Энергии подобрать осколки и вытереть пол у него не хватило. Он взял другую чашку, налил кофе, кое-как сделал несколько глотков.
Грудинка казалась слишком соленой, яйца толком не поджарились. Кантлинг с отвращением отодвинул тарелку, не съев и половины, и выпил еще черного горького кофе. Он чувствовал себя словно после тяжелого похмелья, но знал, что виной тут не алкоголь.
«Сегодня!» — подумал он. Сегодня все кончится, так или иначе. Она не отступится. «Подпись под заметкой» была его восьмым романом. Предпоследним. Сегодня прибудет последний портрет. Персонаж из его девятого романа. И тогда все кончится. Или только начнется? Как сильно Мишель его ненавидит? Насколько дурно он поступил с ней? Рука Кантлинга задрожала, кофе выплеснулся, обжигая ему пальцы. Он вскрикнул. Боль была такой невыразимой… Ожог. Ему представились тлеющие сигареты — их кончики точно красные глазки. Его затошнило. Он бросился в ванную и еле успел припасть к унитазу, как его завтрак извергся наружу. Потом он долго лежал, приткнувшись к холодящему фаянсу, не в силах встать. У него мучительно кружилась голова. Ему вообразилось, что кто-то подкрался к нему сзади, ухватил за волосы, ткнул лицом в воду и спустил ее. Снова, снова, все время смеясь, смеясь, твердя: грязный, грязный, я тебя вымою, ты такой грязный; спуская и спуская воду, так что она захлестывала унитаз, заполняла вместе со рвотой его рот и ноздри, и он уже не мог дышать, и мир утонул в темноте, и все уже кончилось. Тут его голову вздернули, со смехом, со смехом, пока он глотал воздух, а потом снова в унитаз, снова вода, вода, вода, вода и вода. Но только у него в воображении. С ним никого не было. Он был в доме один.
Кантлинг принудил себя встать. В зеркале он увидел свое землистое старое лицо, взлохмаченные грязные волосы. А позади, ухмыляясь над его плечом, было другое лицо. Мужское, бледное и осунувшееся. Разделенные на пробор посередине, зачесанные назад черные волосы. За маленькими черными очками из стороны в сторону метались глаза цвета грязного льда — метались непрерывно, отчаянно, как дикие зверьки в ловушке. Они бы отгрызли себе лапы, эти глаза, лишь бы освободиться. Кантлинг заморгал, и глаза исчезли вместе с лицом. Он открыл кран холодной воды, подставил под струю сложенные горстью ладони и обдал свое лицо. На щеках и подбородке он ощутил колючую щетину. Надо бы побриться. Но на это нет времени, это не важно, а ему необходимо… необходимо…
Необходимо что-то сделать. Выбраться отсюда. Уехать подальше, уехать в такое место, где он будет в безопасности. Где его дети не смогут его отыскать.
Но он знал, что такого безопасного места не существует.
Надо добраться до Мишель, поговорить с ней, объяснить… умолять ее. Она его любила. Она простит его, обязательно, как же иначе? Она положит конец, она объяснит ему, что надо сделать.
Кантлинг стремглав бросился в гостиную, схватил телефонную трубку. Но не сумел вспомнить номера Мишель. Порылся, нашел свою адресную книжку, лихорадочно перелистал. Вот, вот! Он нажал кнопки.
Четыре гудка, потом кто-то снял трубку.
— Мишель… — начал он.
— Привет, — сказала она. — Говорит Мишель Кантлинг, но меня сейчас нет дома. Если вы назовете себя и свой телефон, когда услышите гудок, я вам позвоню. Но только если вы не хотите, чтобы я что-нибудь купила.
Раздался гудок.
— Мишель, ты слушаешь? — сказал Кантлинг. — Я ведь знаю: ты прячешься за этой машиной, если не хочешь разговаривать. Это я. Пожалуйста, возьми трубку. Ну пожалуйста!
Ничего.
— Так позвони мне, — сказал он. В спешке слова сталкивались, накладывались друг на друга, так ему хотелось выразить все. — Я, ты, не надо, пожалуйста, дай мне объяснить, я же не хотел, ну пожалуйста… — Сигнал отбоя и длинные гудки.
Кантлинг уставился на телефон и медленно положил трубку. Она позвонит ему. Должна позвонить. Она его дочь, они любили друг друга, она обязана дать ему шанс объяснить. Конечно, он и прежде пытался объяснить.
Звонок на его двери был старомодным — в филенке торчал латунный ключ: его поворачивали, и внутри раздавалось громкое нетерпеливое дребезжание. И кто-то яростно вертел его — вертел, вертел, вертел… Кантлинг бросился к двери в полном недоумении. Он всегда с трудом заводил друзей, а теперь, когда окостенел в своих привычках, и вовсе разучился сходиться с людьми. Друзей в Перроте у него не было — так, несколько знакомых, и никто из них не явился бы столь неожиданно, и не вертел бы звонок с такой неукротимой решимостью.
Он снял цепочку и распахнул дверь, вырвав звонок из пальцев Мишель.
Она была в перетянутом поясом дождевике, вязаной лыжной шапочке и шарфе в тон. Ветер безжалостно трепал концы шарфа и выбившиеся из-под шапочки прядки волос. На ней были модные сапожки, через плечо перекинут ремень большой кожаной сумки. Она выглядела прекрасно. Прошел почти год с тех пор, как Кантлинг видел ее в последний раз — почти год назад, когда ездил в Нью-Йорк на Рождество. Прошло уже два года, как она снова поселилась там.
— Мишель! — сказал Кантлинг. — Я никак… Настоящий сюрприз. Из Нью-Йорка в такую даль, и ты даже мне не сообщила, что едешь…
— Нет! — отрезала она. В ее голосе, в ее глазах было что-то неладное.
— Я не хотела тебя предупреждать, подлец. Ты же меня не предупредил.
— Ты расстроена, — сказал Кантлинг. — Входи же и поговорим.
— Я войду! — Она оттолкнула его, вошла и захлопнула за собой дверь с такой силой, что звонок снова задребезжал. Лицо ее выглядело даже более жестким, чем там, на ветру. — Хочешь знать, зачем я приехала? Я приехала сказать, что я о тебе думаю. А потом повернусь и уйду — уйду из этого дома и из твоей гнусной жизни, как тогда мама. Она была умна, не то что я! Я-то по дурости верила, будто ты меня любишь. Как чокнутая думала, будто я тебе дорога.
— Мишель, не надо! — сказал Кантлинг. — Ты не понимаешь. Я действительно люблю тебя. Ты моя дочурка, ты…
— Не смей! — Она всунула руку в сумку. — Ты называешь вот это любовью, грязный подонок? Она выхватила что-то и швырнула в него.
Кантлинг утратил былую подвижность. Он пытался уклониться, но не успел, и книга больно задела его шею. Мишель швырнула ее изо всех сил, а это был тяжелый том в твердом переплете, не в бумажной обложке. Шелестя раскрывшимися страницами, книга упала на ковер.
С суперобложки на Кантлинга уставился его собственный портрет.
— Ты совсем как твоя мать, — сказал он, потирая ушибленную шею. — Она тоже постоянно чем-то швырялась. Только у тебя это получается более метко.
— Он криво улыбнулся.
— Меня не интересуют твои шутки, — сказала Мишель. — Я никогда тебя не прощу. Никогда. Ни за что. Я просто хочу понять, как ты мог так поступить со мной, вот и все. И ты мне скажешь. Сейчас же.
— Я… — сказал Кантлинг и беспомощно развел руками. — Послушай, я… Ты сейчас перевозбуждена, так, может быть, выпьем кофе, подождем, чтобы ты немного успокоилась, а потом поговорим. Я не хочу, чтобы мы кричали друг на друга.
— Мне плевать, чего ты хочешь! — вскрикнула Мишель. — Я хочу, чтобы мы поговорили прямо сейчас! — И она отшвырнула ногой упавшую книгу.
Ричард Кантлинг почувствовал, как в нем закипает гнев. Какое право она имеет так вопить на него? Он не заслужил такого нападения, он ничего не сделал. Он пытался промолчать, чтобы не сказать лишнего, не усугубить… Он опустился на колени и поднял свою книгу. Машинально обтер ее, поворачивая почти с нежностью. В глаза ему ударил заголовок: изломанные красные буквы на черном фоне, искаженное лицо миловидной девушки, рот, разинутый в вопле. «Покажи мне, где больно».
— Я боялся, что воспримешь ее неверно, — сказал Кантлинг.
— Неверно?! — По лицу Мишель скользнуло недоумение. — Ты что, думал, она мне понравится?
— Я… я не был уверен, — сказал Кантлинг. — Надеялся, что… То есть я не был уверен, как ты отнесешься к этому, а потому решил, что будет лучше не упоминать, над чем я работаю, пока… ну…
— Пока эту блевотину не выставят в витринах книжных магазинов, — договорила Мишель.
Кантлинг перелистнул титульную страницу.
— Взгляни, — сказал он, протягивая книгу. — Я посвятил ее тебе. Он показал ей. «Мишель, познавшей эту боль».
Мишель сильным ударом выбила книгу из его рук.
— Подонок, — сказала она. — По-твоему, это что-то меняет? По-твоему, вонючее посвящение оправдывает то, что ты сделал? Оправдания этому нет. Я никогда тебя не прощу.
Кантлинг попятился, отступил перед ее гневом.
— Я ничего такого не сделал, — упрямо сказал он. — Я написал книгу. Роман. Какое же это преступление?
— Ты мой отец! — крикнула она. — Ты знал… ты знал, подонок, что мне невыносимо было говорить об этом, о том, что произошло. Ни с моими любовниками, ни с моими друзьями, ни даже с моим врагом. Я не могу. Просто не могу. Даже думать об этом не могу. Ты же знал. Я рассказала тебе, тебе одному, потому что ты был мой папочка, и я верила тебе, и мне необходимо было освободиться, и я тебе рассказала, самое скрытное, только между нами, и ты знал, и что ты сделал? Записал в чертовой книге и опубликовал, чтобы читали миллионы людей! Будь ты проклят! Ты так с самого начала и задумал, подонок? Да? В ту ночь, когда ты меня обнимал, ты запоминал каждое слово?
— Я… — сказал Кантлинг. — Нет, я ничего не запоминал, а просто, ну, запомнил. Ты неверно воспринимаешь, Мишель. Книга вовсе не о том, что произошло с тобой. Да, толчком послужил тот случай, он был исходной точкой, но это роман, я многое изменил. Это литература.
— Ну да, папочка, ты все изменил! Не Мишель Кантлинг, а Николь Митчелл, модельерша, а не художница, и еще она порядочная дура, верно? Это тоже изменение, или ты считаешь, что я дура, раз жила там, дура, что впустила его? Да, это роман. И просто совпадение, что он о девушке, которую заперли, насиловали, пытали, запугивали, снова насиловали, — и что у тебя есть дочь, которую заперли, насиловали, пытали, запугивали, снова пытали. Просто хреновое совпадение!
— Ты не понимаешь, — беспомощно сказал Кантлинг.
— Нет, это ты не понимаешь. Ты не понимаешь, каково это. Твой лучший роман за долгие годы, так? Бестселлер номер один. Номером первым ты же ни разу не был, верно? Даже в списки не попадал с «Трудных времен»… или с «Черных роз»? А почему бы и нет? Почему бы не стать номером первым — ведь это не занудь про закрывшуюся газету, это же про изнасилование. Ого-го, что может быть забористее? Полно секса, насилия, пыток, траханья и жути, и это же на самом деле было, ага! — Ее губы искривились и задрожали. — Самое страшное, что случилось со мной. Немыслимые кошмары. Я до сих пор иногда просыпаюсь от собственного крика, но мне становилось лучше, все отодвигалось. А теперь это во всех книжных магазинах выставлено на самом видном месте, и все мои друзья знают, и все знают, и на вечеринках ко мне подходят незнакомые люди и выражают сочувствие. — Она подавила рыдание. Ее гнев грозил вот-вот перейти в слезы. — И я беру книгу, твою паршивую, хреновую книгу — и это там все целиком, черным по белому, все записано. Ты такой хороший писатель, папочка, до хрена хороший, и все у тебя так ярко и живо. Книга, от которой невозможно оторваться. Ну я-то оторвалась, но что толку? Это же все там и останется там навсегда, верно? Каждый день кто-нибудь на земле возьмет твою книгу, начнет ее читать, и меня опять будут насиловать. Вот что ты сделал. Ты завершил то, что сделал он, папочка. Ты осквернил меня, взял без моего согласия, совсем как он. Ты меня изнасиловал. Ты мой отец — и ты изнасиловал меня!
— Ты несправедлива, — возразил Кантлинг. — Я не хотел причинить боль. Книга… Николь умна и сильна. А он чудовище. Пользуется разными именами, потому что у страха тысячи имен, но только одно лицо, понимаешь? Он не просто человек, он мрак, обретший плоть, бессмысленное насилие, подстерегающее всех нас, боги, которые играют нами, как мухами, он символ всего…
— Он человек, который изнасиловал меня! Он не символ!
Она закричала так громко, что Ричард Кантлинг отступил, ошеломленный ее яростью.
— Нет! — сказал он, — не человек, а персонаж. Он… Мишель, я понимаю, тебе больно, но то, что ты перенесла… Люди должны знать об этом, размышлять, это же часть жизни. Рассказывать о жизни, искать в ней смысл — вот дело литературы, мое дело. Кто-то должен был рассказать твою историю. Я старался сделать ее правдивой, старался исполнить…
Лицо его дочери, раскрасневшееся, мокрое от слез, на мгновение стало свирепым, неузнаваемым, нечеловеческим и вдруг обрело странное спокойствие.
— Одно ты сделал правильно, — сказала она. — У Николь нет отца. Когда я была маленькой, я приходила к тебе в слезах, и мой папочка говорил: «Покажи мне, где больно», и это было особенным, таким личным. Но в книге у Николь нет отца, и это говорит он, ты отдал это ему, и он говорит: «Покажи мне, где больно», все время говорит. Ты такой ироничный. Ты такой умный. То, как он это говорит, делает его таким реальным! Даже более реальным, чем он был на самом деле.
1 2 3 4 5 6 7
Грудинка казалась слишком соленой, яйца толком не поджарились. Кантлинг с отвращением отодвинул тарелку, не съев и половины, и выпил еще черного горького кофе. Он чувствовал себя словно после тяжелого похмелья, но знал, что виной тут не алкоголь.
«Сегодня!» — подумал он. Сегодня все кончится, так или иначе. Она не отступится. «Подпись под заметкой» была его восьмым романом. Предпоследним. Сегодня прибудет последний портрет. Персонаж из его девятого романа. И тогда все кончится. Или только начнется? Как сильно Мишель его ненавидит? Насколько дурно он поступил с ней? Рука Кантлинга задрожала, кофе выплеснулся, обжигая ему пальцы. Он вскрикнул. Боль была такой невыразимой… Ожог. Ему представились тлеющие сигареты — их кончики точно красные глазки. Его затошнило. Он бросился в ванную и еле успел припасть к унитазу, как его завтрак извергся наружу. Потом он долго лежал, приткнувшись к холодящему фаянсу, не в силах встать. У него мучительно кружилась голова. Ему вообразилось, что кто-то подкрался к нему сзади, ухватил за волосы, ткнул лицом в воду и спустил ее. Снова, снова, все время смеясь, смеясь, твердя: грязный, грязный, я тебя вымою, ты такой грязный; спуская и спуская воду, так что она захлестывала унитаз, заполняла вместе со рвотой его рот и ноздри, и он уже не мог дышать, и мир утонул в темноте, и все уже кончилось. Тут его голову вздернули, со смехом, со смехом, пока он глотал воздух, а потом снова в унитаз, снова вода, вода, вода, вода и вода. Но только у него в воображении. С ним никого не было. Он был в доме один.
Кантлинг принудил себя встать. В зеркале он увидел свое землистое старое лицо, взлохмаченные грязные волосы. А позади, ухмыляясь над его плечом, было другое лицо. Мужское, бледное и осунувшееся. Разделенные на пробор посередине, зачесанные назад черные волосы. За маленькими черными очками из стороны в сторону метались глаза цвета грязного льда — метались непрерывно, отчаянно, как дикие зверьки в ловушке. Они бы отгрызли себе лапы, эти глаза, лишь бы освободиться. Кантлинг заморгал, и глаза исчезли вместе с лицом. Он открыл кран холодной воды, подставил под струю сложенные горстью ладони и обдал свое лицо. На щеках и подбородке он ощутил колючую щетину. Надо бы побриться. Но на это нет времени, это не важно, а ему необходимо… необходимо…
Необходимо что-то сделать. Выбраться отсюда. Уехать подальше, уехать в такое место, где он будет в безопасности. Где его дети не смогут его отыскать.
Но он знал, что такого безопасного места не существует.
Надо добраться до Мишель, поговорить с ней, объяснить… умолять ее. Она его любила. Она простит его, обязательно, как же иначе? Она положит конец, она объяснит ему, что надо сделать.
Кантлинг стремглав бросился в гостиную, схватил телефонную трубку. Но не сумел вспомнить номера Мишель. Порылся, нашел свою адресную книжку, лихорадочно перелистал. Вот, вот! Он нажал кнопки.
Четыре гудка, потом кто-то снял трубку.
— Мишель… — начал он.
— Привет, — сказала она. — Говорит Мишель Кантлинг, но меня сейчас нет дома. Если вы назовете себя и свой телефон, когда услышите гудок, я вам позвоню. Но только если вы не хотите, чтобы я что-нибудь купила.
Раздался гудок.
— Мишель, ты слушаешь? — сказал Кантлинг. — Я ведь знаю: ты прячешься за этой машиной, если не хочешь разговаривать. Это я. Пожалуйста, возьми трубку. Ну пожалуйста!
Ничего.
— Так позвони мне, — сказал он. В спешке слова сталкивались, накладывались друг на друга, так ему хотелось выразить все. — Я, ты, не надо, пожалуйста, дай мне объяснить, я же не хотел, ну пожалуйста… — Сигнал отбоя и длинные гудки.
Кантлинг уставился на телефон и медленно положил трубку. Она позвонит ему. Должна позвонить. Она его дочь, они любили друг друга, она обязана дать ему шанс объяснить. Конечно, он и прежде пытался объяснить.
Звонок на его двери был старомодным — в филенке торчал латунный ключ: его поворачивали, и внутри раздавалось громкое нетерпеливое дребезжание. И кто-то яростно вертел его — вертел, вертел, вертел… Кантлинг бросился к двери в полном недоумении. Он всегда с трудом заводил друзей, а теперь, когда окостенел в своих привычках, и вовсе разучился сходиться с людьми. Друзей в Перроте у него не было — так, несколько знакомых, и никто из них не явился бы столь неожиданно, и не вертел бы звонок с такой неукротимой решимостью.
Он снял цепочку и распахнул дверь, вырвав звонок из пальцев Мишель.
Она была в перетянутом поясом дождевике, вязаной лыжной шапочке и шарфе в тон. Ветер безжалостно трепал концы шарфа и выбившиеся из-под шапочки прядки волос. На ней были модные сапожки, через плечо перекинут ремень большой кожаной сумки. Она выглядела прекрасно. Прошел почти год с тех пор, как Кантлинг видел ее в последний раз — почти год назад, когда ездил в Нью-Йорк на Рождество. Прошло уже два года, как она снова поселилась там.
— Мишель! — сказал Кантлинг. — Я никак… Настоящий сюрприз. Из Нью-Йорка в такую даль, и ты даже мне не сообщила, что едешь…
— Нет! — отрезала она. В ее голосе, в ее глазах было что-то неладное.
— Я не хотела тебя предупреждать, подлец. Ты же меня не предупредил.
— Ты расстроена, — сказал Кантлинг. — Входи же и поговорим.
— Я войду! — Она оттолкнула его, вошла и захлопнула за собой дверь с такой силой, что звонок снова задребезжал. Лицо ее выглядело даже более жестким, чем там, на ветру. — Хочешь знать, зачем я приехала? Я приехала сказать, что я о тебе думаю. А потом повернусь и уйду — уйду из этого дома и из твоей гнусной жизни, как тогда мама. Она была умна, не то что я! Я-то по дурости верила, будто ты меня любишь. Как чокнутая думала, будто я тебе дорога.
— Мишель, не надо! — сказал Кантлинг. — Ты не понимаешь. Я действительно люблю тебя. Ты моя дочурка, ты…
— Не смей! — Она всунула руку в сумку. — Ты называешь вот это любовью, грязный подонок? Она выхватила что-то и швырнула в него.
Кантлинг утратил былую подвижность. Он пытался уклониться, но не успел, и книга больно задела его шею. Мишель швырнула ее изо всех сил, а это был тяжелый том в твердом переплете, не в бумажной обложке. Шелестя раскрывшимися страницами, книга упала на ковер.
С суперобложки на Кантлинга уставился его собственный портрет.
— Ты совсем как твоя мать, — сказал он, потирая ушибленную шею. — Она тоже постоянно чем-то швырялась. Только у тебя это получается более метко.
— Он криво улыбнулся.
— Меня не интересуют твои шутки, — сказала Мишель. — Я никогда тебя не прощу. Никогда. Ни за что. Я просто хочу понять, как ты мог так поступить со мной, вот и все. И ты мне скажешь. Сейчас же.
— Я… — сказал Кантлинг и беспомощно развел руками. — Послушай, я… Ты сейчас перевозбуждена, так, может быть, выпьем кофе, подождем, чтобы ты немного успокоилась, а потом поговорим. Я не хочу, чтобы мы кричали друг на друга.
— Мне плевать, чего ты хочешь! — вскрикнула Мишель. — Я хочу, чтобы мы поговорили прямо сейчас! — И она отшвырнула ногой упавшую книгу.
Ричард Кантлинг почувствовал, как в нем закипает гнев. Какое право она имеет так вопить на него? Он не заслужил такого нападения, он ничего не сделал. Он пытался промолчать, чтобы не сказать лишнего, не усугубить… Он опустился на колени и поднял свою книгу. Машинально обтер ее, поворачивая почти с нежностью. В глаза ему ударил заголовок: изломанные красные буквы на черном фоне, искаженное лицо миловидной девушки, рот, разинутый в вопле. «Покажи мне, где больно».
— Я боялся, что воспримешь ее неверно, — сказал Кантлинг.
— Неверно?! — По лицу Мишель скользнуло недоумение. — Ты что, думал, она мне понравится?
— Я… я не был уверен, — сказал Кантлинг. — Надеялся, что… То есть я не был уверен, как ты отнесешься к этому, а потому решил, что будет лучше не упоминать, над чем я работаю, пока… ну…
— Пока эту блевотину не выставят в витринах книжных магазинов, — договорила Мишель.
Кантлинг перелистнул титульную страницу.
— Взгляни, — сказал он, протягивая книгу. — Я посвятил ее тебе. Он показал ей. «Мишель, познавшей эту боль».
Мишель сильным ударом выбила книгу из его рук.
— Подонок, — сказала она. — По-твоему, это что-то меняет? По-твоему, вонючее посвящение оправдывает то, что ты сделал? Оправдания этому нет. Я никогда тебя не прощу.
Кантлинг попятился, отступил перед ее гневом.
— Я ничего такого не сделал, — упрямо сказал он. — Я написал книгу. Роман. Какое же это преступление?
— Ты мой отец! — крикнула она. — Ты знал… ты знал, подонок, что мне невыносимо было говорить об этом, о том, что произошло. Ни с моими любовниками, ни с моими друзьями, ни даже с моим врагом. Я не могу. Просто не могу. Даже думать об этом не могу. Ты же знал. Я рассказала тебе, тебе одному, потому что ты был мой папочка, и я верила тебе, и мне необходимо было освободиться, и я тебе рассказала, самое скрытное, только между нами, и ты знал, и что ты сделал? Записал в чертовой книге и опубликовал, чтобы читали миллионы людей! Будь ты проклят! Ты так с самого начала и задумал, подонок? Да? В ту ночь, когда ты меня обнимал, ты запоминал каждое слово?
— Я… — сказал Кантлинг. — Нет, я ничего не запоминал, а просто, ну, запомнил. Ты неверно воспринимаешь, Мишель. Книга вовсе не о том, что произошло с тобой. Да, толчком послужил тот случай, он был исходной точкой, но это роман, я многое изменил. Это литература.
— Ну да, папочка, ты все изменил! Не Мишель Кантлинг, а Николь Митчелл, модельерша, а не художница, и еще она порядочная дура, верно? Это тоже изменение, или ты считаешь, что я дура, раз жила там, дура, что впустила его? Да, это роман. И просто совпадение, что он о девушке, которую заперли, насиловали, пытали, запугивали, снова насиловали, — и что у тебя есть дочь, которую заперли, насиловали, пытали, запугивали, снова пытали. Просто хреновое совпадение!
— Ты не понимаешь, — беспомощно сказал Кантлинг.
— Нет, это ты не понимаешь. Ты не понимаешь, каково это. Твой лучший роман за долгие годы, так? Бестселлер номер один. Номером первым ты же ни разу не был, верно? Даже в списки не попадал с «Трудных времен»… или с «Черных роз»? А почему бы и нет? Почему бы не стать номером первым — ведь это не занудь про закрывшуюся газету, это же про изнасилование. Ого-го, что может быть забористее? Полно секса, насилия, пыток, траханья и жути, и это же на самом деле было, ага! — Ее губы искривились и задрожали. — Самое страшное, что случилось со мной. Немыслимые кошмары. Я до сих пор иногда просыпаюсь от собственного крика, но мне становилось лучше, все отодвигалось. А теперь это во всех книжных магазинах выставлено на самом видном месте, и все мои друзья знают, и все знают, и на вечеринках ко мне подходят незнакомые люди и выражают сочувствие. — Она подавила рыдание. Ее гнев грозил вот-вот перейти в слезы. — И я беру книгу, твою паршивую, хреновую книгу — и это там все целиком, черным по белому, все записано. Ты такой хороший писатель, папочка, до хрена хороший, и все у тебя так ярко и живо. Книга, от которой невозможно оторваться. Ну я-то оторвалась, но что толку? Это же все там и останется там навсегда, верно? Каждый день кто-нибудь на земле возьмет твою книгу, начнет ее читать, и меня опять будут насиловать. Вот что ты сделал. Ты завершил то, что сделал он, папочка. Ты осквернил меня, взял без моего согласия, совсем как он. Ты меня изнасиловал. Ты мой отец — и ты изнасиловал меня!
— Ты несправедлива, — возразил Кантлинг. — Я не хотел причинить боль. Книга… Николь умна и сильна. А он чудовище. Пользуется разными именами, потому что у страха тысячи имен, но только одно лицо, понимаешь? Он не просто человек, он мрак, обретший плоть, бессмысленное насилие, подстерегающее всех нас, боги, которые играют нами, как мухами, он символ всего…
— Он человек, который изнасиловал меня! Он не символ!
Она закричала так громко, что Ричард Кантлинг отступил, ошеломленный ее яростью.
— Нет! — сказал он, — не человек, а персонаж. Он… Мишель, я понимаю, тебе больно, но то, что ты перенесла… Люди должны знать об этом, размышлять, это же часть жизни. Рассказывать о жизни, искать в ней смысл — вот дело литературы, мое дело. Кто-то должен был рассказать твою историю. Я старался сделать ее правдивой, старался исполнить…
Лицо его дочери, раскрасневшееся, мокрое от слез, на мгновение стало свирепым, неузнаваемым, нечеловеческим и вдруг обрело странное спокойствие.
— Одно ты сделал правильно, — сказала она. — У Николь нет отца. Когда я была маленькой, я приходила к тебе в слезах, и мой папочка говорил: «Покажи мне, где больно», и это было особенным, таким личным. Но в книге у Николь нет отца, и это говорит он, ты отдал это ему, и он говорит: «Покажи мне, где больно», все время говорит. Ты такой ироничный. Ты такой умный. То, как он это говорит, делает его таким реальным! Даже более реальным, чем он был на самом деле.
1 2 3 4 5 6 7