На крыльце барака меня встретил староста лагеря Пауль Шрек.
— Я жду тебя, Иван. Пойдем на блок, нужно поговорить.
В большом помещении барака пусто. Только Вальтер Эберхардт сидит на своем месте за столом и по своему обыкновению то ли дремлет, то ли думает о чем-то. Во всяком случае, на нас он не обращает никакого внимания. Или делает вид, что до нашего разговора ему нет дела.
Мы сидим у другого конца длинного стола.
Пауль смотрит в мое лицо испытующе, словно ощупывая каждую черту. Его широко расставленные серые глаза печальны и озабочены.
— На днях, Иван, в малый лагерь прибыл большой транспорт евреев. Всех, кто не мог дойти до лагеря, уничтожили. А те, кто еще дышит, лежат вповалку, даже баланду себе принести не могут. Несколько дней не ели. Я посылал кое-кого, чтобы принесли им пищу, но баки до них не доходили. Видно, их заносили в укромные места, а потом пустые кидали на дорогу. Я понимаю, все голодные, но все-таки люди должны быть людьми, а не волками… Немецкие товарищи просят тебя, Иван, доставлять евреям пищу.
От такого поручения я не могу отказываться: большие глаза Пауля смотрят на меня все более требовательно и строго.
— Что надо для этого сделать, Пауль?
— Собрать надежных ребят и отнести в целости бачки с баландой в малый лагерь.
— Сколько для этого надо человек?
— Не менее двадцати…
— Так. Можно, конечно, для этого использовать дневальных, но в это время они должны нести баланду на свои блоки…
— Давай сделаем так, —говорит Пауль, —попросим ребят отнести бачки после уборки помещений, часов в 12. Баланда уже будет готова.
— Ладно, Пауль, я это организую. Сам знаешь, что советские люди здесь — самые голодные. Но мы не волки…
Пауль посмотрел на меня потеплевшими глазами, бросил руку на мои сцепленные ладони, лежащие на столе, пожал их и сказал, поднимаясь:
— Спасибо, Иван. Я в вас уверен.
До 12 оставалось немного времени, кликнул дневального Леньку, второго штубендиста Георгия Остапчука и всех ребят, которые сегодня оставались на блоке. Долго уговаривать их не пришлось. Они разошлись по лагерю отыскивать пригодных для этой работы, а я отправился на 25-й блок, Васька Цуцура, штубендист, узнав, зачем я пришел, уверенно заявил:
— Не беспокойтесь, Иван Иванович, все сделаем, как положено русским людям. Чисто сделаем.
Чуть раньше двенадцати я — у кухни. Здесь уже человек 20 русских, несколько чехов и поляков. Баланда разлита по бакам. И вот процессия направляется к воротам малого лагеря. Впереди Жорка Остапчук со штубендистом из нашего блока поляком Юзефом. В середине рядов Ленька Крохин с чехом Иваном. Я замыкаю шествие, наблюдаю, чтоб ни один бак не ушел на сторону. Но понимаю: мое наблюдение излишне, ребята надежные.
У ворот ждет Пауль Шрек. Он сдержан по природе, но я чувствую, что разволновался, увидя нашу полосатую процессию. Улыбается, что-то кричит, жестикулирует. Но лагерь есть лагерь, здесь не принято громко выражать свои чувства. Надо еще доложить дежурному эсэсовцу о нашей колонне и получить разрешение на вход в малый лагерь.
Вносим баки в один из бараков, ставим в ряд. Первая половина задачи выполнена: пищу донесли. Теперь надо кормить голодных. А пока можно перевести дух и осмотреться.
То, что мы увидели здесь, — не поддается никакому описанию. Даже сейчас, как только эта картина встает перед глазами, мне делается нехорошо. Представьте себе длинный узкий проход и по обе стороны четырехъярусные клетки. А в них только лихорадочные черные глаза на выбритых до синевы головах. Глаза жадно уставились на баки с пищей, другие с любопытством рассматривают нас, в третьих уже нет ни жадности, ни любопытства. Эти глаза умирают.
На что уж мы всего повидали, но тут оцепенели под взглядами этих бесконечных голодных глаз.
Да неужели у них можно отнять брюквенную похлебку!
Неужели!!
Как хорошо, что мы не волки, что мы донесли баки! Теперь я до конца понял одно лагерное выражение. Если заключенный слабел до того, что слово «доходяга» не вполне определяло его состояние, говорили: «он уж как еврей», это значило — совсем, безнадежно конченный.
Несколько дней точно в 12 часов мы собирались у кухни, поднимали полные баки баланды и тащили их в малый лагерь. Они все равно умирали десятками, эти евреи, но их пригнали несколько сот: и многих мы все-таки спасли…
Поручение Пауля Шрека я принял как поручение некоей группы, которая и меня на первых порах взяла под свою опеку, а теперь и от меня требовала отдачи. Конечно, любое поручение постараюсь выполнить непременно. Я обязан это сделать. А главное — хочу это делать. Так же, как мне в разное время помогали люди, я хочу быть полезным кому-нибудь. Разве я могу забыть людей, которые ходили за сыпнотифозными больными в лагере военнопленных в Полоцке?!
Что уж говорить — на госпиталь или больницу это заведение мало походило. Деревянный барак, голые нары. Больные валялись по нарам и по полу в сапогах, шинелях. Просили пить, но… вода не подвозилась Очнувшись после нескольких дней бессознательного состояния, я наблюдал, как санитары из военнопленных таскали снег в кружках и котелках, растапливали его на железных печках и теплой водицей поили тифозных.
И был там доктор-милый хлопотун. Я хорошо помню его густые, торчащие врозь усы, его белорусское мягкое произношение, его ласковые карие глаза. Он носил какую-то полувоенную одежду, но мне было сразу видно, что он не военный, а недавно мобилизованный гражданский доктор. Он входил по утрам, разбрасывая шутки и прибаутки. Однажды я очнулся от забытья и увидел его лицо, наклоненное надо мной.
— А… вот вы и проснулись, товарищ подполковник, — бодро приветствовал он меня. — А я вам малинки принес. —И подает мне дымящуюся кружку кипятка со свежим июльским запахом малины.
И в следующие дни он усиленно отпаивал меня «малинкой». Оказалось, где-то за бараком он нашел занесенные снегом кусты малины, обрывал верхушки и кипятил их в талой воде. Только это лекарство и было в его распоряжении. Но приправленное добрым словом и заботой, оно все-таки помогало.
Так неужели за такую доброту я не сделаю, что в моих силах, чтобы помочь другим?
Следующее поручение не замедлило. Тот же Пауль Шрек сказал мне однажды:
— Иван, послушай меня и пойми правильно. На одном из французских блоков есть странный человек. Его называют бароном. Вероятно, это так и есть. Он часто получает посылки с продуктами. Всего не съедает, но ни с кем не делится. Продукты портятся. Вокруг его нар стоит дурной запах. Иван, нужно этого барона… как это у вас в России называется? Пауль сжал кулак и спросил: — Вот это что?
— Это по-нашему кулак.
— Ну, а если сделать так, — при этом Пауль сделал энергичный жест другой рукой, как будто отсекая кулак, — был кулак и его не стало.
Я понял, что он хотел выразить, и громко рассмеялся:
— Это называется «раскулачить».
— Вот, вот, барона надо раскулачить. Немецкие и французские товарищи просят тебя это сделать.
Я пришел в полнейшее недоумение:
— Но, Пауль, почему я должен это делать, а не сами французы, которые живут с ним? Там есть и блоковый…
— Это наше общее дело, Иван. На том блоке, кроме французов, живут бельгийцы и люксембургцы. Среди них есть люди, которые считают, что нельзя посягать на личную собственность. Они боятся обидеть барона. А блоковый у них — немецкий коммунист. Ему это сделать тоже нельзя. Пойдут слухи, что немцы обирают, притесняют заключенных. Лучше всего это сделать тебе, Иван. Ты гигиенварт и можешь прийти на блок под видом санитарного контроля. Если же французы пожалуются эсэсовцам — блокфюреру, он только одобрит действие санитарной комиссии.
— Я боюсь другого, Пауль. Боюсь, что наше вторжение на французский блок вызовет нежелательный конфликт.
— Мы надеемся, Иван, на твою тактичность. Кроме того, там будут присутствовать очень авторитетные среди французов люди, например, Марсель Поль и полковник Фредерик Манэ, которых ты знаешь.
— Хорошо, Пауль, я возьмусь за это. Только дай мне сроку сутки, я подберу надежных товарищей.
— Действуй, Иван. Завтра зайду за вами.
«Дай мне сутки», — сказал я Паулю Шреку. И когда говорил это, мысленно уже прикинул, кого прихвачу с собой. Но упоминание о знакомых французах вызвало некоторые раздумья. Да, у меня есть знакомые среди французов. Некоторое время тому назад меня познакомили с Марселем Полем. Однако мы не почувствовали симпатии друг к другу. Быть может, в этом виноват переводчик. Во всяком случае мне казалось, что Марсель Поль относится ко мне с недоверием и настороженностью. Почему? До сих пор я не дал себе труда выяснить это. Сейчас мне бы очень пригодилось его расположение…
А вот на полковника Фредерика Манэ я могу рассчитывать. Мы подружились как-то сразу и часто встречались. Полковник Манэ — весельчак и балагур, И мы хорошо понимаем друг друга, несмотря на то, что я не знаю французского, а он
— русского.
На другой день, прихватив в качестве переводчика Анатолия Смирнова, бывшего артиста балета, жившего на нашем блоке, я отправился к французам. На всякий случай предупредил о своем визите Валентина Логунова. Собирался взять с собою Василия Цуцуру, но раздумал: Васька-парень смелый, но слишком порывистый, необузданный. Как бы дров не наломал…
В тот час на французском блоке оставалось немного народу. Барон лежал на своем месте. Его худые грязные ноги свешивались с нар. Не удивительно: большая половина нар завалена мешками, мешочками, свертками и узелками. Я объявил барону, что пришла санитарная комиссия, велел ему сойти с нар и не мешать.
Перед моим лицом поднялась маленькая головка, худое вытянутое лицо с горбатым носом и мутными глазами. Сухонькие ноги послушно сползли с нар. Барон оказался маленьким и тощим. Поддерживая штаны на втянутом животе, он с ворчанием отошел в сторону.
Стали подходить французы. Все они тоже тощие, почти у каждого на шее шарф или тряпка. Вот чудаки! Русские все, что найдут для утепления, наматывают на ноги, а французы — на шею. Кто из нас прав?
Подошедшие переговаривались громко, не стесняясь. Я чувствовал в их голосах явное недоброжелательство. Анатолий Смирнов переводил мне отдельные выкрики:
— Вот русские, народ неугомонный!
— И что им надо от старого человека?
— Оберут его начисто!
— Давайте прогоним их!
Но тут вплелись другие голоса:
— Русские никогда нам ничего плохого не делали.
— Пусть проверяют. И мы посмотрим, что у старикана запрятано…
Быстро взглянув на собравшихся, я успел заметить знакомых ребят с нашего блока. Откуда они взялись? И Васька Цуцура подмигивает мне: валяй, мол, Иван Иванович, в случае чего мы здесь.
В стороне стоят Пауль и Фредерик Манэ.
Недовольство толпы нарастало, и я поспешил ускорить процесс «раскулачивания». Из мешков и мешочков извлекал консервы, помятые пачки печенья и плитки шоколада, заплесневелые мясные копчености и рыбу, отдающие мерзким запахом гнили, прозеленевшие куски сыра. Все это я аккуратно раскладывал на столе, чтобы все было видно. Люди жадно смотрели на вкусные вещи и все-таки брезгливо отодвигались от дурного запаха. Настроение наблюдающих явно переменилось. Теперь крики возмущения относились, пожалуй, к барону. Вдруг один из французов, длинный, сухой, разразился громким хохотом. Хохотал он заразительно: хватаясь за живот, приседал, громко хлопал себя по ляжкам. И этот смех вдруг охватил всю толпу. А барон стоял невдалеке и смотрел на все мутными глазами, словно не понимая, что происходит.
Оставив ему немного продуктов, я обратился к блоковому тоном, не допускающим возражения:
— Все, что протухло, немедленно уничтожьте, остальное распределите между слабыми в вашем блоке.
С этими словами я двинулся через толпу к выходу. А барак гудел криками одобрения.
Нет, мы, русские, не волки. Прав Пауль Шрек. Мы не волки! Даже когда обстановка толкала к состоянию озверения, мы находили в себе силы не быть волками.
В Полоцком лагере военнопленных произошел такой случай. Комендант распорядился, чтобы всю одежду новой партийце которой прибыл я, пропустили через дезокамеру. Пленные сбросили шинели, брюки, гимнастерки, белье и остались голыми на нарах. Часа через полтора одежду принесли и бросили кучей на пол — разбирайтесь, мол, сами. И тут оказалось, у кого-то пропала шинель, кому-то не хватило брюк или гимнастерки. Начался ропот. Вошел человек с повязкой старшего полицая. Посыпались возмущенные жалобы. Да и как не возмущаться: у военнопленного все имущество — что на себе, как же остаться без штанов или шинели — зима на дворе!
Старший полицай успокоил:
— Сейчас все найдется…
По его распоряжению ввели четырех пленных. Все они были неестественно толстые.
— Раздевайся!. —приказал старший полицай одному.
Оказалось, что на нем навьючены две шинели, две гимнастерки, лишнее белье. Поднялись крики возмущения:
— Мерзавцы! У своих забрали! Дать им как следует!
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30
— Я жду тебя, Иван. Пойдем на блок, нужно поговорить.
В большом помещении барака пусто. Только Вальтер Эберхардт сидит на своем месте за столом и по своему обыкновению то ли дремлет, то ли думает о чем-то. Во всяком случае, на нас он не обращает никакого внимания. Или делает вид, что до нашего разговора ему нет дела.
Мы сидим у другого конца длинного стола.
Пауль смотрит в мое лицо испытующе, словно ощупывая каждую черту. Его широко расставленные серые глаза печальны и озабочены.
— На днях, Иван, в малый лагерь прибыл большой транспорт евреев. Всех, кто не мог дойти до лагеря, уничтожили. А те, кто еще дышит, лежат вповалку, даже баланду себе принести не могут. Несколько дней не ели. Я посылал кое-кого, чтобы принесли им пищу, но баки до них не доходили. Видно, их заносили в укромные места, а потом пустые кидали на дорогу. Я понимаю, все голодные, но все-таки люди должны быть людьми, а не волками… Немецкие товарищи просят тебя, Иван, доставлять евреям пищу.
От такого поручения я не могу отказываться: большие глаза Пауля смотрят на меня все более требовательно и строго.
— Что надо для этого сделать, Пауль?
— Собрать надежных ребят и отнести в целости бачки с баландой в малый лагерь.
— Сколько для этого надо человек?
— Не менее двадцати…
— Так. Можно, конечно, для этого использовать дневальных, но в это время они должны нести баланду на свои блоки…
— Давай сделаем так, —говорит Пауль, —попросим ребят отнести бачки после уборки помещений, часов в 12. Баланда уже будет готова.
— Ладно, Пауль, я это организую. Сам знаешь, что советские люди здесь — самые голодные. Но мы не волки…
Пауль посмотрел на меня потеплевшими глазами, бросил руку на мои сцепленные ладони, лежащие на столе, пожал их и сказал, поднимаясь:
— Спасибо, Иван. Я в вас уверен.
До 12 оставалось немного времени, кликнул дневального Леньку, второго штубендиста Георгия Остапчука и всех ребят, которые сегодня оставались на блоке. Долго уговаривать их не пришлось. Они разошлись по лагерю отыскивать пригодных для этой работы, а я отправился на 25-й блок, Васька Цуцура, штубендист, узнав, зачем я пришел, уверенно заявил:
— Не беспокойтесь, Иван Иванович, все сделаем, как положено русским людям. Чисто сделаем.
Чуть раньше двенадцати я — у кухни. Здесь уже человек 20 русских, несколько чехов и поляков. Баланда разлита по бакам. И вот процессия направляется к воротам малого лагеря. Впереди Жорка Остапчук со штубендистом из нашего блока поляком Юзефом. В середине рядов Ленька Крохин с чехом Иваном. Я замыкаю шествие, наблюдаю, чтоб ни один бак не ушел на сторону. Но понимаю: мое наблюдение излишне, ребята надежные.
У ворот ждет Пауль Шрек. Он сдержан по природе, но я чувствую, что разволновался, увидя нашу полосатую процессию. Улыбается, что-то кричит, жестикулирует. Но лагерь есть лагерь, здесь не принято громко выражать свои чувства. Надо еще доложить дежурному эсэсовцу о нашей колонне и получить разрешение на вход в малый лагерь.
Вносим баки в один из бараков, ставим в ряд. Первая половина задачи выполнена: пищу донесли. Теперь надо кормить голодных. А пока можно перевести дух и осмотреться.
То, что мы увидели здесь, — не поддается никакому описанию. Даже сейчас, как только эта картина встает перед глазами, мне делается нехорошо. Представьте себе длинный узкий проход и по обе стороны четырехъярусные клетки. А в них только лихорадочные черные глаза на выбритых до синевы головах. Глаза жадно уставились на баки с пищей, другие с любопытством рассматривают нас, в третьих уже нет ни жадности, ни любопытства. Эти глаза умирают.
На что уж мы всего повидали, но тут оцепенели под взглядами этих бесконечных голодных глаз.
Да неужели у них можно отнять брюквенную похлебку!
Неужели!!
Как хорошо, что мы не волки, что мы донесли баки! Теперь я до конца понял одно лагерное выражение. Если заключенный слабел до того, что слово «доходяга» не вполне определяло его состояние, говорили: «он уж как еврей», это значило — совсем, безнадежно конченный.
Несколько дней точно в 12 часов мы собирались у кухни, поднимали полные баки баланды и тащили их в малый лагерь. Они все равно умирали десятками, эти евреи, но их пригнали несколько сот: и многих мы все-таки спасли…
Поручение Пауля Шрека я принял как поручение некоей группы, которая и меня на первых порах взяла под свою опеку, а теперь и от меня требовала отдачи. Конечно, любое поручение постараюсь выполнить непременно. Я обязан это сделать. А главное — хочу это делать. Так же, как мне в разное время помогали люди, я хочу быть полезным кому-нибудь. Разве я могу забыть людей, которые ходили за сыпнотифозными больными в лагере военнопленных в Полоцке?!
Что уж говорить — на госпиталь или больницу это заведение мало походило. Деревянный барак, голые нары. Больные валялись по нарам и по полу в сапогах, шинелях. Просили пить, но… вода не подвозилась Очнувшись после нескольких дней бессознательного состояния, я наблюдал, как санитары из военнопленных таскали снег в кружках и котелках, растапливали его на железных печках и теплой водицей поили тифозных.
И был там доктор-милый хлопотун. Я хорошо помню его густые, торчащие врозь усы, его белорусское мягкое произношение, его ласковые карие глаза. Он носил какую-то полувоенную одежду, но мне было сразу видно, что он не военный, а недавно мобилизованный гражданский доктор. Он входил по утрам, разбрасывая шутки и прибаутки. Однажды я очнулся от забытья и увидел его лицо, наклоненное надо мной.
— А… вот вы и проснулись, товарищ подполковник, — бодро приветствовал он меня. — А я вам малинки принес. —И подает мне дымящуюся кружку кипятка со свежим июльским запахом малины.
И в следующие дни он усиленно отпаивал меня «малинкой». Оказалось, где-то за бараком он нашел занесенные снегом кусты малины, обрывал верхушки и кипятил их в талой воде. Только это лекарство и было в его распоряжении. Но приправленное добрым словом и заботой, оно все-таки помогало.
Так неужели за такую доброту я не сделаю, что в моих силах, чтобы помочь другим?
Следующее поручение не замедлило. Тот же Пауль Шрек сказал мне однажды:
— Иван, послушай меня и пойми правильно. На одном из французских блоков есть странный человек. Его называют бароном. Вероятно, это так и есть. Он часто получает посылки с продуктами. Всего не съедает, но ни с кем не делится. Продукты портятся. Вокруг его нар стоит дурной запах. Иван, нужно этого барона… как это у вас в России называется? Пауль сжал кулак и спросил: — Вот это что?
— Это по-нашему кулак.
— Ну, а если сделать так, — при этом Пауль сделал энергичный жест другой рукой, как будто отсекая кулак, — был кулак и его не стало.
Я понял, что он хотел выразить, и громко рассмеялся:
— Это называется «раскулачить».
— Вот, вот, барона надо раскулачить. Немецкие и французские товарищи просят тебя это сделать.
Я пришел в полнейшее недоумение:
— Но, Пауль, почему я должен это делать, а не сами французы, которые живут с ним? Там есть и блоковый…
— Это наше общее дело, Иван. На том блоке, кроме французов, живут бельгийцы и люксембургцы. Среди них есть люди, которые считают, что нельзя посягать на личную собственность. Они боятся обидеть барона. А блоковый у них — немецкий коммунист. Ему это сделать тоже нельзя. Пойдут слухи, что немцы обирают, притесняют заключенных. Лучше всего это сделать тебе, Иван. Ты гигиенварт и можешь прийти на блок под видом санитарного контроля. Если же французы пожалуются эсэсовцам — блокфюреру, он только одобрит действие санитарной комиссии.
— Я боюсь другого, Пауль. Боюсь, что наше вторжение на французский блок вызовет нежелательный конфликт.
— Мы надеемся, Иван, на твою тактичность. Кроме того, там будут присутствовать очень авторитетные среди французов люди, например, Марсель Поль и полковник Фредерик Манэ, которых ты знаешь.
— Хорошо, Пауль, я возьмусь за это. Только дай мне сроку сутки, я подберу надежных товарищей.
— Действуй, Иван. Завтра зайду за вами.
«Дай мне сутки», — сказал я Паулю Шреку. И когда говорил это, мысленно уже прикинул, кого прихвачу с собой. Но упоминание о знакомых французах вызвало некоторые раздумья. Да, у меня есть знакомые среди французов. Некоторое время тому назад меня познакомили с Марселем Полем. Однако мы не почувствовали симпатии друг к другу. Быть может, в этом виноват переводчик. Во всяком случае мне казалось, что Марсель Поль относится ко мне с недоверием и настороженностью. Почему? До сих пор я не дал себе труда выяснить это. Сейчас мне бы очень пригодилось его расположение…
А вот на полковника Фредерика Манэ я могу рассчитывать. Мы подружились как-то сразу и часто встречались. Полковник Манэ — весельчак и балагур, И мы хорошо понимаем друг друга, несмотря на то, что я не знаю французского, а он
— русского.
На другой день, прихватив в качестве переводчика Анатолия Смирнова, бывшего артиста балета, жившего на нашем блоке, я отправился к французам. На всякий случай предупредил о своем визите Валентина Логунова. Собирался взять с собою Василия Цуцуру, но раздумал: Васька-парень смелый, но слишком порывистый, необузданный. Как бы дров не наломал…
В тот час на французском блоке оставалось немного народу. Барон лежал на своем месте. Его худые грязные ноги свешивались с нар. Не удивительно: большая половина нар завалена мешками, мешочками, свертками и узелками. Я объявил барону, что пришла санитарная комиссия, велел ему сойти с нар и не мешать.
Перед моим лицом поднялась маленькая головка, худое вытянутое лицо с горбатым носом и мутными глазами. Сухонькие ноги послушно сползли с нар. Барон оказался маленьким и тощим. Поддерживая штаны на втянутом животе, он с ворчанием отошел в сторону.
Стали подходить французы. Все они тоже тощие, почти у каждого на шее шарф или тряпка. Вот чудаки! Русские все, что найдут для утепления, наматывают на ноги, а французы — на шею. Кто из нас прав?
Подошедшие переговаривались громко, не стесняясь. Я чувствовал в их голосах явное недоброжелательство. Анатолий Смирнов переводил мне отдельные выкрики:
— Вот русские, народ неугомонный!
— И что им надо от старого человека?
— Оберут его начисто!
— Давайте прогоним их!
Но тут вплелись другие голоса:
— Русские никогда нам ничего плохого не делали.
— Пусть проверяют. И мы посмотрим, что у старикана запрятано…
Быстро взглянув на собравшихся, я успел заметить знакомых ребят с нашего блока. Откуда они взялись? И Васька Цуцура подмигивает мне: валяй, мол, Иван Иванович, в случае чего мы здесь.
В стороне стоят Пауль и Фредерик Манэ.
Недовольство толпы нарастало, и я поспешил ускорить процесс «раскулачивания». Из мешков и мешочков извлекал консервы, помятые пачки печенья и плитки шоколада, заплесневелые мясные копчености и рыбу, отдающие мерзким запахом гнили, прозеленевшие куски сыра. Все это я аккуратно раскладывал на столе, чтобы все было видно. Люди жадно смотрели на вкусные вещи и все-таки брезгливо отодвигались от дурного запаха. Настроение наблюдающих явно переменилось. Теперь крики возмущения относились, пожалуй, к барону. Вдруг один из французов, длинный, сухой, разразился громким хохотом. Хохотал он заразительно: хватаясь за живот, приседал, громко хлопал себя по ляжкам. И этот смех вдруг охватил всю толпу. А барон стоял невдалеке и смотрел на все мутными глазами, словно не понимая, что происходит.
Оставив ему немного продуктов, я обратился к блоковому тоном, не допускающим возражения:
— Все, что протухло, немедленно уничтожьте, остальное распределите между слабыми в вашем блоке.
С этими словами я двинулся через толпу к выходу. А барак гудел криками одобрения.
Нет, мы, русские, не волки. Прав Пауль Шрек. Мы не волки! Даже когда обстановка толкала к состоянию озверения, мы находили в себе силы не быть волками.
В Полоцком лагере военнопленных произошел такой случай. Комендант распорядился, чтобы всю одежду новой партийце которой прибыл я, пропустили через дезокамеру. Пленные сбросили шинели, брюки, гимнастерки, белье и остались голыми на нарах. Часа через полтора одежду принесли и бросили кучей на пол — разбирайтесь, мол, сами. И тут оказалось, у кого-то пропала шинель, кому-то не хватило брюк или гимнастерки. Начался ропот. Вошел человек с повязкой старшего полицая. Посыпались возмущенные жалобы. Да и как не возмущаться: у военнопленного все имущество — что на себе, как же остаться без штанов или шинели — зима на дворе!
Старший полицай успокоил:
— Сейчас все найдется…
По его распоряжению ввели четырех пленных. Все они были неестественно толстые.
— Раздевайся!. —приказал старший полицай одному.
Оказалось, что на нем навьючены две шинели, две гимнастерки, лишнее белье. Поднялись крики возмущения:
— Мерзавцы! У своих забрали! Дать им как следует!
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30