Если Бытие-с-Другими принадлежит к собственному бытию Dasein (BT, 123), то понимание, раскрытие его собственного бытия уже содержит наличное понимание Другого (SW, 188). Более того, раскрытие Dasein в смысле развертывания всей его фактической экзистенциальной ситуации, тем самым, уже обнаружило Бытие Другого. (SW, 180). Встреча с Другим уже произошла, коль скоро Dasein вступает в бытие как Я. (SW, 188). Поле встречи распределено по всей сфере того, что Хайдеггер именует коммуникацией (BT, 162), но Бытие-в-Совместности и соответствующее ему состояние сознания, артикулируемое в коммуникации, не суть формы идентификации; они не являются и неким пред-существованием , наподобие того, как Бытие Dasein предшествует его пониманию и утверждению в форме Я (специфическое уже здесь, сопутствующее всем актам Dasein, вроде пред-понимания и т.д. - Бытие Другого просто произрастает на собственной почве Dasein). Каким образом Dasein приходит к распознаванию Другого как Другого-Хайдеггер слишком медлит с ответом на вопрос, чтобы мы могли недооценить его важность. Финск здесь прав: лаконичность Хайдеггера поразительна, учитывая, что речь идет о столь важном вопросе в аналитике Dasein.
Мы уже процитировали часть пассажа с соответствующей аргументацией Хайдеггера. Но важность этой загвоздки в последующем изложении так велика, что есть смысл продолжить цитату.
Конечно, Бытие-к-Другим онтологически отличается от Бытия-к-Вещам, состоящим в подручности.
Другой есть такое сущее, которое само бытийствует как Dasein. Бытие к Другим и с Другими есть, таким образом, бытийное отношение (seinsverhaltnis) Dasein к Dasein.
Но, можно сказать, данное отношение уже заранее наличествует в собственном Dasein, обладающим пониманием Бытия, а значит. соотносящимся с собой.
Бытийное отношение к Другим, стало быть, является проекцией собственного Бытия-к-себе на что-нибудь еще , и Другой появляется как дупликация [Dublette] Я.
Однако, подобные допущения, увы, весьма произвольны, опереться на них нельзя.
Принимаемое предположение, что собственное Бытие Dasein есть Бытие-к-Другому - не более, чем предположение.
и; поскольку данное предположение не содержит в себе очевидности, можно по-прежнему теряться в догадках, каким же образом во внутреннем отношении Dasein обнаруживается Другой как именно Другой.
Бытие-к-Другим это не только автономное нередуцируемое бытийное отношение; оно, как и Бытие-в-совместности, уже дало одновременно с присутствием Dasein (BT, 124-125).
Прежде чем продемонстрировать, каким образом Бытие-в-совместности раскрывает соотношение Dasein и Другого, Финск высказывает некоторую подозрительность по отношению ко всему пассажу, где речь идет о Бытии-к-Другому, хотя заинтересовавшее нас различие между Другим и сферой подручных вещей не привлекло его внимания. Он отмечает, что торопливость Хайдеггера в таком решающем моменте оставляет многое недосказанным. Поскольку это единственное место, где речь идет об экзистенциальной природе отношения Dasein к Другому, невразумительность тем более любопытна - словно бы Хайдеггеру тягостны такие отношения с Бытием-в-совместности. Словно бы, отказываясь от метафизического обоснования понятия проекции, Хайдеггер экранировал, укрывая последствия Бытия-в-совместности, занимаясь, по мнению Финска, абстрактно-риторическими заклинаниями этих следствий ( Другой появляется как дупликация Я ).
В том, что Финск взъелся по поводу укрывательства , можно, отчасти, распознать проявления феномена телефонии. Укрываемый Хайдеггером дубль, Dublette, проецируется, прежде всего, сквозь аудио-завесу в зону дальней слы шимости. Здесь легко узнаваема телефоническая развертка. Выбор Dasein (Wahl, интерпретируемый Вебером как выход на связь, как набор основан на возможности послушного следования радостно принимаемого изнутри собственной экзистенции. Сеть, сплетенная из Horen-gehoren-Gehorsamkeit, оплетающая Was heisst Denken? , резонирует в такт послушному следованию. Выбор Dasein отчетливо утвердителен, это не пассивная рецензия, в нем есть интерпретация и даже борьба. Так, когда Dasein сталкивается со своей собственной уже осуществленной возможностью ( поверь мне, я это знаю ), вовсе не происходит автоматической пассивной преемственности, - раз уж речь идет о Dasein как сфере подлинности - Хайдеггер говорит о принятии решения в воспроизводимой ситуации обоюдного вопрошания ; тем самым мы видим, что отношение к Другому осуществляется в структуре вызова-отклика. Осуществляя всякий раз собственную проекцию как решающий выбор, повторение не может быть просто вовлечено в прошлое ; в простую трансляцию прежней актуальности. Скорее оно вынуждает в обоюдное вопрошание с экзистенцией, которая пред-задана, которая всегда уже есть. Но острота обоюдного вопрошания проявляет себя в ситуации решающего выбора как усмотрение, момент видения; в то же время это отказ от того спонтанного, что автоматически входит в сегодня , входит как прошлое . (BT, 386; перевод изменен).
Таким образом, структура зова и отклика, на которую указывает Финск, проявляется в моменте видения, который точно так же можно назвать и моментом самоослепления или, по крайней мере, отвращения взора от того, что автоматически входит в сегодня ; своеобразное преломление визуальности, способ усмотрения несмотря на , а скорее за и поверх - акт, конституирующий свободную будущность. Раз повторение не может быть просто вовлечено в поток, в текущее, оно проявляет себя как водораздел, визуализирующий и дистанцирующий прошлое . Повторение не укладывается в пассивную рецензию, но актуализирует обоюдное вопрошание и само актуализируется им. Так будущее выходит на связь.
В терминах судьбического для Dasein отношения к Другому, повторение, будучи наполнителем судьбы, предоставляет средства для ответа-отклика Другому как собственному пред-наличию, уже-данности Dasein; повторяемость указывает на возможности, которыми фактически определяется судьба, предназначение и мировая история [BT, 394]. Здесь уместно включить реплику Борх-Якобсена, полагающего (примерно как и Деррида в своих Memoires ), что отношение к Другому основано на отношении к его смерти, ибо судьбическое раскрытие экзистенции Другого требует прошлого, аутентичности как исполненности. ( В повторенности уже-данность Dasein понимается как актуальная аутентичность его прошлого существования [BT, 394]). Тем самым Dasein, решительно повторяющее собственную брошенность, есть также столь же решительное Бытие-к-смерти Другого.
Встреча Dasein с Другим насильственна, Хайдеггер даже сравнивает это событие с кражей. Согласно Финску, к моменту первичного, подлинного со-раскрытия, встреча всегда уже состоялась; любая из открывающихся перед Dasein возможностей опосредована насильственным выталкиванием к собственной аутентичности. Необходимо насильственное раскрытие осуществляется благодаря инерции тяги (Zug), исходящей от Hux, из сферы Они ; Dasein должно быть настолько вырвано из повседневности, а затем уж вброшено в финитность своего аутентичного существования, Бытия-к-смерти. Сцена смерти вовсе не является неожиданным вызовом. Напротив, это сцена узнавания; когда прозвенел последний звонок, выясняется, что звучал он всегда, озвучивая бытие Dasein. Сценарий узнаваем, поскольку дает место исходному опыту, опыту встречи с мимолетностью, через которую просвечивает вечно-другое и прослушивается анонимный зов Других - Es ruft. Первичный опыт, это, стало быть, опыт тревожности, прельщения и вины; это опыт страшного безусловно первичен, вот только неизвестно, чей он - ведь Dasein еще не конституировал себя как Я. Вопрос напрашивается сам собой: что или кто подвергается ошеломляющему странному опыту встречи с Другим как источником собственного ничтожествования? Разве сама возможность спутать кто и что есть контаминация, вызванная наличием техники? Отношения Dasein с его собственными мимолетными свойствами (индиви дуализацией, уровнем единичного Я) напоминают некое techne, т.е. на первый план выходит онтологическое различие Вещи и Другого. Финск говорит, что интересующий нас вопрос ( что или кто подвергается ошеломляющему, страшному опыту встречи с Другим как источником собственного ничтожествования) следует перевернуть. Ибо если опыт вины есть первичный опыт, тогда кто Dasein мы должны мыслить происходящим из этого опыта и видеть встречу как рождение; рождаясь этим рождением, Dasein низвергается к смерти, вступая в индивидуальность. Так, устремляясь к смерти, к возможной смерти, которая как раз через Другого дана как
возможность, Dasein устремляется одновременно к горизонту всякой возможности вообще, к повторению жуткой встречи с собой и с Другим, но именно как Другим, как первичным опытом разного, не воспроизводимым для простой имманентности Я. Наши предварительные вопросы возвращаются: каким же образом инициируется Другим этот первичный опыт вины и прельщения? В каком смысле он/она/оно - буквально кто или что являются носителями ничтожест вования , которое становится вдруг даром ничтожествования в качестве возможности? Иными словами, как опыт прельщения и первичного дискомфорта преобразуется в опыт принятия и индивидуации? Ответов у Хайдеггера не было. Отбой.
О кей. Заброшенность есть опыт ничто, или ничтоженствования , изничтожения, и Хайдеггер называет этот опыт виной - радикальной беспомощностью перед обстоятельствами, находимыми там , в заброшенности и бессилием стать чем-либо иным, не тем, что ты есть. В заброшенности опыт Бытия-в-возможности это опыт тотального бессилия - бессилия и наваждения, или головокружения. В тревоге Dasein сжимается до голой, неприглядной жутковатости, исходит в головокружении (bekommen) [BT, 344]. Но это плетение сулит Dasein брошенность как нечто возможное (BT, 344) - как то, что можно повторить. Dasein обретает повторяемость как подлежащее принятию решение (Entschluss) в Бытии-к-смерти.
Но если заброшенность есть опыт своеобразной пассивности, то откуда же, спрашивает Финск, Dasein получает толчок, ipetus, необходимый для повторения заброшенности? Dasein активируется спонтанно, предполагает Хайдеггер, изнутри собственного Бытия-в-виновности (он говорит о позволении наиболее подлинному Я действовать в соответствии с собой, т.е. в соответствии с преднаходимым Бытием в повинности [BT, 295, перевод модифицирован]) - тем самым, бытие виновным раскрывается как активирующее начало, как вина самого Бытия - повинность быть. Dasein пребывает в постоянной тревоге - Хайдеггер упускает тот факт, что тревога, как и всякое состояние сознания, сопровождается пониманием. Dasein испытывает состояние прельщения и пассивности всякий раз, участвуя в опытах Бытия-к-смерти. ФИНСК ПО-ПРЕЖНЕМУ НА ПРОВОДЕ . Владение техникой инкорпорации , восстановления собственного бытия из заброшенности, никогда не бывает полным; оно достигается лишь в том смысле, что Dasein удерживает себя в навязчивости повторения, т.е. опять же в заброшенности; само-обладание, господство над собой, осуществимо только в движении вечного запаздывания. Но даже и это есть привилегия понятий свободы и решимости; не забудем, что сама свобода существует в тревожности и через тревогу. В повторяющемся утверждении заброшенности Dasein постоянно отбрасывается к пассивности, опыт которой лежит в основе собственной экзистенции Dasein. Так Dasein движется в двух направлениях одновременно; оно устремлено к источнику собственного бытия, находясь в дрейфующем движении к смерти. Таким образом первичная встреча с собой и с Другим как Другим, формирует некий темпоральный горизонт Dasein, горизонт как будущего, так и прошлого; эта встреча никогда не состоялась и никогда не состоится, или она состоялась, как сказал бы Бланшо, в незапамятном прошлом и произойдет в будущем, которое всегда только предстоит. Но Хайдеггер акцентирует возможность решения - в нем победоносная поступь Dasein, свобода воздвигнуть собственной агонии монумент, почтительно увековечивающий
экзистенцию, которая всегда уже здесь, - как собственную, так и экзистенцию Другого. Монумент да будет служить символом оплакивания и предшествующей борьбы, памятной пометкой о незапамятном прошлом и о будущем, которое всегда только предстоит. Ведь Dasein требуется средство напоминания о повторяющем понимании, с помощью которого Dasein с болью выкраивает себя [BT, 387, перевод изменен - A.R.] из публичного, падшего бытия Они. (ну а термин монумент заимствован у Ницше).
Зов Другого существенно анонимен. В итоге, сознание есть зов, настигающий Dasein в повседневном существовании и выдергивающий его из повседневности, призывая (Aufrufen, окликая) к заброшенности, основанию вины. (SW, 195). Сознание зовет Dasein назад к заброшенности, призывая его вперед, к возможности утверждающего принятия этой заброшенности (двойное челночное движение выражено достаточно ясно - Der Anruf ist vorrufender Ruckruf (BT, 287). Парадоксальная фигура одновременного приближения и удаления, бросок, отбрасывающий назад.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10
Мы уже процитировали часть пассажа с соответствующей аргументацией Хайдеггера. Но важность этой загвоздки в последующем изложении так велика, что есть смысл продолжить цитату.
Конечно, Бытие-к-Другим онтологически отличается от Бытия-к-Вещам, состоящим в подручности.
Другой есть такое сущее, которое само бытийствует как Dasein. Бытие к Другим и с Другими есть, таким образом, бытийное отношение (seinsverhaltnis) Dasein к Dasein.
Но, можно сказать, данное отношение уже заранее наличествует в собственном Dasein, обладающим пониманием Бытия, а значит. соотносящимся с собой.
Бытийное отношение к Другим, стало быть, является проекцией собственного Бытия-к-себе на что-нибудь еще , и Другой появляется как дупликация [Dublette] Я.
Однако, подобные допущения, увы, весьма произвольны, опереться на них нельзя.
Принимаемое предположение, что собственное Бытие Dasein есть Бытие-к-Другому - не более, чем предположение.
и; поскольку данное предположение не содержит в себе очевидности, можно по-прежнему теряться в догадках, каким же образом во внутреннем отношении Dasein обнаруживается Другой как именно Другой.
Бытие-к-Другим это не только автономное нередуцируемое бытийное отношение; оно, как и Бытие-в-совместности, уже дало одновременно с присутствием Dasein (BT, 124-125).
Прежде чем продемонстрировать, каким образом Бытие-в-совместности раскрывает соотношение Dasein и Другого, Финск высказывает некоторую подозрительность по отношению ко всему пассажу, где речь идет о Бытии-к-Другому, хотя заинтересовавшее нас различие между Другим и сферой подручных вещей не привлекло его внимания. Он отмечает, что торопливость Хайдеггера в таком решающем моменте оставляет многое недосказанным. Поскольку это единственное место, где речь идет об экзистенциальной природе отношения Dasein к Другому, невразумительность тем более любопытна - словно бы Хайдеггеру тягостны такие отношения с Бытием-в-совместности. Словно бы, отказываясь от метафизического обоснования понятия проекции, Хайдеггер экранировал, укрывая последствия Бытия-в-совместности, занимаясь, по мнению Финска, абстрактно-риторическими заклинаниями этих следствий ( Другой появляется как дупликация Я ).
В том, что Финск взъелся по поводу укрывательства , можно, отчасти, распознать проявления феномена телефонии. Укрываемый Хайдеггером дубль, Dublette, проецируется, прежде всего, сквозь аудио-завесу в зону дальней слы шимости. Здесь легко узнаваема телефоническая развертка. Выбор Dasein (Wahl, интерпретируемый Вебером как выход на связь, как набор основан на возможности послушного следования радостно принимаемого изнутри собственной экзистенции. Сеть, сплетенная из Horen-gehoren-Gehorsamkeit, оплетающая Was heisst Denken? , резонирует в такт послушному следованию. Выбор Dasein отчетливо утвердителен, это не пассивная рецензия, в нем есть интерпретация и даже борьба. Так, когда Dasein сталкивается со своей собственной уже осуществленной возможностью ( поверь мне, я это знаю ), вовсе не происходит автоматической пассивной преемственности, - раз уж речь идет о Dasein как сфере подлинности - Хайдеггер говорит о принятии решения в воспроизводимой ситуации обоюдного вопрошания ; тем самым мы видим, что отношение к Другому осуществляется в структуре вызова-отклика. Осуществляя всякий раз собственную проекцию как решающий выбор, повторение не может быть просто вовлечено в прошлое ; в простую трансляцию прежней актуальности. Скорее оно вынуждает в обоюдное вопрошание с экзистенцией, которая пред-задана, которая всегда уже есть. Но острота обоюдного вопрошания проявляет себя в ситуации решающего выбора как усмотрение, момент видения; в то же время это отказ от того спонтанного, что автоматически входит в сегодня , входит как прошлое . (BT, 386; перевод изменен).
Таким образом, структура зова и отклика, на которую указывает Финск, проявляется в моменте видения, который точно так же можно назвать и моментом самоослепления или, по крайней мере, отвращения взора от того, что автоматически входит в сегодня ; своеобразное преломление визуальности, способ усмотрения несмотря на , а скорее за и поверх - акт, конституирующий свободную будущность. Раз повторение не может быть просто вовлечено в поток, в текущее, оно проявляет себя как водораздел, визуализирующий и дистанцирующий прошлое . Повторение не укладывается в пассивную рецензию, но актуализирует обоюдное вопрошание и само актуализируется им. Так будущее выходит на связь.
В терминах судьбического для Dasein отношения к Другому, повторение, будучи наполнителем судьбы, предоставляет средства для ответа-отклика Другому как собственному пред-наличию, уже-данности Dasein; повторяемость указывает на возможности, которыми фактически определяется судьба, предназначение и мировая история [BT, 394]. Здесь уместно включить реплику Борх-Якобсена, полагающего (примерно как и Деррида в своих Memoires ), что отношение к Другому основано на отношении к его смерти, ибо судьбическое раскрытие экзистенции Другого требует прошлого, аутентичности как исполненности. ( В повторенности уже-данность Dasein понимается как актуальная аутентичность его прошлого существования [BT, 394]). Тем самым Dasein, решительно повторяющее собственную брошенность, есть также столь же решительное Бытие-к-смерти Другого.
Встреча Dasein с Другим насильственна, Хайдеггер даже сравнивает это событие с кражей. Согласно Финску, к моменту первичного, подлинного со-раскрытия, встреча всегда уже состоялась; любая из открывающихся перед Dasein возможностей опосредована насильственным выталкиванием к собственной аутентичности. Необходимо насильственное раскрытие осуществляется благодаря инерции тяги (Zug), исходящей от Hux, из сферы Они ; Dasein должно быть настолько вырвано из повседневности, а затем уж вброшено в финитность своего аутентичного существования, Бытия-к-смерти. Сцена смерти вовсе не является неожиданным вызовом. Напротив, это сцена узнавания; когда прозвенел последний звонок, выясняется, что звучал он всегда, озвучивая бытие Dasein. Сценарий узнаваем, поскольку дает место исходному опыту, опыту встречи с мимолетностью, через которую просвечивает вечно-другое и прослушивается анонимный зов Других - Es ruft. Первичный опыт, это, стало быть, опыт тревожности, прельщения и вины; это опыт страшного безусловно первичен, вот только неизвестно, чей он - ведь Dasein еще не конституировал себя как Я. Вопрос напрашивается сам собой: что или кто подвергается ошеломляющему странному опыту встречи с Другим как источником собственного ничтожествования? Разве сама возможность спутать кто и что есть контаминация, вызванная наличием техники? Отношения Dasein с его собственными мимолетными свойствами (индиви дуализацией, уровнем единичного Я) напоминают некое techne, т.е. на первый план выходит онтологическое различие Вещи и Другого. Финск говорит, что интересующий нас вопрос ( что или кто подвергается ошеломляющему, страшному опыту встречи с Другим как источником собственного ничтожествования) следует перевернуть. Ибо если опыт вины есть первичный опыт, тогда кто Dasein мы должны мыслить происходящим из этого опыта и видеть встречу как рождение; рождаясь этим рождением, Dasein низвергается к смерти, вступая в индивидуальность. Так, устремляясь к смерти, к возможной смерти, которая как раз через Другого дана как
возможность, Dasein устремляется одновременно к горизонту всякой возможности вообще, к повторению жуткой встречи с собой и с Другим, но именно как Другим, как первичным опытом разного, не воспроизводимым для простой имманентности Я. Наши предварительные вопросы возвращаются: каким же образом инициируется Другим этот первичный опыт вины и прельщения? В каком смысле он/она/оно - буквально кто или что являются носителями ничтожест вования , которое становится вдруг даром ничтожествования в качестве возможности? Иными словами, как опыт прельщения и первичного дискомфорта преобразуется в опыт принятия и индивидуации? Ответов у Хайдеггера не было. Отбой.
О кей. Заброшенность есть опыт ничто, или ничтоженствования , изничтожения, и Хайдеггер называет этот опыт виной - радикальной беспомощностью перед обстоятельствами, находимыми там , в заброшенности и бессилием стать чем-либо иным, не тем, что ты есть. В заброшенности опыт Бытия-в-возможности это опыт тотального бессилия - бессилия и наваждения, или головокружения. В тревоге Dasein сжимается до голой, неприглядной жутковатости, исходит в головокружении (bekommen) [BT, 344]. Но это плетение сулит Dasein брошенность как нечто возможное (BT, 344) - как то, что можно повторить. Dasein обретает повторяемость как подлежащее принятию решение (Entschluss) в Бытии-к-смерти.
Но если заброшенность есть опыт своеобразной пассивности, то откуда же, спрашивает Финск, Dasein получает толчок, ipetus, необходимый для повторения заброшенности? Dasein активируется спонтанно, предполагает Хайдеггер, изнутри собственного Бытия-в-виновности (он говорит о позволении наиболее подлинному Я действовать в соответствии с собой, т.е. в соответствии с преднаходимым Бытием в повинности [BT, 295, перевод модифицирован]) - тем самым, бытие виновным раскрывается как активирующее начало, как вина самого Бытия - повинность быть. Dasein пребывает в постоянной тревоге - Хайдеггер упускает тот факт, что тревога, как и всякое состояние сознания, сопровождается пониманием. Dasein испытывает состояние прельщения и пассивности всякий раз, участвуя в опытах Бытия-к-смерти. ФИНСК ПО-ПРЕЖНЕМУ НА ПРОВОДЕ . Владение техникой инкорпорации , восстановления собственного бытия из заброшенности, никогда не бывает полным; оно достигается лишь в том смысле, что Dasein удерживает себя в навязчивости повторения, т.е. опять же в заброшенности; само-обладание, господство над собой, осуществимо только в движении вечного запаздывания. Но даже и это есть привилегия понятий свободы и решимости; не забудем, что сама свобода существует в тревожности и через тревогу. В повторяющемся утверждении заброшенности Dasein постоянно отбрасывается к пассивности, опыт которой лежит в основе собственной экзистенции Dasein. Так Dasein движется в двух направлениях одновременно; оно устремлено к источнику собственного бытия, находясь в дрейфующем движении к смерти. Таким образом первичная встреча с собой и с Другим как Другим, формирует некий темпоральный горизонт Dasein, горизонт как будущего, так и прошлого; эта встреча никогда не состоялась и никогда не состоится, или она состоялась, как сказал бы Бланшо, в незапамятном прошлом и произойдет в будущем, которое всегда только предстоит. Но Хайдеггер акцентирует возможность решения - в нем победоносная поступь Dasein, свобода воздвигнуть собственной агонии монумент, почтительно увековечивающий
экзистенцию, которая всегда уже здесь, - как собственную, так и экзистенцию Другого. Монумент да будет служить символом оплакивания и предшествующей борьбы, памятной пометкой о незапамятном прошлом и о будущем, которое всегда только предстоит. Ведь Dasein требуется средство напоминания о повторяющем понимании, с помощью которого Dasein с болью выкраивает себя [BT, 387, перевод изменен - A.R.] из публичного, падшего бытия Они. (ну а термин монумент заимствован у Ницше).
Зов Другого существенно анонимен. В итоге, сознание есть зов, настигающий Dasein в повседневном существовании и выдергивающий его из повседневности, призывая (Aufrufen, окликая) к заброшенности, основанию вины. (SW, 195). Сознание зовет Dasein назад к заброшенности, призывая его вперед, к возможности утверждающего принятия этой заброшенности (двойное челночное движение выражено достаточно ясно - Der Anruf ist vorrufender Ruckruf (BT, 287). Парадоксальная фигура одновременного приближения и удаления, бросок, отбрасывающий назад.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10