Степь страшна, а горы еще страшнее.
Эти горы были особыми: где-то прямо посреди них стоял кряж
Хуррум, покрытый великанами-кедрами, а в середине кедрового
леса жил Хувава, страж горы бессмертных деревьев. Про Хуваву
говорили, что он родился прямо из горы Хуррум и возвеличен
наездницей Кура, владычицей подземного мира Эрешкигаль, дабы
смертью покарать любое человеческое сердце, пожелавшее увидеть
заповедные закатные земли. Ужасный облик, лики смерти, множество
рук и голов - что только не рассказывалось про Хуваву в
шумерских городах. Удивительно, откуда людская молва прознала о
нем, ибо ни один черноголовый дальше большой излучины Евфрата не
заходил. Однако все они с суеверным ужасом говорили о тьме,
царившей под покровом Хуррумского леса, о тьме настолько
могучей, что еще ни один луч Солнца не нарушил ее мертвящего
покоя.
Наверное, эта тьма и подвигнула Гильгамеша на подвиг, который ни
одному из прошлых черноголовых героев просто не пришел бы в
голову. Когда Ага был побежден, и счастливое переживание славы
стало превращаться в скуку ежедневно повторяемых, теряющих
остроту переживания и краски, песнопений, Энкиду затосковал.
Стремительный Гильгамеш просто перестал слушать похвальбу
урукцев, а вот его брат начал задумываться.
- Ничего не могу поделать с собой,- сказал он однажды
Большому.- Ты, владыка Кулаба, совершил уже два подвига:
построил стены, поверг Киш; но неужели ты не чувствуешь
опустошенности, подобной моей? Вот смотри: каменщик положил
кирпич, сделал это ловко и умело, но для того, чтобы его сочли
за настоящего мастера, он должен положить рядом с ним второй
кирпич, третий, выстроить дом. А если кирпич оставить один, его
занесет пыль, и кто вспомнит о каменщике? Ты меня понял,
Большой? Ты увидел, что я сказал?
Большой увидел. Он вспомнил Агу, подернутого жирком
самодовольства, задремавшего на волне удач, не требовавших
особых усилий с его стороны, и пропустившего момент, когда сила
волны иссякла. Слава - работа, требующая постоянного приложения
труда, иначе она остается в прошлом, зарастая тиной привыкания к
ней.
- Ты прав, брат,- Гильгамеш вспыхнул, как любой юноша,
которому доводится говорить о славе.- Что остается на земле
после человека? Тени - и той не остается! Я не помню облика
своего отца, Лугальбанды, и даже Нинсун, матушка, не может
показать мне его - а ведь я не раз просил ее об этом! Так что
же остается - удовлетвориться и ждать, пока гонец смерти Намтар
не отведет тебя в кромешную тьму? А там долгие, заунывные речи
станут вести судьи, Эрешкигаль начнет пугать своим черным
взглядом... Бр-р! Не хочу думать о таком! Мое место здесь, а
не там. Хоть чем-то нужно зацепиться за здешний мир. И, если
нельзя продолжать жить в теле, я хочу жить в славе! Вот сейчас
ты сказал про каменщика - и я увидел. Славу надо возводить, как
храм: одно дело кирпичи, из которых складывают основание,
другое - те, что сверкают на крыше. Из кирпичей для фундамента
построишь только что-нибудь грубое. Как Ага, знавший лишь
трусливых бормотал и принесший в свою славу одни причитания
грязных горных женщин! Нет, хорошо, что мы молоды и можем
рассуждать!
Энкиду слушал Большого с замершим сердцем. Он не думал и о
половине того, что разом наговорил Гильгамеш.
- Жизнь проходит - вот о чем думал я,- сглотнув, сказал
он.- От этого мне было скучно, и я боялся, как бы скука не
вытравила из моих рук силу. Вот так. Но мог ли я подумать, что
скука в состоянии прогнать скуку! Любое сердце боязливо перед
смертью, однако ты, Гильгамеш, заставляешь эту боязнь бороться
против самой себя. Говоришь - храм славы? И я хочу такой
же - только подскажи, куда нам пойти за сверкающими кирпичами?
Большой думал недолго:
- К Хуваве!
* * *
Боги были слишком неопределенны; Гильгамеш смотрел на идолы в
храмах владык небес, грома, земли, воды и терялся: слишком
многосмысленны были слова священных гимнов. Боги мнились ему
великанами, до пояса вросшими в преисподнюю, отчего сквозь образ
каждого из них пробивалось второе лицо, полностью
противоположное первому. Они со сладострастным вожделением
лепили людей, а потом с пьяной издевкой создавали болезни и
старость. Они возвышали своих любимцев, одаривали города
ремеслами, умениями, а потом обрушивали на них хляби небесные и
не прекращали потоп до тех пор, пока все люди, подобно издохшим
рыбам, не начинали плавать кверху пузом. Гильгамеш слышал много
легенд о потопе и, глядя на низкую, влажную страну черноголовых,
понимал, что она вечно живет на грани катастрофы. Вот такими
же - вечно на грани - он представлял себе богов. Вечно между
темным и светлым, порядком и разгулом, ленивым великодушием и
беспричинным раздражением; не охватывая обе стороны, а грозя
сорваться в одну из них - такими, наверное, словами он описал
бы свои ощущения от общения с алтарями. Другие не задумывались
над этим, да и сам Гильгамеш не смог бы ответить, почему его
сердце так часто бередило изумление перед предметами поклонения
всех шумеров. Объяснение этому может быть в том, что сам
Гильгамеш был Большим, он с детства познал соблазны
возвышающейся над человеческим силы и мерил богов по своей
мерке.
Но двум богам Большой доверял всегда. Первой была Нинсун,
матушка, слишком близкая, нежная, чтобы верить в ее причастность
соблазнительной грани самовольства. Вторым - Уту, Солнце, бог
света и определенности, судья, чья роль была ясна, а решения
чисты как летнее небо. Гильгамеш негодовал, если слышал о
соперниках Уту, воспринимал вызовы ему как попрание самого себя.
Именно поэтому в ответ на вопрос Энкиду он выкрикнул имя
Хуррумского демона: пресловутая тьма под сводами кедров, так
напоминающая преисподнюю, казалась Большому самым наглым
вызовом.
Что урукцы? Они испугались. Старейшины стали вспоминать ужасы,
которые слышали с детства про Хуваву. "Голос его как ураган,
вместо губ - пламя, вместо дыхания - смерть",- слова
древних гимнов звучали впечатляюще.
- Никто другой за меня не умрет! - отмахнулся Гильгамеш.
Тогда старейшие начали перечислять богов, которые уделили Хуваве
частицы своей силы. Неожиданно они вспомнили и про Уту.
Получалось так, что гора Хуррум охраняла путь закатного солнца,
а Хувава ходил у Уту в привратниках.
- Нет! - резко возразил Гильгамеш.- Не верю, что Хувава
славит Солнце. Наоборот, он бежит от Уту. Но не убежит от меня.
Что до врат преисподней - тем лучше, мы распахнем их и
посмотрим. Неужели вам не интересно было бы заглянуть туда?
Старейшины бормотали оградительные заклятья, безрассудство
Большого приводило их в трепет. Построил стены, победил
Агу - это, конечно, славно, но достаточно ли для того, чтобы
похваляться перед самим Куром?
Однако старейших для того и выбирают, чтобы они боялись.
Гильгамеша удивил Энкиду. Вначале тот принял слова Большого с
восторгом, однако чем ближе дело шло к походу, тем более
тревожным становилось его лицо.
- Прошлую свою жизнь я помню уже плохо, смутно, словно бы
сквозь дым от очага. Но знаю точно, что звери боялись гор. Может
быть, мне это только кажется, но я припоминаю рвы, колючки,
холод из-под крон деревьев. Погадай, Большой, может быть камни
да кости подскажут, идти, или нет!
Гильгамеш даже обиделся.
- Какая глупость! Пусть женщины слушают гадальщиков. Когда
же камни предсказывали доброе? Нет, Энкиду, прекращай
беспокоиться. Даже если я умру там, слава-то останется. Подумай,
в Уруке станут подрастать дети и приходить к тебе: "Скажи,
Созданный Энки, что совершил наш Большой, твой друг и названный
брат?" Вместо того, чтобы печалить меня, подумай, о чем ты
будешь им рассказывать...
Одна Нинсун не отговаривала Гильгамеша. Только морщины на лице
жрицы стали темнее.
- Хорошо, сын мой,- женщина оторвалась затылком от
конусообразного алтаря.- Я пойду говорить с Уту. Позови Энкиду
и ждите меня здесь.
Жрица молилась на крыше Кулаба. Когда она вернулась в храм
Нинсун, на ней были торжественные одеяния. Грудь женщины
украшало массивное драгоценное ожерелье, голову венчала
серебряная тиара, а от тела веяло мыльным корнем. Она была
погружена в себя и, даже усевшись перед алтарем, не сразу
посмотрела на братьев.
- Ну, беспокойные сердца,- наконец грустно улыбнулась
жрица.- Много со мной говорил Уту, но не все я поняла. Однако
удерживать вас не стану.- Ее глаза некоторое время перебегали
с Гильгамеша на Энкиду и обратно.- Да вас и не удержать. Как
бы ни хотелось мне этого. Когда сердце просит, таким, как вы,
нужно идти. Даже если цель путешествия - Хувава.- Она
вздохнула.- Одно - чувствую это! - я должна сделать:
посвятить тебя, Энкиду, Гильгамешу.
- Я и так посвящен ему,- осторожно сказал степной
человек.
- Ты же назвала нас братьями! - удивился Большой.- А
братья посвящены друг другу - кто этого не знает?
- Я, Нинсун, твоя мать, желаю этого,- женщина властно
протянула руку Энкиду.- Могучий, не мною рожденный, подойди
сюда. Не бойся, разве так страшна названная матушка?
Энкиду доверчиво улыбнулся и взял ее за руку. Огонек странной
решимости зажегся в глазах жрицы.
- Здешние жены богов, жрицы Кулаба, уже ведут
священный хоровод во дворе. Прислушайся, они славят тебя,
посвященный Гильгамешу!
Большой напряг слух и услышал приглушенный стенами женский
напев.
- Пусть счастлива будет твоя доля,- продолжала
Нинсун.- Иди перед Гильгамешем, отводи от него грозу - тогда
мое благословение пребудет с тобою. А еще носи талисман, пусть
он бережет твою грудь.
С этими словами жрица-Нинсун сняла с себя ожерелье и перекинула
его через шею Энкиду.
* * *
Созданный Энки любил, покряхтывая от внимательности,
разглядывать талисман. Пронизанные серебристой нитью, переменною
чередою шли кусочки горного хрусталя и яхонты. Тяжелое, оно
сверкало на солнце так, что Энкиду был виден издалека. По этой
причине он ни разу не участвовал в охоте. На предложения
Гильгамеша снять ожерелье и спрятать в походном мешке, степной
человек отвечал неизменным отказом:
- Матушка одела его мне на шею не просто так. Здесь есть
какой-то смысл, нельзя забывать об этом.
Как ни крути ожерелье, всюду оно было одним и тем же. Старый
мастер подобрал одинаковые по размеру камни и расположил их в
бесконечный хоровод.
- С таким ожерельем можно не беспокоиться о
будущем,- беспечно говорил Большой.- Даже бормоталы в обмен
на такое сокровище дадут тебе еды на множество дней.
- Это хорошо,- рассеянно кивал головой Энкиду.- Здесь,
наверное, многое значит поворот.- Он так и сяк вертел ожерелье
вокруг шеи.- Жалко, что я не догадался оставить его в том же
положении, как дала мне его Нинсун.
Поглощенный ожерельем, Энкиду как будто не замечал дороги.
Впрочем, каждое утро он задавал направление, а в полдень
сверялся по солнцу и уверенно говорил, сколько им еще идти.
Урукцы же только тем и занимались, что глазели по сторонам. Их
интересовало все: от буйных трав, захлестывавших местами
прибитые сухими ветрами к земле деревья, до неожиданных
выпуклостей холмов и ржаво-песочных боков степных пантер,
которые, протяжно мяукая, подолгу сопровождали людей.
А однажды они попали под запоздалую весеннюю грозу. Вовсю
грохотал в свои боевые барабаны Энлиль, слепящие огненые стрелы
вонзались в землю вокруг людей. Одна молния ударила так близко,
что урукцам показалось, будто они увидели гигантское блистающее
дерево, раздвинувшее небо и землю. Тонкие, словно паутина, ветви
расходились во все стороны от ствола; пересекаясь, они
расцвечивались странными огненными цветами. Огненные птицы
словно мячики скакали между ветвей. Пылающий змей струился вверх
по стволу. Миг - и все исчезло. Оглушенные молотом Энлиля,
урукцы долго терли глаза, прогоняя из них черноту, принесенную
блистающим древом.
Энкиду сказал, что им лучше сесть. Они опустились на
землю - только носы да глаза торчали над травой,- и огненные
стрелы стали обходить людей. Урукцы сидели так до тех пор, пока
первые полновесные капли не ударили о почву. Тогда Энкиду поднял
путешественников и заставил идти вперед. По привычке горожан
Гильгамеш и служители Кулаба оглядывались по сторонам в поисках
укрытия.
- Если хотите - можно опять сесть,- сказал
Энкиду.- Но что сидя, что на ходу - вымокнем мы
одинаково.
Дождь был крупный, но теплый. Моментами людям казалось, что они
не идут, а проламываются сквозь сотканную из плотных шнуров
завесу небесной влаги. Где-то сзади громыхал стремительно
удаляющийся Энлиль, а вокруг начинали шуметь все более крупные
потоки. Когда дождь стал тише, они взобрались на один из холмов
и наблюдали, как несутся по степи из ниоткуда взявшиеся реки.
Вода влекла за собой пучки травы, вырывала из земли уродливые,
клешнеобразные корни деревьев, ломала кустарник.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27