Он забывал о настоящем, зато его
озабоченность по поводу прошлого росла все больше и больше. Он начал
впадать в детство и сам об этом знал - может, тут и заключалась разгадка?
Может, потому он видел волчок и рождественские огни?
Ему хотелось знать, что бы произошло, если бы он схватил волчок?
Он надел шляпу на затылок, оторвался от дерева и медленно побрел
вверх по улице, направляясь к дому.
Что он должен сделать теперь, когда он раскрыл тайну Воспителл,
спрашивал он себя. Конечно, он мог бы побежать и растрезвонить об этом, но
никто бы ему не поверил. Его бы вежливо выслушали, чтобы не ранить чувства
старика, но любой житель городка счел бы это игрой воображения, и тут
ничего нельзя было бы поделать. Потому что, кроме собственной
непоколебимой уверенности, он не располагал бы ни единым доказательством.
Он мог бы привлечь внимание к тому, что молодежь теперь рано
созревает, как сегодня днем к этому привлек его внимание Стаффи. Но он не
сумеет доказать даже это, так как в конечном счете все жители городка
дадут рациональное объяснение случившемуся. Даже если других причин не
найдется, они это сделают из чувства родительской гордости. Ни один
человек не будет удивляться тому, что у его сына или дочери особенно
хорошие манеры и что по развитию молодежь Милвилла стоит выше среднего
уровня.
Казалось бы, родители должны заметить, им просто следовало бы
задуматься над этим - ведь не могут же дети всего городка быть так хорошо
воспитаны и так уравновешенны! И все же никто ничего не замечал. Перемены
подкрадывались так медленно, происходили так гладко, что просто не были
заметны.
Да если уж на то пошло, он и сам не заметил их, он, большую часть
жизни теснейшим образом связанный с этими самыми детьми, в которых теперь
находит так много удивительного. А если уж и он не заметил, то как можно
ждать, чтобы это сделал кто-то другой? Болтливому старику, вроде Стаффи,
который лезет, куда не нужно, остается только чесать языком.
В горле у него пересохло и засосало под ложечкой. Больше всего ему
сейчас хотелось чашечку кофе.
Он свернул на улицу, которая вела в деловую часть города, и побрел по
ней, нагнув голову, как бы вступая в сражение с темнотой.
Чем все это кончится, спросил он себя. Кому нужно, чтобы дети не
видели детства? Чтоб их обкрадывали? Какова цена того, что подрастающие
юноши и девушки бросают игры намного раньше срока, что они прежде времени
перенимают у взрослых их отношение к жизни?
Кому-то, видимо, это нужно. Дети Милвилла послушны и вежливы, к игре
они подходят творчески; среди них, больше нет ни снобов, ни маленьких
дикарей.
Но все несчастье в том, что стоит им только задуматься над этим, как
они перестают быть детьми.
Ну, а в грядущем? Будет ли Милвилл поставщиком великих
государственных деятелей, ловких дипломатов, первоклассных педагогов и
талантливых ученых? Может быть, да, однако не это главное. Ведь чтобы
выработать у них эти качества, детей обкрадывают, лишают детства - вот что
самое главное.
Дин оказался в деловом районе, занимавшем не больше трех кварталов, и
медленно побрел по улице, направляясь к единственной в городе аптеке.
В аптеке было лишь несколько человек. Он прошел к стойке, с
несчастным видом взобрался на высокий стул, надвинув на глаза мятую шляпу,
и ухватился за край стойки, чтоб руки не дрожали.
- Кофе, - сказал он девушке, которая подошла принять заказ.
Она принесла кофе.
Он сделал маленький глоток, но кофе был слишком горячий. Дин уже
жалел о том, что пришел.
Внезапно он почувствовал себя совсем одиноким и чужим среди блеска
ламп и металла, будто он приплелся из прошлого и занял место,
предназначенное для настоящего.
Он почти никогда не появлялся в деловом районе, и, наверное, поэтому
у него родилось такое чувство. Еще того реже появлялся он здесь вечером;
впрочем, некогда он тут бывал.
Дин улыбнулся, вспомнив, как они когда-то собирались и болтали в
кружках о всякой всячине, не придавая этому особого значения.
Но теперь все кончено. Его товарищей больше нет. Одни умерли, другие
уехали, и мало кто еще способен на рискованный шаг.
Так он сидел в раздумье, понимая, что расчувствовался, но не придавая
этому значения; он слишком устал и ослаб, чтобы перебороть себя.
Чья-то рука коснулась его плеча, и он в удивленье обернулся.
Перед ним стоял молодой Боб Мартин. Он улыбался, но с таким видом,
будто был не совсем уверен в том, что поступает правильно.
- Сэр, мы вон там, за тем столиком, - сказал молодой Мартин,
захлебнувшись от собственной храбрости.
Дин кивнул.
- Очень приятно, - пробормотал он.
- Мы хотели узнать, может... то есть, мистер Дин, мы были бы очень
рады, если бы вы присоединились к нам.
- В самом деле, весьма любезно с вашей стороны.
- Мы не имели в виду, сэр... то есть...
- Ну конечно, - сказал Дин. - Я буду очень рад.
- Разрешите перенести ваш кофе, сэр. Я не пролью ни капельки.
- Доверяю тебе, Боб, - сказал Дин, поднимаясь из-за стола. - У тебя
верная рука.
- Я сейчас вам объясню, мистер Дин. Не то чтобы я не хотел играть...
Просто...
Дин слегка похлопал его по плечу.
- Я понимаю. Не к чему объяснять.
Он помедлил секунду, пытаясь сообразить, стоит ли рассказывать о том,
что у него на уме.
И решился:
- Если ты не проболтаешься тренеру, я даже скажу, что согласен с
тобой. В жизни бывают такие этапы, когда регби начинает казаться довольно
глупой игрой.
Мартин с облегчением улыбнулся.
- Вы попали в самую точку. Вот именно.
Он пошел к своему столику.
За столом сидели четверо - Рональд Кинг, Джордж Вудз, Джуди Чарльсон
и Донна Томпсон. Все хороши, подумал Дин. Будто на подбор. Он глядел, как
они неторопливо потягивают содовую, стараясь растянуть удовольствие.
Они смотрели на него и улыбались, и Джордж Вудз отодвинул один из
стульев, как бы приглашая Дина.
Тот осторожно сел и положил шляпу на пол за своим стулом. Боб
пододвинул ему кофе.
- Вы очень добры, - сказал Дин и удивился, почему он чувствует себя
скованным. В конце концов это его дети - дети, которых он каждый день
видел в школе, те, кого он лелеял и у кого пробуждал охоту к знанию, дети,
которых у него самого не было никогда.
- Вы сейчас нам так нужны, - сказал Рональд Кинг. - Мы тут говорили о
Леймонте Стайлсе. Он единственный милвиллец, который побывал в космосе
и...
- Вы, должно быть, знали его, мистер Дин, - сказала Джуди.
- Да, - неторопливо ответил Дин. - Я его знал, но хуже, чем Стафф.
Они со Стаффом вместе провели детство. Я был немного старше.
- Что он за человек? - спросила Донна.
Дин хмыкнул.
- Леймонт Стайлс? Он был в нашем городе козлом отпущения. Когда он
учился в школе, ни денег, ни домашнего очага у него не было, он так и не
доучился. Если в городе происходила какая-то заваруха, вы могли ручаться
головой, что в этом замешан Леймонт. Каждый встречный и поперечный
утверждал, что из Леймонта ничего путного не выйдет, а так как о нем
судачили часто и долго, Леймонт, должно быть, принимал это близко к
сердцу...
Он все говорил и говорил, и они задавали ему вопросы, а Рональд Кинг
сходил к стойке и принес ему еще одну чашечку кофе.
От Стайлса разговор перекинулся на регби. Кинг и Мартин повторили ему
то, что сказали тренеру. Потом затронули проблемы школьного
самоуправления, а потом перешли к обсуждению новой, недавно открытой
теории ионного двигателя.
Дин не всегда принимал участие в разговоре; он больше слушал, задавал
вопросы, и время промелькнуло незаметно.
Внезапно огни начали мигать, и Дин в изумлении поднял глаза.
Джуди, смеясь, разъяснила:
- Это сигнал к закрытию. Значит, нам пора уходить.
- Понятно, - сказал Дин. - А что, с вами частенько так бывает - я
хочу сказать, часто вы сидите здесь до самого закрытия?
- Не очень, - ответил ему Боб Мартин. - В будни больно уж много
задают.
- А я вот помню, когда-то давно такое со мной было, - начал Дин, но
осекся на полуслове.
Да, и впрямь давно, подумал он. И сегодня вечером снова!
Он окинул их взглядом - пять лиц склонились над столом. Вежливы,
добры и почтительны, подумал он. Но этого мало.
В разговоре с ними Дин забыл о том, что он стар. Они принимали его
просто как живое существо, а не как человека преклонных лет, не как символ
авторитета. Они стали ему близки, он почувствовал, будто он один из них, а
они - это он, они сломали не только барьер между учениками и учителем, но
и барьер между молодостью и старостью.
- У меня здесь машина, - сказал Боб Мартин. - Разрешите подвезти вас
до дому.
Дин подобрал с пола шляпу и медленно поднялся на ноги.
- Нет, спасибо, - сказал он. - Пожалуй, я лучше пройдусь пешком. Мне
нужно кое-что обдумать, а когда идешь, думается лучше.
- Приходите еще, - сказала Джуди Чарльсон. - Может, как-нибудь в
пятницу вечером.
- Спасибо, - ответил Дин. - Пожалуй, я приду.
Большие дети, сказал он себе с некоторой гордостью. Намного добрее и
вежливее обычных подростков. Ни нахальства, ни снисходительности, будто
они и не дети, и все же есть в них великолепие юности; и мечтательность, и
честолюбие, что идут рука об руку с юностью.
Повзрослевшие прежде времени, лишенные цинизма. А это очень важно -
отсутствие цинизма.
Конечно, в их человеколюбии нет ничего дурного. Быть может, именно
этим одарили их Воспителлы взамен украденного детства.
Если они и впрямь его украли. Потому что, может, они и не крали, а
просто взяли и отложили про запас.
А если это так, то Воспителлы одарили ребят новым чувством зрелости и
новым ощущением равенства. И взяли у ребят другое - то, что так или иначе
пропадало впустую, нечто такое, чему люди, в сущности, не находили
применения, но для Воспителл это было самым главным.
Они взяли себе юность и красоту и отложили в своем доме про запас;
они сохранили то, что человеческие существа могли хранить лишь в памяти.
Они ловили быстротечные мгновения и удерживали их, и вот он, урожай многих
лет, дом был доверху набит ими.
Леймонт Стайлс, спросил он, ведя мысленный разговор с этим человеком
через долгие годы, через дальние расстояния, ты об этом знал? Какую цель
ты преследовал?
Не было ли это вызовом самодовольству чопорного городка, который
вынудил его стать сильным? Надеждой, уверенностью, что ни один милвиллец
больше уж не скажет ни про кого из ребят, как говорили про Леймонта
Стайлса, что из этого мальчика или девочки ничего путного не выйдет.
Это, конечно, важно, но это еще не все.
Донна дотронулась до его локтя и потянула за рукав.
- Пойдемте, мистер Дин, - настойчиво звала она. - Вам нельзя здесь
оставаться.
Они все вместе направились к двери, попрощались, и он вышел на улицу,
как ему показалось, немного быстрее обычного.
Это потому, что теперь он стал чуть моложе, чем был два часа назад,
совершенно серьезно сказал он себе.
Дин пошел быстрее и больше не прихрамывал, и совсем не устал, но
боялся признаться в этом самому себе ведь это была мечта, надежда, поиски,
в которых никто никогда не признается.
Он шел куда глаза глядят. Ему нужно было отправляться домой. Было
очень поздно, давно пора в постель.
Но он не мог произнести этого слова. Не мог облечь мысль в словесную
оболочку.
Он пошел вверх по улице, мимо лужайки, заросшей кустарником, и
увидел, что свет все еще просачивается сквозь спущенные занавеси. "Это и
Стаффи, и я сам, и старина Эйб Хокинс. Нас много..."
Дверь отворилась; на пороге стояла Воспителла, спокойная и красивая.
Она нисколько не удивилась. Словно она специально ждала меня, подумал Дин.
И увидел остальных двух, которые сидели у камина.
- Пожалуйста, входите в дом, - предложила Воспителла. - Мы очень рады
тому, что вы решили вернуться. Все дети ушли. Давайте поговорим в тишине и
покое.
Он вошел и снова сел в кресло и аккуратно положил шляпу себе на
колено.
Еще раз дети пробежали по комнате, и он почувствовал себя вне времени
и пространства и услышал смех.
Он сидел в кресле и думал, покачивая головой, а Воспителлы ждали.
Трудно, думал он. Трудно найти нужные слова.
И вновь, как много лет назад, он почувствовал себя учеником, которого
учитель вызвал отвечать урок.
Они все еще ждали, но они были терпеливы; надо дать ему время.
Он должен сказать об всем как следует. Он должен добиться того, чтоб
они поняли. Он не может просто сболтнуть что придется. Его слова должны
прозвучать естественно и в то же время быть логичными.
1 2 3 4 5