- Так что же вы все-таки натворили? - спрашивает Нурланн.
- Ничего особенного.
- А если ничего особенного, тогда поехали в полицию вызволять твоего
приятеля. Заодно хотелось бы узнать, кто мне разворотил фару и отбил
печенки.
- Нет, - твердо произносит мальчик. - Я не могу тратить время на
полицию.

Лимузин останавливается перед отелем "Метрополь". Это огромное
многоэтажное здание. Несколько редких светящихся окон, и еще свет падает
сквозь застекленные двери в вестибюль.
- Спасибо, - говорит Нурланн. - Кстати, как тебя зовут?
- Циприан.
- Очень рад. Нурланн. Между прочим, Циприан, откуда ты все знаешь?
Откуда знаешь, что я профессор, что я здесь живу?
- Мы дружим с вашей дочерью.
- Ага. Очень мило. Может быть, зайдешь ко мне, обсохнешь?
- Благодарю вас. Я как раз собирался попросить разрешения зайти. Мне
нужно позвонить. Вы позволите?

Они проходят сквозь вращающуюся дверь в вестибюль, мимо швейцара,
приложившего при виде Нурланна два пальца к форменной фуражке, мимо
богатых статуй с электрическими свечами. В вестибюле никого больше нет,
только портье сидит за стойкой.
Пока Нурланн берет у портье ключи, у входа происходит разговор.
- Ты зачем сюда вперся? - шипит швейцар на Циприана.
- Меня пригласил профессор Нурланн.
- Я тебе покажу профессора Нурланна, - шипит швейцар. - Манеру взял -
по ресторанам шляться...
- Меня пригласил профессор Нурланн, - повторяет Циприан терпеливо. -
Ресторан меня не интересует.
- Еще бы тебя, щенка, ресторан интересовал! Вот я тебя отсюда
вышвырну, чтобы не разговаривал...
Нурланн оборачивается к ним.
- Э-э... - говорит он швейцару. - Парнишка со мной. Так что все в
порядке.
Швейцар ничего не отвечает, лицо у него недовольное.
У себя в номере Нурланн прежде всего сбрасывает мокрый плащ и сдирает
с ног отсыревшие туфли. Циприан стоит рядом, с него капает, но и он, как
давеча Ирма, отнюдь не выглядит "мокрой курицей".
- Раздевайся, - говорит ему Нурланн. - Сейчас я дам полотенце.
- Разрешите, я позвоню.
- Валяй.
Нурланн, пришлепывая мокрыми носками, уходит к ванную. Раздеваясь
там, растираясь купальной простыней и с наслаждением натягивая сухое, он
слышит, как Циприан разговаривает - негромко, спокойно и неразборчиво.
Только однажды, повысив голос, он отчетливо произносит: "Не знаю".
Затягивая пояс халата, Нурланн выходит в гостиную и с изумлением
обнаруживает там дочь Ирму; Циприан по-прежнему стоит у дверей, и с него
по-прежнему капает. Ирма расположилась боком в кресле, она перекинула
мокрые голые ноги через подлокотник.
- Здрасьте! - говорит Нурланн, впрочем, обрадованный.
- Слушай, папа, - капризным голосом произносит Ирма. - Где тебя
носит? Я тебя двадцать часов жду!
- Где меня носит... Циприан, где меня носит? Иди в ванную и
переоденься. Обсушись хотя бы.
- Что вас всех будто заклинило, - говорит Ирма. - Обсушись, оботрись,
переоденься, не ходи босиком...
- Ну, мне кажется, это естественно, - благодушно произносит Нурланн,
доставая из бара бутылку и наливая себе в стакан на два пальца. - Если
мокрый человек...
- То, что наиболее естественно, - негромко говорит Циприан, -
наименее подобает человеку.
Нурланн застывает со стаканом да полпути.
- Естественное всегда примитивно, - добавляет Ирма. - Амеба - да, она
естественна. Но человек - существо сложное, естественное ему не идет.
Нурланн смотрит на Ирму, потом на Циприана, потом в стакан. Он
медленно выцеживает бренди и принимает вызов.
- Ну, разумеется, - говорит он. - Поэтому давайте колоться
наркотиками, одурять себя алкоголем, это ведь противоестественно. Пусть
будут противоестественные прически, противоестественные одежки,
противоестественные движения...
Ирма прерывает его:
- Нет! Противоестественное - это просто естественное навыворот. Мы
говорим совсем не об этом...
Нурланн перебивает в свою очередь.
- Я не знаю, о чем вы говорите, - объявляет он покровительственно. -
Зато я знаю, о чем вам следовало бы говорить. Не убий. Не укради. Не
сладострастничай. Люби ближнего своего больше себя. Кумира себе не
сотвори, лидера, пастыря, интерпретатора... Вот правила, воистину
неестественные, и они-то более всего подобают человеку. Не так ли? Тогда
почему же на протяжении двадцати веков они остаются красивыми лозунгами?
Разменной монетой болтунов и демагогов... Нет, мокренькие вы мои философы.
Не так все это просто. Никому еще пока не удалось придумать, что подобает
человеку, а что - нет. Я лично думаю, что ему все подобает. Такая уж это
обезьяна с гипертрофированным мозгом.
С этими словами он торжествующе наливает себе еще на два пальца и
опрокидывает стакан залпом.
Циприан и Ирма переглядываются.
- Вполне, - говорит Циприан.
- А я тебе что говорила?
- Ну, тогда я пойду.
- Подожди... Папа, - Ирма поворачивается к Нурланну. - Мы приглашаем
тебя поговорить.
- Говорите, - благодушно предлагает Нурланн.
- Нет. Не здесь. Наши ребята котят с тобой встретиться. Ненадолго, на
час-полтора. Пожалуйста.
- Почему со мной? Что я вам - модный писатель?
- С модным писателем мы уже встречались, - говорит Ирма. - А ты
ученый. Ты приехал спасать город. У нас есть к тебе вопросы. Именно к
тебе.
- Видишь ли, у меня очень мало времени. Давайте лучше и отвечу на эти
вопросы вам. Прямо сейчас. Мне даже вопросы можно не задавать. Тучу я
намерен уничтожить в течение пяти - семи дней. Можете быть совершенно
спокойны. Будет применен сравнительно новый коагулянт под игривым
названием...
- Нет, папа, - качает головой Ирма. - Как раз это нас не интересует.
Вопросы к тебе у нас совсем другие.
- Какие? Я больше ничего не знаю.
- Папа, ну пожалуйста!
- Мы вас очень просим, профессор, - присоединяется Циприан.
- Хорошо, - решается Нурланн. - Тогда завтра. Между двенадцатью и
двумя. Где?
- В гимназии. Тебя устроит?
- В которой?
- В нашей... и в твоей тоже. Где ты учился.
- Где я учился... - задумчиво произносит Нурланн. О, забытые ароматы
мела, чернил, никогда не оседающей пыли... изнурительные допросы у
доски... О, запахи тюрьмы, бесправия, лжи, возведенных в принцип!
Договорились.
- Ну, тогда я пошел, - снова говорит Циприан.
Нурланн неохотно поднимается с кресла.
- Подожди, я тебя провожу. А то наш швейцар что-то тебя невзлюбил.
- Не беспокойтесь, профессор, - говорит Циприан. - Все в порядке. Это
мой отец.

Ресторан отеля "Метрополь". Огромная зала, уставленная накрытыми
столиками, белоснежные скатерти, серебро, хрусталь, цветы. Возле каждого
столика торшер, но горит только один - у столика, за которым ужинают
Нурланн, Брун и их школьный друг, ныне известный поэт и бард Хансен.
- Разом сработало великое множество независимых факторов, - объясняет
Нурланн. - Выбросы ядерных станций на севере. Раз. На юге пятьдесят лет
коптят небо металлургические заводы. Два. На западе загубили Страну Озер,
бездарно разбазарили на мелиорацию. Плюс ко всему этому - специфическая
роза ветров этого района. И еще какие-то факторы, которые наверняка
действуют, но мы о ник не догадываемся. Мы многого пока не понимаем...
- Ни черта мы не понимаем, - злобно прерывает Брун. - Невинное
аэрозольное образование! Анализы не дают никаких оснований для паники! Три
десантные группы были сброшены туда, и ни одна не вернулась! Три! - Он
выставляет три пальца. - И ни один профессор пока не объяснил - почему.
- Да, - соглашается Нурланн. - В активной зоне - там, вероятно,
происходят какие-то грандиозные процессы. Честно говоря, я не могу
сообразить, почему она все время расширяется...
- Погоди, - говорит ему Хансен. - Я сейчас все объясню.

На самом деле было так.
В походном доме рядом с химическим заводом жил многосемейный
коллежский секретарь Нурланн. Обстоятельства его: три комнатки, кухня,
прихожая, стертая жена, пятеро зеленоватых детей, крепкая старая теща,
переселившаяся из деревни. Химический завод воняет. Днем и ночью над ним
стоят столбы разноцветного дыма. От ядовитого смрада вокруг умирают
деревья, желтеет трава, дико и странно мутируют комнатные мухи. Коллежский
секретарь ведет многолетнюю упорную кампанию по укрощению завода: гневные
требования в адрес администрации, слезные жалобы во все инстанции,
разгромные фельетоны в газетах, жалкие попытки организовать пикеты у
проходной. Завод стоит, как бастион. На площади перед заводом замертво
падают отравленные постовые. Дохнут домашние животные. Целые семьи
покидают квартиры и уходят бродяжничать. В газетах появляется некролог по
случаю преждевременной кончины директора завода. У нашего коллежского
секретаря умирает жена, дети по очереди заболевают бронхиальной астмой.
Однажды вечером, спустившись зачем-то в подвал, он обнаруживает там
сохранившийся со времен Сопротивления миномет и два ящика мин. Той же
ночью он перетаскивает все это на чердак. Завод лежит перед ним как на
ладони. В свете прожекторных ламп снуют рабочие, бегают вагонетки, плывут
желтые и зеленые клубы ядовитых паров. "Я тебя убью!" - шепчет коллежский
секретарь и открывает огонь. В этот день он не идет на службу. На
следующий день - тоже. Он не спит и не ест, он сидит на корточках перед
слуховым окном и стреляет. Время от времени он делает перерывы, чтобы
охладился ствол миномета. Он оглох от выстрелов и ослеп от порохового
дыма. Иногда ему кажется, что химический смрад ослабел, и тогда он
улыбается, облизывает губы и шепчет: "Я убью тебя..." Потом он падает без
сил и засыпает, а проснувшись, видит, что мины кончаются - осталось три
штуки. Он высовывается в окно. Обширный двор завода усеян воронками.
Выбитые окна зияют. На боках гигантских газгольдеров темнеют вмятины. Двор
перерыт сложной системой траншей. По траншеям короткими перебежками
двигаются рабочие. Быстрее прежнего снуют вагонетки, а когда ветер относит
клубы ядовитых паров, на кирпичной стене открывается свежая белая надпись:
"Внимание! При обстреле эта сторона особенно опасна!" В полном отчаянии
коллежский секретарь выпускает последние три мины, и вот тут-то все и
началось.
- Что именно? - спрашивает Нурланн.
- Лопнуло, - поясняет Хансен. - Лопнуло у них терпение. Сколько
можно?
Он пьян, и Нурланн говорит снисходительно:
- Очень элегантная гипотеза. Только там, где на самом деле лопнуло,
не было никакого химического завода, а была там наша муниципальная
площадь, экологически вполне чистая.
- Да, муниципальная площадь, - соглашается Хансен. - Но плохо вы
знаете историю родного города. На этой самой площади: тринадцатый век -
восстание "серых", за день отрубили восемь сотен голов, в том числе сорок
четыре детских, кровь забила водостоки и разлилась по всему городу;
пятнадцатый век - инквизиция, разом сожгли полтораста семей еретиков, в
том числе триста двенадцать детей, небо было черное, неделю падал на город
жирный пепел; двадцатый век - оккупация, расстрел тысячи заложников, в том
числе двадцать семь детей, трупы лежали на брусчатке одиннадцать дней...
Двадцатый век! А бунт сытых в шестьдесят восьмом? Две тысячи сопляков и
соплячек под брандспойтами, давление пятьдесят атмосфер, сто двадцать
четыре изувеченных, двенадцать гробов... Сколько псе можно такое
выдерживать? Вот и лопнуло.
- Да что лопнуло-то? - с раздражением спрашивает Брун. - Опять ты
надрался...
- Брун, - укоризненно-весело произносит Нурланн, - ты не способен
этого понять. Классическая коллизия: поэт и санинспектор.
- Это все дожди, - заявляет Хансен. - Мы дышим водой. Шесть месяцев
этот город дышит водой. Но мы не рабы, мы либо умрем, либо уйдем отсюда. А
дождь все будет падать на пустой город, размывать мостовые, сочиться
сквозь крыши, он смоет все, растворит город в первобытной земле, но не
остановится, а будет падать и падать, и когда земля напитается, тогда
взойдет новый посев, каких раньше не бывало, и не будет плевел среди
сплошных злаков. Но не будет и нас, чтобы насладиться новой вселенной...
- О боже! - восклицает Брун. - О чем ты говоришь?
- Я говорю о будущем, - с достоинством пьяного отвечает Хансен.
- О будущем... - Брун кривит губы. - Какой смысл говорить о будущем?
О будущем не говорят, его делают! Вот рюмка коньяка. Она полная. Я сделаю
ее пустой. Вот так. Один умный человек сказал, что будущее нельзя
предвидеть, но можно изобрести. У нас нет времени рассуждать. Надо
успевать поворачиваться.
1 2 3 4 5 6 7 8