты же сегодня был в гимназии. Ты видел
здешних детей. Ты где-нибудь когда-нибудь еще видел таких детей?
Нурланн отнимает ладони от головы, выпрямляется и смотрит на Бруна. В
глазах его вспыхивает интерес.
- Ты что имеешь в виду? - спрашивает он осторожно.
- Ты прекрасно знаешь, что я имею в виду. Это нашествие! Вот что ты
попытайся понять. Ну, не понять, так хотя бы взять к рассмотрению как
некую гипотезу. Нашествие! Только идет не марсианин и не мифический
Антихрист, а кое-что вполне реальное. Будущее идет на нас. Бу-ду-ще-е! И
если мы не сумеем принять немедленные меры, нас сотрут в порошок. Нам с
ними не справиться, потому что они впереди нас на какие-то чертовы века!
- Ты... вот что, - произносит Нурланн встревоженно. - Ты давай-ка,
успокойся Налить тебе еще? - Не дожидаясь согласия, он разливает бренди. -
Ты, брат, начал меня утешать, а теперь что-то сам уж очень возбудился.
- В том-то и трагедия, - произносит Брун, мучительно сдерживаясь. -
Нам, кто этим занимается, все кажется очевидным, а объяснить никому ничего
невозможно. И понятно, почему не верят. Официальную бумагу напишешь,
перечитаешь - нет, нельзя докладывать, бред. Роман, а не доклад...
Тут дверь распахивается, и в номер без стука входит Хансен.
- Проходи, - бросает он кому-то через плечо, но никто больше не
появляется, а Хансен с решительным видом подступает к Бруну и
останавливается над ним.
- Мой сын рассказывает мне о твоей деятельности странные вещи, -
говорит он. - Как прикажешь это понимать?
- Что там еще стряслось? - раздраженно-устало произносит Брун, не
глядя на него.
- Твои громилы хватают детей, бросают их в твои застенки и там что-то
у ник выпытывают. Тебе известно об этом?
- Чушь. Болтовня.
- Минуточку! - говорит Хансен. - У моего сына много недостатков, но
он никогда не врет. Миккель! - обращается он в пустоту рядом с собою. -
Повтори господам то, что ты рассказал мне.
Наступает тишина. Брун пытается что-то сказать, но Хансен орет на
него:
- Заткнитесь! Извольте не перебивать!
И снова тишина. Слышен только шум дождя за окном. На лице Нурланна
явственно написано: в этом мире все сошли с ума. У Бруна лицо каменное, он
смотрит в угол без всякого выражения.
- Так, - говорит Хансен. - Что вы можете на это сказать?
- Ничего, - угрюмо говорит Брун.
- Но я требую ответа! - возвышает голос Хансен. - Если вы ничего не
знаете об этом, извольте навести справки! Мальчик должен быть выпущен на
свободу немедленно! Вы же слышали, он может умереть в любую минуту. Его
нельзя держать под замком! - Он обращается к Нурланну. - Ты представляешь,
Нурланн? Твою Ирму подстерегают вечерком в темном переулке, хватают,
насильно увозят...
И тут до Нурланна доходит.
- Послушай, Брун, - говорит он встревоженно, - это же правда. Я
своими глазами видел, как схватили мальчишку. Да я тебе рассказывал -
разбили мне фару, дали по печени... а мальчишку, значит, увезли?
- Идиоты, - говорит Брун сквозь стиснутые зубы. - Боже мой, какие
болваны. Слепые, безмозглые кретины! Ни черта не понимают. Жалеют их. Это
надо же - сопли пораспустили! Ну еще бы - они же такие умненькие, такие
чистенькие, такие юные цветочки! А это враг! Понимаете? Враг жестокий,
непонятный, беспощадный. Это конец нашего мира! Они обещают такую
жестокость, что места для обыкновенного человека, для нас с вами, уже не
останется. Вы думаете, если они цитируют Шпенглера и Гегеля, то это - о! А
они смотрят на вас и видят кучу дерьма. Им вас не жалко, потому что вы и
по Гегелю - дерьмо, и по Шпенглеру вы - дерьмо. Дерьмо по определению. И
они возьмут грязную тряпку и вдумчиво, от большого ума, от всеобщей
философии смахнут вас в мусорное ведро и забудут о том, что вы были...
Брун являет собой зрелище странное и неожиданное. Он волнуется, губы
его подергиваются, от лица отлила кровь, он даже задыхается. Он явно верит
в то, что говорит, в глазах его ужасом стынет видение страшного мира.
- Подожди... - бормочет Нурланн потерянно. - Дети-то здесь при чем?
- Да при том, что мы ничего не знаем! А они знают все! Они шляются в
Тучу и обратно, как в собственный сортир, они единственные, кто знают все.
Может быть, они и не дети больше. Я должен знать, кто на нас идет, и в
соплях ваших я путаться не намерен!
- Вы негодяй, - холодно говорит Хансен. - Вы признаете, что схватили
мальчика и пытаете его в своих грязных застенках?
Брун вскакивает так, что кресло из-под него улетает в угол номера.
- Тройной идиот! - шипит он, хватая Хансена за грудки. - Какие
застенки? Какие пытки? Проклятое трепло! Пойдем, я покажу тебе застенки.
Это недалеко, это не в подвале, это здесь, в министерском люксе...
Он волочит за собой по коридору вяло отбрыкивающегося Хансена,
Нурланн еле поспевает за ними. У последней по коридору двери они
останавливаются. Брун стучит нетерпеливо. Дверь приоткрывается,
внимательный глаз появляется в щели, затем дверь распахивается.
Широко шагая, Брун проходит через холл, распахивает дверь в гостиную.
В гостиной ковры, стол завален фруктами и блюдами со сластями, беззвучно
мерцает экран гигантского телевизора, валяются в беспорядке видеокассеты.
1 2 3 4 5 6 7 8