Какое-то время они, оцепенев, разглядывали аппаратуру.
- Кто-то хотел иметь полную уверенность, что обладает достаточной
энергией, - сказал Сонни.
- Интересно, что... - Пит подошел к пульту, глядя на рычаг, но не
трогая его. Он крепился на месте проволокой, на которой висела свернутая
бумажка. Пит осторожно развернул ее и прочел вслух: - "Использовать только
по личному приказу главнокомандующего".
- Дерни и посмотришь, что произойдет.
Позади что-то щелкнуло, и они повернулись.
- Что это было?
- Кажется, вон то устройство на двери.
Они осторожно подошли. Это был соленоид, прикрепленный натянутой
пружиной к пруту, висевшему на петлях таким образом, чтобы опускался прямо
вовнутрь таинственный двери, где входил в стальные цапфы
распределительного щита. Щелкнуло еще раз.
- Счетчик Гейгера, - с отвращением констатировал Пит.
- Зачем проектировать дверь, - думал вслух Сонни, - которая остается
запертой, пока общая радиоактивность не превысит определенного уровня?
Видишь реле? И предохранитель вон там. А это?
- Есть также и ручной запор, - заметил Пит. Счетчик снова щелкнул. -
Пошли отсюда. В последнее время мысли у меня...
Дверь открылась с легкостью, и они вышли, прикрыв ее за собой.
Замочная скважина была хитро спрятана в щели между досками.
На обратном пути к лабораториям они молчали, беспокойство пропало.
Вновь оказавшись у печи, Пит взглянул на указатель температуры и
пинком привел в действие механизм запора. Контрольный огонек погас, и
дверь открылась настежь. Прищурившись, они отступили назад, потом
пригнулись и заглянули вовнутрь. Бритва исчезла, а на дне камеры сверкала
лужица.
- Немного осталось, - буркнул Пит. - Большая часть испарилась.
Так они стояли какое-то время, и на лицах их плясал свет уничтожения.
Потом, когда возвращались в казарму, Сонни вздохнул, прервав долгое
молчание.
- Я рад, что мы это сделали, Пит. Чертовски рад.
Без пятнадцати восемь они уже ждали в казарме перед экраном. Все, за
исключением Пита, Сонни и приземистого капрала с жесткими как проволока
волосами, котором звали Бонза, решили смотреть выступление на большом
экране в казино. Прием там действительно был лучше, но зато, как сказал
Бонза, "в таком большом помещении трудно сосредоточиться на том, что
видишь".
- Надеюсь, она по-прежнему такая же, - сказал Сонни.
"Почему она должна оставаться прежней?" - подумал Пит, с тоской
включая приемник и глядя, как начинает светиться экран. За прошедшие две
недели все больше золотистых пятен мешали приему... Почему все должно
оставаться таким, как прежде?
Он поборол внезапное искушение пинком разбить приемник на куски. И
это геройство, и Стар Антим принадлежали тому, что уже умерло. Вся страна
умерла, а ведь некогда она была богатой, цветущей, сильной, расширялась и
изменялась, будучи в принципе здоровой и только местами тронутой проказой
нищеты и несправедливости, но оставаясь достаточно сильной, чтобы
справиться с любой болезнью. Интересно, как бы это понравилось убийцам?
Теперь им нечему завидовать, некуда идти и не с кем сражаться. Это стало
правдой для каждого живого существа на Земле.
- Ты заблуждаешься, что она осталась прежней, - пробормотал он.
- Я имел в виду выступление, - мягко сказал Сонни. - Мне хотелось бы
сидеть здесь, и чтобы было как... как...
Ах вот в чем дело, туманно подумал Пит. Чтобы было куда пойти, хотя
бы на несколько минут...
- Я знаю, - сказал он наконец, и из голоса его исчезла жесткость.
Когда включили передатчик, звуковые помехи прекратились. Свет вихрем
закружился по экрану и образовал алмазный узор. Пит настроил резкость,
цвет и контрастность.
- Погаси свет, Бонза. Я хочу видеть только Стар Антим, - сказал он.
Сначала было как обычно. Стар Антим никогда не пользовалась
фанфарами, проникновением образов, разнообразием цветов и шумов, которые
применяли ее современники. Черный экран, а потом - щелк! - и блеск золота.
Он был везде, резкий и чертовски интенсивный. Это не изменилось.
Изменились, пожалуй, глаза, которые на это смотрели. После появления на
экране она всегда несколько секунд стояла неподвижно, была как на
портрете, со своей белой шеей и спокойным лицом. Глаза у нее были
открытыми и сонными, лицо живым, но неподвижным.
Потом в ее глазах, которые казались зелеными, а были голубыми с
золотыми крапинками, стало возникать сознание, и вот она проснулась. После
этого стали заметны ее приоткрытые губы. Это что-то в глазах сделало их
заметными, хотя ничто еще не шевельнулось. Только через некоторое время
она медленно наклонила голову, так что часть золотых крапинок словно
подхватили золотые брови. Глаза еще не смотрели на зрителей, они смотрели
на меня, только на меня и на МЕНЯ.
- Привет, - начала она, словно сонное видение. У нее были слегка
неровные зубы маленькой девочки.
Бонза задрожал, раскладушка, на которой он лежал, заскрипела. Сонни
раздраженно шевельнулся, Пит вытянул руку в темноту и ухватился за ножку
кровати. Скрип прекратился.
- Можно петь? - спросила Стар. Стала слышна музыка, правда, очень
далеко. - Это старая песня, одна из лучших. Простая, но глубокая, идущая
от мужчин и женщин, составляющих часть человечества, ту часть, которая не
знает алчности, ненависти, страха. Это песня о радости и силе. Моя
любимая. А для вас?
Музыка усилилась, Пит узнал две первые ноты вступления и тихо
выругался. Все не так. Эта песня не подходила для... она была частью...
Сонни сидел зачарованный, Бонза спокойно лежал.
Стар Антим начала петь. Голос у нее был низкий и сильный и в то же
время мягкий, с легкой вибрацией в конце фразы. Звуки без видимого усилия
плыли с ее лица, с ее длинных волос, с ее широко расставленных глаз. Ее
голос, как и лицо, был тонирован и чист, он был голубым и зеленым и прежде
всего золотым.
Когда ты дал мне свое сердце,
Ты дал мне весь мир,
Дал мне ночи и дни,
И громы, и розы, и зелень трав,
И море, и мягкую, влажную землю.
Я выпила рассвет из золотой чары,
Из серебряной - сумерки,
Мой резвый скакун был диким западным ветром,
Моя песня - ручьем и жаворонком.
Музыка закружилась, перешла в грустный, сдавленный плач. Она росла и
росла и наконец загремела, чтобы потом оборваться, оставив одинокий,
заполняющий пространство голос:
Мой гром поразил зло этого мира,
Мои розы дали победу добру,
Я омылась в море и вышла из земли,
И мир стал очагом света.
Последняя нота вернула лицу полное спокойствие и неподвижность. Лицо
казалось сонным, но живым, а музыка ушла туда, где отдыхает, когда ее
никто не слышит.
Стар улыбнулась.
- Это так легко, - сказала она. - Так просто. Все свежее, чистое и
сильное в человеке содержится в этой песне, и, думаю, это все, что должно
быть важно для человека. - Она наклонилась вперед. - Понимаете?
Улыбка погасла, сменившись легким удивлением. Между бровями появилась
небольшая складка. Стар отступила на шаг.
- Пожалуй, я не смогу сегодня говорить с вами, - сказала она тихим
голосом. - В вас живет ненависть.
Ненависть принимала форму чудовищного гриба, ненависть покрыла
крапинками экран видео.
- То, что случилось с нами, - сказала Стар жестко и безлично, - тоже
просто. Неважно, кто это сделал, понимаете? Это не имеет значения. Нас
атаковали, ударили с востока и с запада. Большую часть составляли атомные
бомбы - фугасные и пылевые. В нас попало примерно пятьсот тридцать бомб
одновременно, и это нас убило.
Она замолчала.
Сонни стукнул кулаком по ладони. Бонза лежал с открытыми глазами,
открытыми и спокойными. Пит до боли стиснул зубы.
- У нас больше бомб, чем у них всех. Они есть, но мы не воспользуемся
ими. Минуточку! - Она вдруг подняла руки и посмотрела так, словно хотела
заглянуть каждому в глаза, и они откинулись назад.
- Воздух настолько насыщен С14, что все люди на этом полушарии
вымрут. Не бойтесь сказать это. Это правда, которой нужно смотреть в
глаза. Поскольку явление трансмутации распространяется из руин наших
городов, радиоактивность воздуха усиливается, из-за чего нам придется
умереть. Через несколько месяцев или через год результаты скажутся и за
океаном. И там большинство людей умрет. Никто не выйдет из этого без
потерь. Однако их ждет нечто худшее, чем уготованное нам, их захлестнет
волна страха и ужаса, что для нас уже невозможно. Мы попросту умрем, а они
будут жить, облученные, больные, а дети, которые у них родятся... - Она
покачала головой и с видимым усилием взяла себя в руки.
- Пятьсот тридцать бомб... Не думаю, чтобы кто-либо из атакующих
знал, насколько силен его противник. Это держали в такой тайне, - ее голос
стал печальным, она легонько пожала плечами. - Убивая нас, они уничтожили
самих себя. Что касается нас, то мы тоже не без вины. И мы не настолько
бессильны, чтобы не иметь возможности кое-что сделать, по крайней мере
сейчас. Однако то, что мы должны сделать, безжалостно для нас. Мы должны
умереть, отказавшись от ответного удара.
Она быстро взглянула на каждого в отдельности.
- Мы не должны наносить ответный удар, хотя можем ответить и ударить
сотнями бомб, которые имеем. Удар опустошит планету до такой степени, что
не уцелеют даже бактерии, не останется даже травинки и ничто новое уже не
сможет вырасти. Мы превратим Землю в мертвый предмет, мертвый навсегда.
Нет, это просто не имеет смысла. Мы не можем этого сделать.
Вы помните песню? Вот это и есть гуманизм. Мы находим его во всех
людях. Какая-то болезнь на время превратила других людей в наших врагов,
однако, когда сменятся поколения, враги станут друзьями, а друзья врагами.
В громаде истории враждебность тех, кто убил нас, ничтожно мала!
Она понизила голос.
- Мы умираем с сознанием, что совершили единственный благородный
поступок, который еще можем совершить. Искра жизни по-прежнему сможет
тлеть и расти на этой планете. Она будет почти задута и залита, она едва
не погаснет, однако уцелеет, если песня говорит правду. Она уцелеет, если
мы настолько человечны, чтобы не обращать внимания на то, что искра эта
под контролем нашего временного врага. Некоторые... кто-то из его детей
выживет, чтобы объединиться с новой расой людей, постепенно выходящей из
джунглей и лесов. Может, их ждут десять тысяч лет одичания, а может,
человек возродится, пока еще стоят руины.
Она подняла голову, голос ее звенел как колокол.
- Даже если это конец рода людского, - говорила она, - мы не должны
лишать шанса другие формы жизни, которые могут возникнуть на нашей
планете. Если мы отомстим, не останется ни собаки, ни оленя, ни обезьяны,
ни птицы, ни рыбы, ни ящерицы, чтобы нести дальше светильник эволюции. Во
имя справедливости: если мы должны уничтожить себя, то пусть выживут формы
жизни, существующие вместе с нами. На человечестве и так уже достаточно
грехов. Если нам обязательно нужно кого-то уничтожить, ограничимся
уничтожением самих себя!
Повышались дрожащие звуки, казалось, играющие ее волосами, как слабый
ветерок. Женщина улыбнулась.
- Вот и все, - прошептала она, пожелав каждому слушателю "спокойной
ночи".
Экран потемнел, когда без всякого предупреждения передачу прервали,
вездесущие крапинки вновь побежали по всему экрану.
Пит встал и зажег свет. Бонза и Сонни молчали. Прошло какое-то время,
прежде чем Сонни сел прямо, дрожа как новорожденный щенок. Казалось,
что-то мешает двигаться.
- Вам нельзя ни с кем сражаться, нельзя убегать и жить. А теперь вы
не можете даже ненавидеть, потому что Стар не разрешает, - тихо сказал
Сонни.
В голосе его звучала горечь, а в воздухе плавал горький запах.
Пит Маузер потянул носом, впрочем, без всякой связи с запахом. Потом
сделал это снова.
- Чем это пахнет, Сон? - спросил он.
Сонни втянул воздух.
- Не знаю, - сказал он. - Что-то знакомое. Может, ваниль? Нет... нет.
- Миндаль. Горький... Бонза!
Бонза лежал неподвижно с открытыми глазами и гримасой улыбки на лице.
Мышцы щек у него напряглись, так что видны были почти все зубы. Лицо его
покрывал пот.
- Бонза!
- Это случилось именно тогда, когда она появилась и сказала "привет",
помнишь? - прошептал Пит. - Бедный парень. Вот почему он хотел смотреть
представление здесь, а не в кантине.
- Он ушел, глядя на нее, - сказал Сонни синими губами. - Не скажу,
чтобы осуждал его.
1 2 3 4