сотня тысяч тонн в пространстве ничего не весит, и
если избавишься от груза, то скорость не увеличится ни на миллиметр в
секунду; ну а я был не таким уж строптивым, чтобы сделать это просто так.
Вообще-то мне и такие мысли приходили в голову, когда я по утрам
таскал то одному, то другому вату, мази, бинты, спирт, аспирин; только и
было у меня удовольствия, что эта книжка о любви в пространстве, среди
метеоритных тайфунов. Я некоторые абзацы перечитал по десять раз. Там были
все ужасные происшествия, какие только возможно представить, - электронные
мозги бунтовали, у пиратских агентов передатчики были вмонтированы в
черепа, красивая женщина происходила из другой Солнечной системы; но о
свинке я не нашел ни слова. Ясное дело - тем лучше для меня. Мне она и так
надоела. Иногда мне даже казалось, что космонавтика - тоже.
В свободные минуты я старался выследить, где телеграфист прячет свои
запасы. Не знаю, может, я его переоцениваю, но мне кажется, что он и
вправду умышленно выдавал мне некоторые места, когда спиртное там
подходило к концу, - просто для того, чтобы я не пал духом и не махнул
рукой на его пьянство. Потому что я и по сей день не знаю, где был его
главный тайник. Может, этот тип был уж так пропитан алкоголем, что
основной запас носил прямо в себе? Ну, в общем, я искал, ползая по
кораблю, словно муха по потолку, плавал по корме, по центральной палубе,
как бывает иногда во сне, и чувствовал, что я один как перст. Вся братия
лежала с распухшими физиономиями в каютах, инженер торчал в рулевой рубке,
изучая по лингафону французский язык, было тихо, как на зачумленном
корабле, и лишь иногда по вентиляционным каналам доносилось рыдание или
пение этого боливийского метиса. Под вечер его разбирало, он ощущал ужас
бытия.
Со звездами я мало имел дела, если не считать той книжки. Некоторые
куски я знал наизусть - к счастью, они уже улетучились у меня из головы. Я
дождаться не мог, когда кончится эта свинка, потому что такая жизнь на
манер Робинзона уж очень мне докучала. Инженера-дорожника я избегал, хоть
по-своему это был даже довольно порядочный парень и клялся мне, что, если
б не ужасные финансовые передряги, в которые его втянули жена с шурином,
он нипочем не подписал бы контракта. Однако был он из тех людей, каких я
не переношу, - которые откровенничают без всяких ограничений и торможений.
Не знаю, может, он только ко мне испытывал такое чрезвычайное доверие, но
вряд ли, потому что о некоторых вещах ну просто невозможно говорить, а он
способен был сказать все, я прямо корчился; к счастью, "Жемчужина ночи"
была большая, двадцать восемь тысяч тонн, - было где спрятаться.
Вы, наверное, догадываетесь, что это был мой первый и последний рейс
для Ле Манса. С тех пор я уже больше не позволял так нахально себя
надувать, хоть во всяких переделках побывал. Я бы и не рассказывал об
этом, довольно конфузном все же куске моей биографии, если б он не был
связан с другой, вроде бы не существующей стороной космонавтики. Помните,
я ведь предупредил вначале, что это будет история словно из той книжки.
Метеоритное предупреждение мы получили поблизости от орбиты Венеры,
но телеграфист то ли проспал, то ли просто не принял его - в общем, я лишь
на следующее утро услышал эту новость в известиях, которые передавала
космолокаторная станция Луны. Честно говоря, вначале мне это показалось
совершенно неправдоподобным. Дракониды давно прошли, пространство было
чистым, метеоритные рои вообще ходят регулярно; правда, Юпитер любит
всякие штучки с пертурбациями, но на этот раз он был не при чем - радиант
был совсем другой. Предупреждение, впрочем, было лишь восьмой степени,
пылевое, плотность роя очень небольшая, процент крупных осколков
ничтожный; ширина фронта, правда, значительная. Когда я посмотрел на
карту, то понял, что мы уже торчим в этом так называемом рое добрый час, а
то и два. Экраны были пусты. Я особенно не беспокоился; непривычно
прозвучало лишь второе сообщение, в полдень: радиолокаторы установили, что
рой - внесистемный.
Это был второй такой рой, с тех пор как существует космолокация.
Метеоры - это остатки комет, и они ходят себе по удлиненным эллипсам,
привязанные гравитацией к Солнцу, словно игрушки на нейлоновых шнурках. А
рой внесистемный, то есть пришедший в Солнечную систему из Галактики, -
это сенсация; правда, больше для астрофизиков, чем для пилотов. Есть,
конечно, и для нас разница, хоть вообще-то небольшая - в скорости.
Внутрисистемный рой не может иметь большой скорости - не больше чем
параболическую либо эллиптическую. Зато рой, входящий в Солнечную систему
извне, может иметь - и обычно имеет - гиперболическую скорость. Но
практически различие невелико, поэтому возбуждение охватывает
метеоритологов и астробаллистиков, а не нас.
Сообщение о том, что мы влезли в рой, не произвело на телеграфиста ни
малейшего впечатления. Я сказал об этом, когда мы обедали, как всегда,
включив двигатели на малую тягу: они давали поправку на курс, а тем
временем даже слабое притяжение облегчало нам жизнь. Не надо было сосать
суп через соломинку и впихивать себе в рот пасту из баранины, нажимая на
тюбик. Я всегда был сторонником нормального человеческого питания.
Зато инженер очень испугался. То, что я говорил о рое, словно о
летнем дождичке, он склонен был счесть признаком помешательства. Я ему
коротко объяснил, что, во-первых, рой пылевой и сильно разреженный и
шансов столкнуться с осколком, который способен повредить корабль, меньше,
чем шансов погибнуть от того, что тебе в театре свалится люстра на голову;
во-вторых, все равно ничего нельзя сделать, потому что "Жемчужина" не
может провести маневр расхождения; в-третьих, курс наш по чистой
случайности почти совпадает с траекторией роя, - значит, опасность
столкновения уменьшается еще в несколько сот раз.
Что-то не похоже было, чтоб я его убедил, но мне уже надоела
психотерапия, и я предпочел сосредоточить внимание на телеграфисте, то
есть отрезать его хоть на пару часов от запасов спиртного, потому что в
конце-то концов в рое он был нужнее, чем вне его. Больше всего я боялся
сигнала SOS. Кораблей здесь было порядочно, мы уже пересекли орбиту Венеры
- на этой территории шло весьма оживленное движение, и не только грузовых
ракет. Я сидел у рации, держа телеграфиста при себе, до шести часов
палубного времени, - значит, больше четырех часов на пассивном перехвате;
к счастью, обошлось без сигнала тревоги. Рой был так разрежен, что
приходилось буквально часами вглядываться в радарные экраны, чтобы
заметить какие-то почти неуловимые микроскопические искорки; да и то я не
мог бы поручиться, что эти зеленые привиденьица не были просто обманом
зрения от усталости. Тем временем уже не только радиант, но и весь путь
этого гиперболического роя, который даже имя успел получить - Канопиды (от
звезды близ радианта), вычислили на Луне и на Земле, и было известно, что
он не достигнет орбиты Земли, минует ее, выйдет из нашей системы вдалеке
от больших планет и как появился, так и исчезнет в бездне Галактики, чтобы
никогда уже к нам не вернуться.
Инженер-дорожник, продолжая тревожиться, то и дело заглядывал в
радиорубку, а я выгонял его, требуя, чтобы он следил за рулями.
Разумеется, это было чисто фиктивное задание - у нас не было тяги, а без
тяги управлять нельзя, ну а, кроме того, он не смог бы выполнить и
простейшего маневра, да я бы никогда ему этого и не доверил. Но мне
хотелось его чем-нибудь занять и себя избавить от бесконечных приставаний.
А то он стремился выяснить, проходил ли я уже сквозь метеоритные рои, да
сколько раз, да пережил ли в связи с этим катастрофы, и серьезные ли, и
есть ли шансы спастись в случае столкновения... Вместо ответа я ему дал
"Основы космолоции и космодромии" Краффта; инженер книгу взял, но,
кажется, даже и не раскрывал ее - он ведь жаждал доверительных признаний,
а не сухих сведений.
Все это происходило, напоминаю вам, на корабле, где сила тяжести
отсутствовала. В этих условиях движения людей, даже трезвых, довольно
забавно изменяются - всегда надо помнить о каком-нибудь поясе, о
пристежке, иначе, нажав на карандаш при писании, рискуешь взлететь под
потолок, а то и шишку себе набить. У телеграфиста была своя система: он
таскал в карманах массу всяких гирек, гаек, ключей, и когда оказывался в
затруднительном положении, повиснув между потолком, полом и стенами, то
просто лез в карман и швырял первый попавшийся предмет, чтобы плавно
отлететь в противоположную сторону. Способ это был надежный и всегда
подтверждал правильность ньютоновского закона действия и противодействия,
однако он доставлял мало удовольствия окружающим, потому что брошенные
гирьки и гайки рикошетом отлетали от стен, и иной раз эти штучки,
способные весьма чувствительно стукнуть, подолгу носились в воздухе. Я
говорю об этом, чтобы придать дополнительный оттенок колориту нашего
путешествия.
В пространстве тем временем шло усиленное движение; многие
пассажирские корабли на всякий случай в соответствии с правилами изменяли
трассы. Луне было с ними немало возни; автоматические передатчики, которые
морзянкой передают орбитальные и курсовые поправки, рассчитанные на
больших стационарных вычислительных машинах, без устали строчили сериями
сигналов в таком темпе, что на слух не воспримешь. Да и фония была
переполнена голосами - пассажиры за бешеные деньги сообщали встревоженным
родственникам, что отлично себя чувствуют и никакой опасности нет; Луна
Астрофизическая передавала очередные сведения о зонах сгущения в
метеоритном рое, о его предполагаемом составе - словом, программа была
разнообразная и скучать у репродуктора особенно не приходилось.
Мои космонавты со свинкой, уже узнавшие, разумеется, о
гиперболическом рое, то и дело звонили в радиорубку, пока я не отключил их
аппараты, заявив, что опасность, а именно пробоину или потерю
герметичности, они легко распознают по отсутствию воздуха.
Около одиннадцати я отправился перекусить в кают-компанию;
телеграфист, который, кажется, только этого и ждал, исчез, будто растаял,
а я слишком устал, чтобы его искать и даже чтобы думать о нем. Инженер
отбыл вахту; он уже немного успокоился и опять жаловался в основном на
шурина, а уходя к себе (зевал он, как кит), сказал мне, что левый экран
радара, должно быть, испортился: там в одном месте какая-то зеленая искра.
Сообщив это, он удалился; я приканчивал холодную говядину из консервной
банки - и вдруг, воткнув вилку в неаппетитно застывший жир, окаменел.
Инженер разбирался в показаниях радара, как я в асфальте. Этот
"испорченный" экран... В следующее мгновение я мчался к рулевой рубке. Это
так говорится, а на деле я двигался с той скоростью, какая возможна, если
ускорение получаешь, только хватаясь за что-нибудь руками либо
отталкиваясь ногами от выступов стен или потолка. Рулевая, когда я наконец
до нее добрался, была словно выстужена, огни на пультах погасли,
контрольные сигналы реактора еле мерцали, как сонные светлячки, и только
по экранам радаров неустанно вращались водящие лучи; я уже с порога
смотрел на левый экран.
В верхнем правом его квадранте светилась неподвижная точка;
собственно, как я увидел вблизи, пятнышко величиной с мелкую монету,
сплюснутое, как линза, идеально правильное по форме, светящееся зеленым
фосфорическим светом, словно маленькая, лишь с виду неподвижная рыбка в
океане пустоты. Если б это увидел нормальный вахтенный, - но не теперь, не
теперь, а полчаса назад! - он включил бы автоматический позиционный
передатчик, известил бы командира, запросил бы у этого корабля данные о
курсе и назначении, но у меня не было вахтенных, я опоздал на полчаса, я
был один, так что делал, ей-богу, все сразу - затребовал данные у корабля,
зажег позиционные огни, включил передатчик, начал разогревать реактор,
чтобы можно было в любой момент дать тягу (реактор был холодный, словно
давным-давно окоченевший покойник), - ведь время не ждало! Я успел даже
пустить в ход подручный полуавтоматический калькулятор, и оказалось, что
курс того корабля почти совпадает с нашим, разница была в долях минуты,
вероятность столкновения, в пустоте и без того исчезающе малая,
практически равнялась нулю.
Вот только корабль этот молчал.
1 2 3 4