— На чье имя? — переспросил Хиган.
— Дид Мэсон, — невозмутимо ответил Харниш. — Телефон, должно быть, плохо работает. Ди-ид Мэ-сон. Поняли?
Полчаса спустя он уже мчался в Беркли. И впервые большая красная машина остановилась у самого дома. Дид попросила его в гостиную, но он замотал головой и показал подбородком на дверь ее комнаты.
— Только там, — сказал он, — и больше нигде.
Едва за ними закрылась дверь, как он протянул к Дид руки и обнял ее. Потом он взял ее за плечи и заглянул ей в лицо.
— Дид, если я скажу вам прямо и честно, что я решил поселиться на своем ранчо в Глен Эллен, что я не возьму с собой ни цента и буду жить на то, что сумею заработать, и никогда больше и близко не подойду к игре в бизнес, — вы поедете со мной?
Она вскрикнула от радости, и он крепко прижал ее к себе. Но уже в следующее мгновение она отстранилась, и он опять положил ей руки на плечи.
— Я… я не понимаю, — задыхаясь, проговорила она.
— Вы не ответили ни да, ни нет, но, пожалуй, можно обойтись и без ответа. Мы просто-напросто сейчас обвенчаемся и уедем. Я уже послал вперед Боба и Волка. Когда вы будете готовы?
Дид не могла сдержать улыбки.
— Да это какой-то ураган, а не человек! Вы меня совсем завертели. Объясните хоть толком, в чем дело?
Глядя на нее, улыбнулся и Харниш.
— Видите ли, Дид, у шулеров это называется — карты на стол. Довольно уж нам финтить и водить друг друга за нос. Пусть каждый скажет начистоту — правду, всю правду и одну только правду. Сначала вы ответьте на мои вопросы, а потом я отвечу на ваши. — Он помолчал. — Так вот, у меня к вам, собственно, только один вопрос: любите ли вы меня, хотите быть моей женой?
— Но… — начала было Дид.
— Никаких «но», — резко прервал он ее. — Я уже сказал — карты на стол. Стать моей женой — это значит поехать со мной на ранчо и жить там. Ну как, идет?
Она с минуту смотрела ему в лицо, потом опустила глаза, всем своим существом выражая согласие.
— Тогда едем. — Он сделал движение, словно хотел немедля повести ее к двери. — Моя машина ждет внизу. Надевайте шляпу. — Он наклонился к ней. — Теперь, я думаю, можно, — сказал он и поцеловал ее.
Поцелуй был долгий; первой заговорила Дид:
— Но вы не ответили на мои вопросы. Как это мыслимо? Разве вы можете бросить свои дела? Чтонибудь случилось?
— Нет, пока ничего не случилось, но случится, и очень даже скоро. Недаром вы меня отчитывали, вот я и раскаялся. Вы для меня господь бог, и я хочу послужить вам. А все остальное — ну его к шуту! Вы верно рассудили, ничего не скажешь. Я был рабом своих денег, а раз я не могу служить двум господам, то пусть пропадают деньги. Я вас не променяю на все богатства мира, вот и все. — Он крепче прижал ее к себе. — И теперь ты моя, Дид, моя.
И знаешь, что я тебе скажу? Пить я больше не стану.
Ты выходишь за пьянчугу, но муж твой будет трезвенник. Он так переменится, что ты его не узнаешь! Не проживем мы и полгода в Глен Эллен, как ты проснешься в одно прекрасное утро и увидишь, что у тебя в доме какой-то чужой мужчина и надо заново с ним знакомиться. Ты скажешь: «Я миссис Харниш, а вы кто такой?» А я отвечу: «Я младший брат Элама Харниша. Я только что приехал с Аляски на похороны». «Чьи похороны?» — спросишь ты. А я скажу: «Да на похороны этого бездельника, картежника, пьяницы, которого звали Время-не-ждет, того самого, что умер от ожирения сердца, потому что день и ночь играл в бизнес. Да, сударыня, — скажу я, — ему крышка, но я пришел, чтобы занять его место, и вы будете счастливы со мной. А сейчас, сударыня, с вашего позволения, я схожу на лужок и подою нашу корову, пока вы будете собирать завтрак».
Он опять схватил ее за руку и хотел потащить к двери, но Дид не поддавалась; тогда он стал осыпать ее лицо поцелуями.
— Стосковался я по тебе, маленькая женщина, — прошептал он. — Рядом с тобой тридцать миллионов все равно что тридцать центов.
— Сядьте, ради бога, и будьте благоразумны, — сказала Дид, вся раскрасневшаяся, глядя на него сияющими глазами, в которых ярко, как никогда, вспыхивали золотистые огоньки.
Однако Харниша уже нельзя было остановить, и хотя он согласился сесть, но только посадив Дид подле себя и обняв ее одной рукой за плечи.
— «Да, сударыня, — скажу я. — Время-не-ждет был славный малый, но это к лучшему, что он помер. Когда-то он спал на снегу, завернувшись в заячий мех, а потом забрался в курятник. Он разучился ходить, разучился работать и стал накачиваться коктейлями и шотландским виски. Он воображал, что любит вас, сударыня, и старался изо всех сил, но и коктейли, и свои деньги, и самого себя, и еще много-много другого он любил больше, чем вас». А потом я скажу: «Теперь взгляните на меня, и вы сразу увидите разницу. Никаких коктейлей мне не нужно, а денег у меня — один доллар л сорок центов, и те уйдут на новый топор, потому старый вконец иступился; а любить я буду этак раз в одиннадцать сильнее, чем ваш первый муж. Понимаете, сударыня, он весь заплыл жиром. А на мне и капли жиру нет». Потом я засучу рукав, чтобы показать мышцы, и скажу: «Миссис Харниш, после того, как вы побывали за старым жирным денежным мешком, вы, может быть, не откажетесь выйти за такого статного молодца, как я?» Ну, а ты прольешь слезу над покойничком, потом ласково взглянешь на меня и протянешь мне губы, а я, надо быть, зальюсь краской, потому что больно молод, и обниму тебя… вот так… потом возьму да и женюсь на вдове своего брата и пойду хлопотать по хозяйству, а она пока приготовит нам поесть.
— Но вы все еще не ответили на мои вопросы, — с упреком сказала Дид, розовая и сияющая, высвобождаясь из объятия, которым он сопроводил заключительные слова своего рассказа.
— Ну, что ты хочешь знать? — спросил он.
— Я хочу знать, как это возможно? Как вы можете бросить свои дела в такое время? Что вы имели в виду, когда сказали, что очень скоро что-нибудь случится? Я… — Она запнулась и покраснела. — Я-то ведь ответила на ваш вопрос.
— Поедем венчаться, — весело сказал он, и глаза его блеснули задором. — Ты же знаешь, я должен уступить место своему лихому братцу, и мне недолго осталось жить. — Она досадливо надула губы, и он заговорил серьезно: — Сейчас я тебе объясню, Дид. С самого начала этой чертовой паники я работал не как лошадь, а как сорок лошадей, и все время твои слова пускали ростки в моей голове. Ну, а нынче утром ростки вылезли на свет божий, вот и все. Я проснулся и стал подыматься с постели, чтобы, как всегда, ехать в контору. Но в контору я не поехал. Все перевернулось в одну минуту. Солнце светило в окна, и я подумал, что хорошо бы такой день провести в горах. И я подумал, что в тридцать миллионов раз приятнее кататься с тобой в горах, чем сидеть в конторе. Потом я подумал, что хоть и приятнее, но нельзя. А почему нельзя? Из-за конторы. Контора не пустит. Все мои миллионы сразу встанут на дыбы и не пустят. Деньги это хорошо умеют, сама знаешь.
И тогда я понял, что я на распутье: одна дорога — в контору, другая — в Беркли. И я выбрал дорогу в Беркли. Ноги моей больше не будет в конторе. С этим покончено, и пропади оно пропадом. Я уж так решил. Видишь ли, я человек верующий и верую по старине — в тебя и в любовь, и старее этой веры нет на земле. Это и есть то — «То» с большой буквы.
Она почти с испугом смотрела на него.
— Вы хотите сказать… — начала она.
— Я хочу сказать то, что говорю. Начинаю жить сызнова. Все пошлю к черту. Когда мои тридцать миллионов встали передо мной и запретили мне погулять с тобой в горах, я понял, что пришло время действовать. И вот я действую. У меня есть ты, есть сила, чтобы работать для тебя, и маленькое ранчо в долине Сонома. Это все, что мне нужно, и это все, что я сохраню, не считая Боба, Волка, чемодана и ста сорока уздечек. Остальное к черту — туда ему и дорога. Мусор это — и больше ничего.
Но Дид не унималась.
— Так, значит, в потере вашего огромного состояния нет никакой необходимости? — спросила она.
— Как это нет необходимости? Именно есть. Уж если дошло до того, что мои деньги запрещают мне кататься с тобой…
— Бросьте шутить, — прервала его Дид. — Вы отлично понимаете, о чем я говорю. Я спрашиваю вас: вызвано ли ваше банкротство состоянием ваших дел?
Он отрицательно покачал головой.
— Ничего подобного. В этом-то вся соль. Я не потому бросаю свой бизнес, что паника меня разорила и я должен все бросить. Наоборот, я одолел панику и расправился с ней. А бизнес я просто вышвырнул, потому что мне плевать на него. Только ты мне нужна, маленькая женщина, вся моя ставка на тебя.
Но Дид выскользнула из его объятий и отодвинулась.
— Элам, ты с ума сошел.
— Еще раз назови меня так, — прошептал он с нежностью. — Это куда приятнее для уха, чем звон долларов.
Но она не слушала его.
— Это безумие. Ты сам не знаешь, что делаешь…
— Не беспокойся, отлично знаю. Исполняется самое заветное мое желание. Мизинца твоего не стоит…
— Образумься хоть на одну минуту.
— В жизни своей не делал ничего разумнее. Я знаю, что мне нужно, и добьюсь этого. Мне нужна ты и вольный воздух. Не желаю больше ходить по мощеным улицам, не желаю говорить в телефонную трубку. Я хочу иметь домик на маленьком ранчо в самой что ни на есть красивой местности, и я хочу работать около этого домика — доить коров, колоть дрова, чистить лошадей, пахать землю и прочее; и я хочу, чтобы в доме со мной была ты. А все другое мне осточертело, с души воротит. И счастливее меня нет человека на свете, потому что мне досталось такое, что ни за какие деньги не купишь. Ты мне досталась, а я не мог бы купить тебя ни за тридцать миллионов, ни за три миллиарда, ни за тридцать центов…
Стук в дверь прервал поток его слов. Дид пошла к телефону, а Харниш, оставшись один, погрузился в созерцание, Сидящей Венеры, картин и безделушек, украшавших комнату.
— Это мистер Хиган, — сказала Дид, появляясь в дверях. — Он ждет у телефона. Говорит, что дело очень важное.
Харниш с улыбкой покачал головой.
— Пожалуйста, скажи мистеру Хигану, чтобы он повесил трубку. С конторой я покончил, и я ничего и ни о чем знать не хочу.
Через минуту Дид вернулась.
— Он отказывается повесить трубку. Он просит передать вам, что в конторе вас дожидается Энвин и что Гаррисон тоже там. Мистер Хиган сказал, что с «Гримшоу и Ходжкинс» плохо. Похоже, что лопнет. И еще он что-то сказал о поручительстве.
Такая новость хоть кого ошеломила бы. Энвин и Гаррисон были представителями крупных банкирских домов; Харниш знал, что если банк «Гримшоу и Ходжкинс» лопнет, то это повлечет за собой крах и нескольких других банков и положение может стать весьма серьезным. Но он только улыбнулся и, покачав головой, сказал официальным тоном, каким еще накануне говорил с Дид в конторе:
— Мисс Мэсон, будьте любезны, передайте мистеру Хигану, что ничего не выйдет и что я прошу его повесить трубку.
— Но нельзя же так, — вступилась было Дид.
— Ах, нельзя? Увидим! — с угрозой посулил он.
— Элам!
— Повтори еще раз! — воскликнул он. — Повтори, и пусть десять Гримшоу и Ходжкинсов летят в трубу!
Он схватил ее за руку и притянул к себе.
— Хиган может висеть на телефоне, пока ему не надоест. В такой день, как нынче, мы не станем тратить на него ни секунды. Он влюблен только в книги и всякое такое, а у меня есть живая женщина, и я знаю, что она меня любит, сколько бы она ни брыкалась.
ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ТРЕТЬЯ
— Я ведь знаю, какую ты вел воину, — возражала Дид. — Если ты сейчас отступишься, все пропало. Ты не имеешь права это делать. Так нельзя.
Но Харниш стоял на своем. Он только качал головой и снисходительно улыбался.
— Ничего не пропадет, Дид, ничего. Ты не понимаешь этой игры в бизнес. Все делается на бумаге. Подумай сама: куда девалось золото, которое я добыл на Клондайке? Оно в двадцатидолларовых монетах, в золотых часах, в обручальных кольцах. Что бы со мной ни случилось, монеты, часы и кольца останутся. Умри я сию минуту, все равно золото будет золотом. Так и с моим банкротством. Богатства мои — на бумаге. У меня имеются купчие на тысячи акров земли. Очень хорошо. А если сжечь купчие и меня заодно с ними? Земля-то останется, верно? По-прежнему будет поливать ее дождь, семя будет прорастать в ней, деревья пускать в нее корни, дома стоять на ней, трамвай ходить по ней. Все сделки заключаются на бумаге. Пусть я лишусь бумаги, пусть лишусь жизни — все едино. Ни одна песчинка на этой земле не сдвинется, ни один листок не колыхнется.
Ничего не пропадет, ни одна свая в порту, ни один костыль на трамвайных путях, ни одна унция пара из пароходного котла. Трамваи будут ходить, у кого бы ни хранились бумаги, у меня или у другого владельца. В Окленде все на ходу. Люди стекаются сюда отовсюду. Участки опять раскупают. Этот поток ничем не остановишь. Меня может не быть, бумаги может не быть, а триста тысяч жителей все равно явятся. И для них готовы трамваи, которые будут возить их, и дома, где они поселятся, и хорошая вода для питья, и электричество для освещения, и все прочее.
Но тут с улицы донесся автомобильный гудок.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48