Слышу, в крышку стучат. Что такое? Неужели попались? Пережидаю минуту-другую. Крышка приоткрывается, шепот: «Вылезай, хватит».
Оказалось, на земле все-таки был слышен неясный подземный гул. А это уже опасно!
Но и без дальнейших выстрелов совершенно очевидно, что пистолеты действуют безотказно. Ну, а руки, которые возьмут эти пистолеты, наверняка не дрогнут!
Так уже к концу лета 1944 года в распоряжении — только русского командования было несколько десятков винтовок и карабинов, около сотни пистолетов, много ножей, кинжалов, ножниц и кусачек для проволоки, ломов, лопат, топоров, более сотни гранат и бутылок с горючей смесью. Конечно, против эсэсовской дивизии «Мертвая голова» этого маловато, но кое-что уже сделать можно, особенно если к этому прибавить отчаянную ненависть к врагу. Кроме того, мы не завтра собирались пустить в ход оружие, а тайный арсенал пополнялся беспрерывно…
Глава 11. Мужество
Обычно так и бывает: пока не настали чрезвычайные обстоятельства, человек не знает про себя — храбрый он или не очень храбрый, способен он к большому мужеству или не способен. И лишь когда жизнь потребует от него выложить все достоинства и недостатки, становится ясно, чего в нем больше — храбрости или страха, мужества или слабости.
Я часто думаю об этом в Бухенвальде. Здесь сама обстановка заставляет человека раскрыться, подчас неожиданно для него самого и особенно для окружающих. Смотришь — человек тихий, скромный, незаметный. Иной раз думаешь о таком: этот не герой, нет в нем изюминки… А поговоришь с ним, присмотришься внимательнее, дашь дело и убедишься: напрасно так думал о нем, он еще покажет себя — дай время…
Мне приходит на память один случай. Это было в самые первые дни на фронте. Я только что прибыл в дивизию и со старшим сержантом-проводником обходил артиллерийские позиции. День уже начался. И это начало было отмечено не только светом раннего летнего солнца, но и нарастающим гулом стрельбы. Мы отходили. Собственно, часть уже отошла, и теперь отряд прикрытия снимался со своих позиций. Только неподалеку одна артиллерийская батарея все еще вела беглый огонь. Я отправился туда.
Огневая позиция в пыли и грохоте. Тут же трупы убитых — осколки вражеских снарядов достают и здесь. Но команды четкие, орудийные расчеты работают быстро и слаженно. Помощник командира батарей докладывает мне, что убитых много, а пополнения нет. Это я сам вижу. Вижу и то, что много лошадей побито, и в артиллерийских упряжках стоят верховые лошади.
— Как будет отходить батарея?.. — раздумывал я, и вдруг как-то случайно мне пришло на ум: батареей командует старший лейтенант Карюкалов. Уже не тот ли Карюкалов, с которым я встретился впервые пять лет назад?
…В наш полк прибыло пополнение из артиллерийского училища. Я тогда временно командовал полком и принимал молодых командиров. Все это были парни сильные, рослые, красивые. А вот последний все впечатление испортил: роста среднего, лицо какое-то птичье, веснушчатый, рыжий, нескладный. Держался как-то тяжело на кривых колесообразных ногах. На вопросы отвечал односложно и словно бы нехотя. По фамилии назвался Карюкаловым. «Ну, думаю, по человеку и фамилия — Карюкалов, Закорюков… В общем, что-то удивительно неуклюжее. Придется обратить на него особое внимание».
Но Карюкалов службу нес исправно, дело свое знал, с подчиненными был в меру строг, но справедлив. И все-таки его не любили…
Меня вскоре перевели в другую часть, и больше я его не видел. Неужели это он командует батареей?
Наблюдательный пункт комбата располагался на чердаке полуразрушенного дома. Дом стоял на краю какой-то деревни, которая догорала на наших глазах. Пожар был необычайный: без сутолоки, криков и плача. Только багровые сполохи огня плясали на развороченной, перемешанной снарядами земле.
Домишко, где засели комбат и телефонист, тоже был с провалившейся крышей и потолком. На полу среди обломков виднелись трупы. Кто-то, видимо, попытался собрать их в одно место или отыскать среди них раненых, но убедился в полной бесполезности этой работы.
Смерть тут потрудилась изрядно…
На покосившейся потолочной балке примостился старший лейтенант и отсюда управлял батареей.
Я тоже взобрался наверх и огляделся, чтобы сориентироваться в обстановке. Отсюда было видно, что отряд прикрытия, оторвавшись от противника, втягивается в лес, где на опушке маскировалась батарея. Умело перемещая артиллерийский огонь, комбат задерживал немцев, прижимал их к земле. Рядом с командиром сидел телефонист и, боясь перепутать команды, смотрел ему в рот. А там, вокруг нас, захлебываясь, строчили пулеметы — враг наседал.
Было ясно, что батарею необходимо отводить и как можно скорее. Я послал своего проводника передать комбату мой приказ. Старший сержант подполз по балке к нему и что-то закричал в ухо. Тот немного повернулся ко мне, скосил красные то ли от бессонных ночей, то ли от напряжения глаза. В выражении его лица я уловил удивление и что-то еще очень знакомое.
Да, конечно, это был Карюкалов!
Я махнул ему рукой, и мы оба спрыгнули вниз.
— Что прикажете, товарищ начальник артиллерии?
— Немедленно отводите батарею. План отвода есть?
— Второй взвод выйдет на открытую позицию и прикроет отход. Остальные будут сниматься.
— А как убитые? Что с ними сделаете?
— Придется оставить на месте. Даже телефонные двуколки отдал под раненых.
— Ясно. Немедленно снимайте батарею.
— Товарищ подполковник, разрешите дать еще несколько очередей — за них отомстим, — он показал на убитых.
— Думайте о живых. И действуйте быстро.
Но Карюкалов еще медлил. Снял каску и сказал только губами, почти без звука:
— Прощайте! Простите, что последний долг перед вами не выполнил…
Еще некоторое время я оставался на батарее, проследил, как последняя повозка пристроилась к отходящему отряду, и подошел к Карюкалову проститься.
— А ведь я, Иван Иванович, вас сразу узнал, сказал он мне. — Ну, да война только началась, еще встретимся, поди.
Теплота обращения как-то очень тронула меня, и я понял тогда особенно ощутимо, сколько настоящего мужества таится за этой простотой. Наблюдательный пункт стоял под сильным обстрелом. Но сменить его значит минут на тридцать лишить огневой защиты отходящую пехоту, открыть ее врагу. Старший лейтенант Карюкалов оставался под огнем. Все такой же рыжий, конопатый, неуклюжий — этот человек словно повернулся теперь передо мной другой стороной. Я почувствовал, что его твердость и бесстрашие поднимали артиллеристов. Вот почему на батарее до последней минуты царил закон: «Один за всех и все за одного». Это он сумел создать такую обстановку в тяжелейшие дни отходов, окружений и страшного невезения. Ему словно только и нужно было все это напряжение, тягость, чтобы проявить себя полно и ярко… Я думаю, что окажись он где-нибудь в Бухенвальде и другом подобном месте, он бы вел себя мужественно и достойно.
А мужество здесь необходимо каждому человеку и каждый день… И раскрывается оно часто там, где его совсем не ожидаешь.
Когда я прибыл в лагерь, священника Шнейдера уже не было в живых, но о мужестве его знал весь Бухенвальд. Верующие видели в нем пророка и мученика, а коммунисты уважали силу его Духа и неистребимую ненависть к фашизму.
А был он евангелический священник, и по сану ему полагалось быть смиренным и кротким. Но Шнейдер публично отказался снять шапку, когда на плацу «чествовали» Гитлера. Его бросили в карцер в руки зловещего Мартина Зоммера и протомили там больше года. Но Шнейдер не смирился. По воскресеньям и в дни больших праздников, когда весь лагерь стоял на аипельплаце, торжественную тишину переклички нарушали громкие проклятия, рвущиеся из-за решетки карцера: Шнейдер проклинал коменданта и его приспешников, обвинял их в массовых убийствах, выкрикивал имена жертв, погибших в последние дни. На него набрасывались охранники, пинали, швыряли в другой угол камеры, били до полусмерти, а через несколько дней он снова кричал свои проклятья. И только смерть заставила Шнейдера замолчать. Говорили, что его тело было изуродовано истязаниями. Когда его мертвым выносили из карцера, весь лагерь молчал в глубокой скорби…
Слушая рассказы об этом человеке, я, безбожник, коммунист, проникался почтительным уважением к его имени. И теперь, вспоминая лагерную жизнь, я подписываюсь под словами Вальтера Бартеля:
«В борьбе против организованного истребления людей, против шпиков, против эпидемий, порождаемых голодом,, вопрос решал не прежний партбилет, а стойкость, мужество и подлинная солидарность. Только тот, кто под дулами пулеметов, глядевших со сторожевых вышек, за проволокой, через которую пропущен электрический ток, во власти озверевших бандитов, готовых в любую минуту пристрелить заключенного за малейшую „провинность“, забить до смерти, затоптать сапогами, повесить, загнать под пули охранников, — только тот, кто в этих условиях находила себе мужество для того, чтобы дать отпор, чтобы защитить своих товарищей, пользовался в лагере доверием и авторитетом».
Когда человеку становилось невыносимо, он мог совершить отчаянный поступок. Слабые кидались на проволоку с высоким напряжением и сгорали или бросались под пули охранников. Сильные и при этом думали, как бы подороже продать свою жизнь и хоть чем-нибудь нанести урон фашистам.
Такой была смерть Юрия Ломакина, которая взволновала весь лагерь и заставила долго говорить о себе.
Подпольная организация в принципе была против побегов. Обычно они кончались неудачами, а весь лагерь нес тяжелое наказание, и многие могли поплатиться жизнью. Но были случаи, когда в филиалах лагеря готовились побеги. Так, летом 1944 года бежала шестерка молодых ребят, комсомольцев, во главе с Юрием Ломакиным. Всех поймали и вернули в Бухенвальд, на 44-й блок. Здесь они ожидали решения своей участи. Все знали, что за побег одно наказаниесмерть и крематорий. Подпольщики пытались спасти их, но не успели. Как умели, товарищи помогали беглецам пережить страшные дни перед казнью. Настал день, когда всех шестерых вызвали к воротам.
Юрий Ломакин первым вышел из барака. Зная, что в окна бараков на него смотрят сотни заключенных, старался идти твердо, с поднятой головой. Впереди широкий плац… Последние шаги… Вот окно э 3, куда вызывают смертников… Группа эсэсовцев спокойно смотрит на подходящего полосатика. Молниеносный взмах руки — и офицер тяжело рухнул. на землю с перерезанным горлом. Второй взмах-и еще один офицер повалился к ногам Юрия Ломакина: в груди его по самую рукоятку торчал нож. Остальные эсэсовцы в страхе шарахнулись в стороны, а потом, опомнившись, с почтительного расстояния открыли огонь из автоматов по одиноко стоящему человеку…
В тот же день расстреляли и товарищей Юрия.
— Смерть, достойная героя! — говорили в Бухенвальде.
— Но надо прилагать все усилия, чтобы и таких смертей было как можно меньше, — решил подпольный комитет. — Солидарность и помощь друг другу, чтобы отстоять как можно больше людей…
Это хорошо, когда в тебе самом достаточно мужества, чтобы сохранять человеческое достоинство и не терять ненависти к фашизму. Еще лучше, когда ты чувствуешь рядом плечо друга-единомышленника. Совсем хорошо, когда друзей-единомышленников много. Именно в этом твое спасение…
Живую летопись коллективного мужества открыли в Бухенвальде немецкие коммунисты в первые дни существования лагеря. Это они уже в июле-августе 1937 года в условиях строжайшей конспирации начали создавать партийные группы, чтобы помогать больным и старым, чтобы объявить войну «зеленым».
Именно коммунисты оказались той силой, которая вырастила в Бухенвальде Интернациональную подпольную организацию сопротивления. Это не значит, что среди немцев других партий, политических группировок и религиозных сект не было героев. Пример тому — мужество священника Шнейдера. Но это единичные случаи протеста. Коммунисты принесли в лагерь не только свои интернациональные и антифашистские убеждения, но и опыт подпольной работы, и партийную дисциплину, и пролетарскую солидарность. Все это придало им огромный авторитет в лагере.
Отряд немецких подпольщиков начал свою историю в Бухенвальде со времен строительства лагеря. Известные функционеры партии Вальтер Штекер, Тео Нейбауэр (член ЦК), Альберт Кунц, а потом Эрнст Буссе, Август Тене, Гарри Кун и Вальтер Бартель возглавили всю организационную и идеологическую работу. Некоторые из них — Альберт Кунц, Тео Нейбауэр — поплатились за это жизнью, были казнены в начале 1945 года. Но Вальтер Бартель, Эрнст Буссе, Гарри Кун держали руководство лагерным подпольным комитетом до дня восстания. Заключенные знали их и верили им, потому что все сложные вопросы лагерной жизни они неизменно решали в интересах интернациональной солидарности.
Когда гитлеровская Германия развязала войну с Советским Союзом, немецкие коммунисты разъясняли товарищам:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30
Оказалось, на земле все-таки был слышен неясный подземный гул. А это уже опасно!
Но и без дальнейших выстрелов совершенно очевидно, что пистолеты действуют безотказно. Ну, а руки, которые возьмут эти пистолеты, наверняка не дрогнут!
Так уже к концу лета 1944 года в распоряжении — только русского командования было несколько десятков винтовок и карабинов, около сотни пистолетов, много ножей, кинжалов, ножниц и кусачек для проволоки, ломов, лопат, топоров, более сотни гранат и бутылок с горючей смесью. Конечно, против эсэсовской дивизии «Мертвая голова» этого маловато, но кое-что уже сделать можно, особенно если к этому прибавить отчаянную ненависть к врагу. Кроме того, мы не завтра собирались пустить в ход оружие, а тайный арсенал пополнялся беспрерывно…
Глава 11. Мужество
Обычно так и бывает: пока не настали чрезвычайные обстоятельства, человек не знает про себя — храбрый он или не очень храбрый, способен он к большому мужеству или не способен. И лишь когда жизнь потребует от него выложить все достоинства и недостатки, становится ясно, чего в нем больше — храбрости или страха, мужества или слабости.
Я часто думаю об этом в Бухенвальде. Здесь сама обстановка заставляет человека раскрыться, подчас неожиданно для него самого и особенно для окружающих. Смотришь — человек тихий, скромный, незаметный. Иной раз думаешь о таком: этот не герой, нет в нем изюминки… А поговоришь с ним, присмотришься внимательнее, дашь дело и убедишься: напрасно так думал о нем, он еще покажет себя — дай время…
Мне приходит на память один случай. Это было в самые первые дни на фронте. Я только что прибыл в дивизию и со старшим сержантом-проводником обходил артиллерийские позиции. День уже начался. И это начало было отмечено не только светом раннего летнего солнца, но и нарастающим гулом стрельбы. Мы отходили. Собственно, часть уже отошла, и теперь отряд прикрытия снимался со своих позиций. Только неподалеку одна артиллерийская батарея все еще вела беглый огонь. Я отправился туда.
Огневая позиция в пыли и грохоте. Тут же трупы убитых — осколки вражеских снарядов достают и здесь. Но команды четкие, орудийные расчеты работают быстро и слаженно. Помощник командира батарей докладывает мне, что убитых много, а пополнения нет. Это я сам вижу. Вижу и то, что много лошадей побито, и в артиллерийских упряжках стоят верховые лошади.
— Как будет отходить батарея?.. — раздумывал я, и вдруг как-то случайно мне пришло на ум: батареей командует старший лейтенант Карюкалов. Уже не тот ли Карюкалов, с которым я встретился впервые пять лет назад?
…В наш полк прибыло пополнение из артиллерийского училища. Я тогда временно командовал полком и принимал молодых командиров. Все это были парни сильные, рослые, красивые. А вот последний все впечатление испортил: роста среднего, лицо какое-то птичье, веснушчатый, рыжий, нескладный. Держался как-то тяжело на кривых колесообразных ногах. На вопросы отвечал односложно и словно бы нехотя. По фамилии назвался Карюкаловым. «Ну, думаю, по человеку и фамилия — Карюкалов, Закорюков… В общем, что-то удивительно неуклюжее. Придется обратить на него особое внимание».
Но Карюкалов службу нес исправно, дело свое знал, с подчиненными был в меру строг, но справедлив. И все-таки его не любили…
Меня вскоре перевели в другую часть, и больше я его не видел. Неужели это он командует батареей?
Наблюдательный пункт комбата располагался на чердаке полуразрушенного дома. Дом стоял на краю какой-то деревни, которая догорала на наших глазах. Пожар был необычайный: без сутолоки, криков и плача. Только багровые сполохи огня плясали на развороченной, перемешанной снарядами земле.
Домишко, где засели комбат и телефонист, тоже был с провалившейся крышей и потолком. На полу среди обломков виднелись трупы. Кто-то, видимо, попытался собрать их в одно место или отыскать среди них раненых, но убедился в полной бесполезности этой работы.
Смерть тут потрудилась изрядно…
На покосившейся потолочной балке примостился старший лейтенант и отсюда управлял батареей.
Я тоже взобрался наверх и огляделся, чтобы сориентироваться в обстановке. Отсюда было видно, что отряд прикрытия, оторвавшись от противника, втягивается в лес, где на опушке маскировалась батарея. Умело перемещая артиллерийский огонь, комбат задерживал немцев, прижимал их к земле. Рядом с командиром сидел телефонист и, боясь перепутать команды, смотрел ему в рот. А там, вокруг нас, захлебываясь, строчили пулеметы — враг наседал.
Было ясно, что батарею необходимо отводить и как можно скорее. Я послал своего проводника передать комбату мой приказ. Старший сержант подполз по балке к нему и что-то закричал в ухо. Тот немного повернулся ко мне, скосил красные то ли от бессонных ночей, то ли от напряжения глаза. В выражении его лица я уловил удивление и что-то еще очень знакомое.
Да, конечно, это был Карюкалов!
Я махнул ему рукой, и мы оба спрыгнули вниз.
— Что прикажете, товарищ начальник артиллерии?
— Немедленно отводите батарею. План отвода есть?
— Второй взвод выйдет на открытую позицию и прикроет отход. Остальные будут сниматься.
— А как убитые? Что с ними сделаете?
— Придется оставить на месте. Даже телефонные двуколки отдал под раненых.
— Ясно. Немедленно снимайте батарею.
— Товарищ подполковник, разрешите дать еще несколько очередей — за них отомстим, — он показал на убитых.
— Думайте о живых. И действуйте быстро.
Но Карюкалов еще медлил. Снял каску и сказал только губами, почти без звука:
— Прощайте! Простите, что последний долг перед вами не выполнил…
Еще некоторое время я оставался на батарее, проследил, как последняя повозка пристроилась к отходящему отряду, и подошел к Карюкалову проститься.
— А ведь я, Иван Иванович, вас сразу узнал, сказал он мне. — Ну, да война только началась, еще встретимся, поди.
Теплота обращения как-то очень тронула меня, и я понял тогда особенно ощутимо, сколько настоящего мужества таится за этой простотой. Наблюдательный пункт стоял под сильным обстрелом. Но сменить его значит минут на тридцать лишить огневой защиты отходящую пехоту, открыть ее врагу. Старший лейтенант Карюкалов оставался под огнем. Все такой же рыжий, конопатый, неуклюжий — этот человек словно повернулся теперь передо мной другой стороной. Я почувствовал, что его твердость и бесстрашие поднимали артиллеристов. Вот почему на батарее до последней минуты царил закон: «Один за всех и все за одного». Это он сумел создать такую обстановку в тяжелейшие дни отходов, окружений и страшного невезения. Ему словно только и нужно было все это напряжение, тягость, чтобы проявить себя полно и ярко… Я думаю, что окажись он где-нибудь в Бухенвальде и другом подобном месте, он бы вел себя мужественно и достойно.
А мужество здесь необходимо каждому человеку и каждый день… И раскрывается оно часто там, где его совсем не ожидаешь.
Когда я прибыл в лагерь, священника Шнейдера уже не было в живых, но о мужестве его знал весь Бухенвальд. Верующие видели в нем пророка и мученика, а коммунисты уважали силу его Духа и неистребимую ненависть к фашизму.
А был он евангелический священник, и по сану ему полагалось быть смиренным и кротким. Но Шнейдер публично отказался снять шапку, когда на плацу «чествовали» Гитлера. Его бросили в карцер в руки зловещего Мартина Зоммера и протомили там больше года. Но Шнейдер не смирился. По воскресеньям и в дни больших праздников, когда весь лагерь стоял на аипельплаце, торжественную тишину переклички нарушали громкие проклятия, рвущиеся из-за решетки карцера: Шнейдер проклинал коменданта и его приспешников, обвинял их в массовых убийствах, выкрикивал имена жертв, погибших в последние дни. На него набрасывались охранники, пинали, швыряли в другой угол камеры, били до полусмерти, а через несколько дней он снова кричал свои проклятья. И только смерть заставила Шнейдера замолчать. Говорили, что его тело было изуродовано истязаниями. Когда его мертвым выносили из карцера, весь лагерь молчал в глубокой скорби…
Слушая рассказы об этом человеке, я, безбожник, коммунист, проникался почтительным уважением к его имени. И теперь, вспоминая лагерную жизнь, я подписываюсь под словами Вальтера Бартеля:
«В борьбе против организованного истребления людей, против шпиков, против эпидемий, порождаемых голодом,, вопрос решал не прежний партбилет, а стойкость, мужество и подлинная солидарность. Только тот, кто под дулами пулеметов, глядевших со сторожевых вышек, за проволокой, через которую пропущен электрический ток, во власти озверевших бандитов, готовых в любую минуту пристрелить заключенного за малейшую „провинность“, забить до смерти, затоптать сапогами, повесить, загнать под пули охранников, — только тот, кто в этих условиях находила себе мужество для того, чтобы дать отпор, чтобы защитить своих товарищей, пользовался в лагере доверием и авторитетом».
Когда человеку становилось невыносимо, он мог совершить отчаянный поступок. Слабые кидались на проволоку с высоким напряжением и сгорали или бросались под пули охранников. Сильные и при этом думали, как бы подороже продать свою жизнь и хоть чем-нибудь нанести урон фашистам.
Такой была смерть Юрия Ломакина, которая взволновала весь лагерь и заставила долго говорить о себе.
Подпольная организация в принципе была против побегов. Обычно они кончались неудачами, а весь лагерь нес тяжелое наказание, и многие могли поплатиться жизнью. Но были случаи, когда в филиалах лагеря готовились побеги. Так, летом 1944 года бежала шестерка молодых ребят, комсомольцев, во главе с Юрием Ломакиным. Всех поймали и вернули в Бухенвальд, на 44-й блок. Здесь они ожидали решения своей участи. Все знали, что за побег одно наказаниесмерть и крематорий. Подпольщики пытались спасти их, но не успели. Как умели, товарищи помогали беглецам пережить страшные дни перед казнью. Настал день, когда всех шестерых вызвали к воротам.
Юрий Ломакин первым вышел из барака. Зная, что в окна бараков на него смотрят сотни заключенных, старался идти твердо, с поднятой головой. Впереди широкий плац… Последние шаги… Вот окно э 3, куда вызывают смертников… Группа эсэсовцев спокойно смотрит на подходящего полосатика. Молниеносный взмах руки — и офицер тяжело рухнул. на землю с перерезанным горлом. Второй взмах-и еще один офицер повалился к ногам Юрия Ломакина: в груди его по самую рукоятку торчал нож. Остальные эсэсовцы в страхе шарахнулись в стороны, а потом, опомнившись, с почтительного расстояния открыли огонь из автоматов по одиноко стоящему человеку…
В тот же день расстреляли и товарищей Юрия.
— Смерть, достойная героя! — говорили в Бухенвальде.
— Но надо прилагать все усилия, чтобы и таких смертей было как можно меньше, — решил подпольный комитет. — Солидарность и помощь друг другу, чтобы отстоять как можно больше людей…
Это хорошо, когда в тебе самом достаточно мужества, чтобы сохранять человеческое достоинство и не терять ненависти к фашизму. Еще лучше, когда ты чувствуешь рядом плечо друга-единомышленника. Совсем хорошо, когда друзей-единомышленников много. Именно в этом твое спасение…
Живую летопись коллективного мужества открыли в Бухенвальде немецкие коммунисты в первые дни существования лагеря. Это они уже в июле-августе 1937 года в условиях строжайшей конспирации начали создавать партийные группы, чтобы помогать больным и старым, чтобы объявить войну «зеленым».
Именно коммунисты оказались той силой, которая вырастила в Бухенвальде Интернациональную подпольную организацию сопротивления. Это не значит, что среди немцев других партий, политических группировок и религиозных сект не было героев. Пример тому — мужество священника Шнейдера. Но это единичные случаи протеста. Коммунисты принесли в лагерь не только свои интернациональные и антифашистские убеждения, но и опыт подпольной работы, и партийную дисциплину, и пролетарскую солидарность. Все это придало им огромный авторитет в лагере.
Отряд немецких подпольщиков начал свою историю в Бухенвальде со времен строительства лагеря. Известные функционеры партии Вальтер Штекер, Тео Нейбауэр (член ЦК), Альберт Кунц, а потом Эрнст Буссе, Август Тене, Гарри Кун и Вальтер Бартель возглавили всю организационную и идеологическую работу. Некоторые из них — Альберт Кунц, Тео Нейбауэр — поплатились за это жизнью, были казнены в начале 1945 года. Но Вальтер Бартель, Эрнст Буссе, Гарри Кун держали руководство лагерным подпольным комитетом до дня восстания. Заключенные знали их и верили им, потому что все сложные вопросы лагерной жизни они неизменно решали в интересах интернациональной солидарности.
Когда гитлеровская Германия развязала войну с Советским Союзом, немецкие коммунисты разъясняли товарищам:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30