Даже не знаю, что он
надеется увидеть, мои глаза и не заглядывают, наверное, туда.
Зато мне интересно наблюдать за ним. Мы похожи - оба всегда на
виду, на обоих смотрят, обоих хвалят и поругивают. И раз уж
такое существо взяло меня в покровители, разве могу
я - бог! - оставить его без помощи?
"Смотрит дальше нас..." - эти слова отзывались в
душах богов раздражением и горечью. "Как же можно видеть
дальше нас? Нет, Уту ошибается. Гильгамеш - просто
мальчишка-переросток, жаждущий захватывающих дух приключений. С
неба и с земли вещи видятся по-разному. Там, где нам почудилась
непривычность, многозначительность, с человеческой точки
зрения - обычное искание славы!"
Очень не хотелось признавать богам, что Большой не вмещается в
их мир, что вместе с его наивным, детским буйством в космос
пришло напоминание о Чем-то, или о Ком-то, стоящем за их спиной,
предшествующем тому доисторическому состоянию мира, которое
черноголовые называли Ан-Ки. Дальше этого внутриутробного
времени, когда земля была смешана с небом, не помнил ни один из
богов. Даже создавший мир Энлиль не ведал, откуда он пришел, до
смешного походя в этом на степную тварь Энкиду, забывшего своих
родителей.
"Энлиль дунул", "Энлиль разнес небеса и
землю" - ничего больше не мог сказать и сам владыка ветров,
наездник грозовых туч. Бытие зевнуло, вместе с дуновением
появилось все, появился и он сам, дунувший. Было в этом
странное, неприятное забегание "я" назад, в то время,
когда его еще не могло быть. Но Энлиль не пытался разбираться в
своем происхождении. Дунул - и появился; убежденности в том,
что иначе не могло быть, хватало ему на верховодство богами.
Та же уверенность побуждала его изображать сейчас, будто ничего
не случилось. Энкиду стал другом Гильгамеша? Хорошо, так и
задумывалось! Пусть только попробует кто-то сказать, что степной
человек создавался для чего-то иного! Гильгамеш убил Хуваву? И
ладно, небесным богам давно уже пора кольнуть под ребра богов
подземных. Гильгамеш возгордился? Ну, это обычное, человеческое.
Когда голодны - они лежат как трупы. Набьют брюхо - равняют
себя с богами. За гордость Большой будет наказан. Вот только
нужно придумать, каким образом.
* * *
Но ревность - чувство бесконечно разнообразное. Часто ее
рождает любовь, не менее часто она оборачивается поклонением.
Если же желание склониться, поцеловать прах того, кого сердце
считает выше всех живущих в этом мире, наполняет душу богини, то
оно чревато неудержимым вожделением.
Застонала Инанна, с хрустом потянулась на небесном своем ложе.
Теплая волна желания разлилась по ее спине, руки сплетались
перед грудью, словно богиня ласкала кого-то большого,
широкоплечего, тяжелого. Людям, которые видели в ту ночь
Утреннюю звезду, показалось, будто она вытянулась сверху вниз
стрелкой, извечным женским знаком, и запылала белым неутолимым
огнем.
- Весь день сегодня будут любиться,- сварливо говорили
святые евнухи, наблюдавшие за небом с крыш храмов.- Верный
знак: присмотрела кого-то Красавица.
Присмотрела, давно уже присмотрела, но лишь теперь, после
Хувавы, после празднеств, устроенных в его честь Уруком,
допустила в себя желание Инанна. Богиня холодная и жаркая сразу,
она не умела ничего делать медленно. Едва лишь солнечный восход
затопил горячими лучами ее звезду, Инанна стрелой сорвалась с
лазуритового седалища и встала в дверях комнаты, гда проводил
ночи Гильгамеш.
Большой уже не спал. Яркая белая стрелка еще сияла в небе, когда
Гильгамеш открыл глаза. В тот день его подняло малознакомое
чувство совершенного покоя, завершенности той части пути, что он
прошел. Впервые Большой ощутил его, когда в жаркий полдень они с
Энкиду увидели высокие, как гора Хуррум, светящиеся стены их
города. Юноши Кулаба, тащившие мешки с кедровыми
шишками - доказательство удачи похода - долго кричали, в
радости подпрыгивая на месте. Один Гильгамеш пребывал в
недвижимости. Только сейчас он понял, что настоящая
слава - штука странная и приводящая в оторопь ее обладателя.
Настоящая слава - это вещь, которая существует сама по себе. Ты
создал ее, но в ней живут другие; ты все хочешь что-нибудь
добавить к ней, наполнить весом, укрепить на земле, в тебе все
еще живет сомнение, не сметет ли ее случайный поворот судьбы, а
люди уже привыкли к этой вещи, они обращаются с ней, как с
чем-то незыблемым, само собой разумеющимся. Увидев стены
Урука, Гильгамеш понял, что он зацепился за землю, и силы,
рвущиеся из груди, перестали жаждать охватить весь мир. Он
всякого испробовал, он наигрался так, как того не удавалось ни
одному ребенку. Теперь предстояло решать, что делать дальше:
кому служить, за что и перед кем держать ответ. Мысли эти были
новыми и еще более неожиданными, чем ощущение завершенности.
В празднествах, посвященных их возвращению, Гильгамеш участвовал
по привычке, по обязанности; урукцы дивились его медлительности,
отсутствию вспышек буйства. Они даже тревожились - не успел ли
Хувава набросить на него тенета подземной скуки? Зато Энкиду
веселился за себя и за брата. Его длинные могучие руки хлопали в
лад любой песне, кривые ноги отплясывали вместе с любым
хороводом, а глотка вмещала умопомрачительное количество браги.
У горожан была причина веселиться: владыка вернулся со славой,
вода отступила, гибкие изумрудные побеги эммера ласкали глаз
поднимающегося на стену. У Энкиду же был еще и собственный повод
для радости: Шамхат, маленькая блудница с кукольным личиком,
понесла. Хотя в точности никто не мог бы назвать имя того из
бесчисленных последователей Инанны, знакомых с ее чреслами, кто
обошел ухищрения сроков, настоев, поз, случая, все показывали на
Энкиду. Степной человек и не думал, что могло быть иначе. Кто,
кроме него, мог пробить последнюю защиту Инанниной невесты? Кто
мог забраться в те запретные места, где любая красавица
перестает задирать нос?
Шамхат располнела и подурнела - хотя можно ли назвать дурнотой
удивление и испуг перед неожиданными переживаниями? Гильгамеш
приказал забрать наконец ее в Кулаб - и отныне за блудницей,
важные как павы, ходили прислужницы его матушки. Шамхат быстро
выучилась капризничать, командовать и пускаться в слезы, если
чувствовала себя ущемленной. Большого раздражала проснувшаяся в
ней бесцеремонность, раздражали оханье, устраиваемое вокруг
блудницы женщинами Кулаба. Но он смотрел, как забавно, заботливо
выполняет любые ее прихоти Энкиду и сдерживал себя.
- Наверное, мне достаточно досталось женщин,- сказал он
Нинсун.- Нужно ввести в дом жену.
- Ищи,- слабая улыбка коснулась губ жрицы.- Но трудно
будет найти равную тебе женщину... Может быть, одну я и знаю,
но не стану произность ее имя. Наоборот, молюсь Энлилю, чтобы он
развел ваши судьбы!
В то утро Гильгамеш лежал и размышлял над уравновешенностью,
спокойствием, царящими в сердце. Стены, Ага, Хувава, Энкиду,
суетящийся вокруг блудницы, как последний простолюдин, все эти
образы приходили разом, словно в полудреме. Они никода не звали
Большого, они ласкали память, но не воображение. Гильгамеш не
испытывал желания бежать куда-то, он решил ждать тех мыслей, что
укажут ему, к чему отныне стремиться.
Когда жрецы протяжными криками известили о появлении огненной
тиары Уту, Гильгамеш умылся и надел чистые облачения к утреннему
богослужению. Он украсил голову царским венцом,
запястья - медными змеями-браслетами, густо зачерпнул с блюда,
стоявшего перед ним, прозрачное пахучее масло и умастил
благовониями плечи, грудь, руки. Затем его заворожил древний
рисунок на днище блюда. Безыскусное вроде бы сочетание черточек
и волнистых линий колдовским образом действовало на смотрящих.
Трудно было уловить, что там изображено: четыре бегущих оленя,
или четыре человека с распущенными волосами. Их ноги сходились в
центре блюда, а рога, волосы закручивались слева направо,
создавая иллюзию стремительного вращения, так что фигурки сами
собой начинали двигаться, кружа голову. Древний мастер усилил
головокружение скорпионами и рыбами, несущимися туда же,
слева-направо, вдоль голубоватой каймы посудины. Зачарованный,
Большой смотрел на бегущую неподвижность до тех пор, пока мир не
завертелся вокруг него. Гильгамеш зажмурился, прогоняя
головокружение, и тут же почувствовал, что он не один в комнате.
Воздух затрепетал от колыхающихся одеяний, от дыхания
неизвестных, что бесшумно вошли во владычьи покои.
Большой открыл глаза, стряхивая с пальцев масло и выпрямляясь.
Комнату наполняло сияние, напоминающее то, которым солнце
окружает грозовые тучи. В середине его стояла высокая
молочно-белая девушка. Черные копны волос, перекрученных
усеянным багряными цветочками вьюном, падали ей на грудь и на
плечи. Чуть выше висков их перехватывала белая жемчужная
повязка. Вытянутые как финиковые косточки карие глаза с
восхищением смотрели на Гильгамеша. Широкие, словно у кобылицы,
ноздри жадно раздувались, а над пухлой верхней губой были
приметны росинки жаркого пота.
Шею девушки в несколько витков обрамляло лазуритовое ожерелье.
Острую высокую грудь стягивала золотая сетка, не скрывавшая
прелестей, а наоборот, подчеркивавшая их. Короткая, словно бы из
серебряного огня сотканная повязка ласково облегала тугие бедра.
На лодыжках красавицы были прицеплены золотые колокольчики.
Когда Гильгамеш открыл глаза, девушка вздрогнула, и колокольчики
тихонько зазвенели.
Наполовину скрытый молочной, сияющей незнакомкой, из-за ее пояса
выглядывал карлик. Он походил на большую сморщенную грушу. Все в
уродливых складках, тело карлика в плечах было узко, в
талии - необъятно широко. Коротенькие слоновьи ножки стояли
неуклюже и неуверенно. Глаза, нос, губы человечка едва
выдавались из складок кожи, а уши висели двумя длинными лохмами.
Дополнял сходство с грушей странный головной убор - высокий,
конусом сходящийся наверху. Рядом с красавицей груша-карлик
казался злой насмешкой над мужской природой. В довершение всего
он носил пояс выхолощенного.
Заметив, что Большой смотрит на него, карлик чуть-чуть высунулся
вперед и затараторил:
- Кланяйся юноша, кланяйся! Это твоя госпожа, светлая
Инанна! - от рвения человечек присел и сам стал торопливо
кивать головой.
- Инанна? - промолвил Гильгамеш.
- Да, это я, красавец мой, муж мой,- отверзла уста
молочнокожая.- Да, это я прилетела к тебе, Могучий! - Нашим
языком уже не передать то, как она говорила, ибо у шумеров
помимо обычного имелся особый, "женский", как они его
называли, говор. Ко временам Гильгамеша использовали его только
в редких богослужениях, и тогда он звучал для ушей слушавших
дико, нелепо. Буквы проглатывались, слова коверкались, понять
можно было только с пятого на десятое. Инанна пользовалась
именно этим языком, но, к изумлению Большого, в ее устах он
звучал мило, как речь ребенка, очаровательно ломающего речь.
- Инанна? - повторил Гильгамеш. Первая оторопь прошла,
также быстро миновала гордость, остались удивление и
настороженность. Он не мог не верить, что это богиня. Сияние
лилось не через узкие высокие окна, оно исходило от нее и от
странного спутника, почтительно прятавшегося за спину
Хозяйки.- Я перед тобой, Светлая Госпожа!
- Кланяйся, кланяйся! - корчил рожи карлик.
- Не слушай Ниншубура, не слушай моего
посла,- прокартавила богиня.- Не дело красавцев кланяться;
тот, кто дарит радость, может высоко держать голову перед
небесами.
Карлик стушевался, совсем исчез за серебряной повязкой
Инанны.
- Какой ты красавец! - богиня склонила голову к плечу.
Финиковые ее глаза подернулись медовой пленкой.- Ты переполнен
соком, как добрый бурдюк пивом. Я так и ощущаю, как ты, шипя,
брызгаясь, бежишь по моей коже! Открой свое мужество,
Большой, подари мне крепость, что построила стены, поразила
Хуваву. Согни руки, чтобы я могла потереться о твои жилы, о твою
мощь...
Инанна сделала шаг вперед - и в ноздри Гильгамеша ударил
аромат ирисов - синих, бородатых цветков, росших в преддвериях
горы Хуррум.
- Постой, Утренняя Звезда! - превозмогая жадное
желание коснуться такой близкой, сладкой, словно масло,
рассеченной золотой сеткой груди, Гильгамеш спрятал руки за
спину и отступил назад.- Я поклонялся тебе, дарил сливки,
дарил телиц, желтые алавастровые сосуды, полные молока, лил
перед твоим алтарем кровь речных петухов, щедро осыпал золотом
сестер-блудниц. Если хочешь, дам тебе всего - почет, какого нет
в землях черноголовых ни у одного из богов, платьев, пива, елея
для твоего слуги-гонца. Я раскрою для тебя все кладовые
Энки...
- Не надо, юноша! - Инанна закинула руки за голову и,
тренькая колокольчиками, выстукивала танец, который владыка
Урука множество раз видел в исполнении блудниц.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27