да еще вроде бы что-то завязывалось между критянкой и римлянином, из-за
чего они могли бы пожелать интровертироваться совместно...
"Придерживайся фактов, Грета", - напомнила я себе со вздохом. Итак,
оставались Эрих, Брюс, Лили и я сама.
И я подумала - Эрих... в этом что-то есть. У маленького коменданта
нервная система койота и храбрость дикого кота, и если бы он решил, что
для окончательной победы над Брюсом ему нужно запереться с ним вместе, то
он бы это сделал, не задумываясь ни на секунду.
Но даже перед тем, как Эрих начал отплясывать на бомбе, он постоянно
прерывал Брюса своими выкриками из толпы. Правда, могло так случиться, что
между своими выкриками он тихонечко отступил назад, интровертировал
Хранитель и... да, вот в этом-то и есть основная проблема.
Если бы виновной была я, то это значило бы, что я свихнулась и вот
вам наилучшее объяснение всего, что случилось. Бр-р-р!
Мотивы Брюса казались столь очевидными, особенно смертельная (или
бессмертная?) опасность, которой он подвергал себя своим
подстрекательством к мятежу. Было только досадно, что он все время был на
виду, возвышаясь на баре. Конечно, если Хранитель был интровертирован до
того, как Брюс вскочил на бар, мы все бы заметили мигающий голубой
индикатор. Я-то наверняка заметила бы, когда оглядывалась на
девушек-призраков - если, конечно, он работает так, как объяснял Сид, а он
сказал, что никогда не видел этого в натуре - только читал в инструкции. О
Боже!
Но Брюсу и не нужно было бы этим заниматься (я уверена, так мне хором
сказали бы все мужчины на Станции), потому что у него есть Лили, которая
сделала бы эту работу за него, а она имела такую возможность точно так же,
как и любой из нас. Лично я отношусь очень сдержанно к этой теории
"женщина-безропотно-подчиняется-мужчине-от-которого-она-без-ума", но
приходится признать, что в этом случае есть о чем поговорить. Поэтому мне
казалось совершенно естественным, когда, не сговариваясь, мы все решили,
что результаты поисков ни Брюса, ни Лили мы не принимаем во внимание.
Все это мы продумали и остался только вариант с таинственным
незнакомцем, который каким-то образом проник в Дверь (как он умудрился это
сделать, не используя Хранитель?) или же какой-то невообразимый тайник,
может даже вне самой Пустоты. Я знаю, что последний вариант исключается -
ничего нельзя выбросить за пределы ничего - но если вам захочется
подобрать пример чего-нибудь не весьма приятного, специально созданного
для того, чтобы совершенно вас запутать, то это именно Пустота - туманная,
мутно вспененная, серая слизь...
"Постой-ка секундочку, - сказала я себе, - и сосредоточься на этом.
Ведь это же должно было броситься тебе в глаза с самого начала".
Что бы ни появилось из Пустоты, или, если быть точнее применительно к
нашему случаю, кто бы ни прокрался из нашей толпы к Хранителю, Брюс должен
был видеть. Он видел Хранитель поверх наших голов все время, и, что бы там
ни происходило, он это видел.
Эрих мог бы и не видеть, даже после того, как влез на бомбу, потому
что он был занят своим актерством и большую часть времени стоял лицом к
Брюсу, создавая образ народного трибуна.
Но Брюс должен был видеть - если только он не был столь увлечен тем,
что говорил...
Нет, братцы, Демон - всегда актер, неважно, насколько он верит в то,
что произносит, и никогда еще не существовало актера, который не заметил
бы мгновенно, что кто-то из публики вдруг начинает разгуливать во время
спектакля.
Так что Брюс все знал, и от этого он еще больше вырос в моих глазах
как актер, который заслуживал признания; ведь похоже, никому не пришло в
голову то, что сейчас осенило меня; либо же они перешли на его сторону и
поддерживают его.
Но только не я - я так не играю. И кроме того, я и не в состоянии
этого сделать - я становлюсь сущей чертовкой.
"Может быть, - сказала я себе, пытаясь ободрить, - наша Станция - это
преисподняя, - и добавила: Что ж, тогда соответствуй своему возрасту,
Грета, твоим двадцати девяти годам - не знающим сострадания, не имеющим
корней, не признающим правил".

11. ЗАПАДНЫЙ ФРОНТ, 1917
Ревет и поднимается огневой вал. Затем, неуклюже согнувшись
С бомбами, ружьями, лопатками и боеприпасами
Мужчины бегут, спотыкаясь, навстречу свирепому огню.
Ряды серых бормочущих лиц, искаженных страхом,
Они покидают свои окопы, взбираются наверх,
А время безучастно и деловито тикает на кистях их рук.
Сасун
[Сасун, Зигфрид (1886-1967) - английский поэт и
прозаик, в творчестве его сильны антивоенные мотивы]
- Ну не надо, пожалуйста, Лили.
- А я все равно буду, милый.
- Драгоценная моя, очнись! Тебя не знобит?
Я чуть приоткрыла глаза, с улыбкой солгала Сиду, крепко сцепила руки
и стала наблюдать за нежной ссорой Брюса и Лили, расположившихся возле
контрольного дивана, и мне страстно захотелось, чтобы и у меня была
большая любовь, которая скрасила бы мои невзгоды и дала бы хоть какую-то
замену утихшим Ветрам Перемен.
Судя по тому, как Лили откинула голову и выскользнула из объятий
Брюса, в то же время гордо и нежно улыбаясь, она выиграла спор. Он отошел
на несколько шагов; достойно похвалы, что он не передернул плечами, глянув
на нас, хотя нервы его явно были не в порядке, и вообще было похоже, что
интроверсию он перенес не лучшим образом. Да и кто из нас мог бы
похвастаться обратным?
Лили откинула руку на спинку дивана, сомкнула губы и окинула нас
взглядом. Она перехватила свою челку шелковой лентой. В своем сером
шелковом платьице без талии она выглядела не столько семнадцатилетней, как
ей хотелось, сколько маленькой девочкой, хотя глубокий вырез на платье
этому образу не соответствовал.
Поколебавшись, ее взгляд остановился на мне, и у меня зародилось
смутное предчувствие того, что нам предстоит, потому что женщины всегда
выбирают меня в качестве конфидентки. Кроме того, мы с Сидом составляли
центристскую партию в свежеиспеченной политической обстановке на Станции.
Она глубоко вздохнула, выставила вперед подбородок и произнесла
голосом, который звучал чуть выше и еще чуть более по-британски, чем
обычно:
- Сколько раз все мы, все девушки, кричали: "Закройте Дверь!" А вот
теперь Дверь закрылась крепко-накрепко.
Я знала, что моя догадка верна, и у меня мурашки поползли по телу от
смущения, потому что я представляю себе, что такое влюбленность - когда
воображаешь, что ты стал другим человеком, и до смерти хочется жить другой
жизнью, и пленяет чужая слава - хотя ты этого и не сознаешь - и передавать
их послания друг другу, и как это может все изгадить. И все же, я не могла
не признать, что ее слова были не слишком плохи для начала - даже слишком
хороши, чтобы быть искренними, в любом случае.
- Мой любимый считает, что нам, может быть, все-таки удастся открыть
Дверь. А я не верю. Ему кажется, что немного преждевременно обсуждать ту
странную ситуацию, в которую мы вляпались. Я так не считаю.
У бара раздался взрыв хохота. Милитаристы прореагировали. Эрих вышел
вперед, выглядел он очень довольным.
- Ну а теперь нам предстоит выслушивать женские речи, - заявил он. -
Что такое, в конце концов, эта Станция? Субботний вечерний кружок кройки и
шитья имени Сиднея Лессингема?
Бур и Севенси, прервав свое хождение от бара до дивана и обратно,
повернулись к Эриху, и Севенси выглядел еще более громоздким, в нем как бы
стало еще больше лошадиного, чем у сатиров с иллюстраций в книгах по
древней мифологии. Он топнул копытом - я бы сказала, вполсилы - и заявил:
- А-а... шел бы ты... бабочек ловить.
Похоже, английскому он учился у Демона, который в жизни был портовым
грузчиком с анархо-синдикалистскими наклонностями. Эрих на минутку
заткнулся и стоял, скаля зубы и уперев руки в боки.
Лили кивнула сатиру и смущенно откашлялась. Она, однако, ничего не
сказала; я видела - она что-то обдумывает, лицо ее стало некрасивым и
осунувшимся, как если бы на нее дунул порыв Ветра Перемен, рот искривился,
будто она пыталась сдержать рыдание, но что-то все же прорвалось, и когда
она заговорила, ее голос стал на октаву ниже и звучал в нем не только
лондонский диалект, но и нью-йоркский тоже.
- Не знаю, как вы ощутили Воскрешение, потому что я новенькая здесь и
я терпеть не могу задавать вопросы, но что до меня, так это была чистая
пытка, и я только пыталась набраться духа и сказать Судзаку, что если он
не возражает, я предпочла бы оставаться Зомби. Пусть даже меня мучают
кошмары. Но я все-таки согласилась на Воскрешение, потому что меня учили
быть вежливой и еще потому что во мне сидит какой-то непонятный мне демон,
который рвется жить. И я обнаружила, что ощущения у меня все равно от
Зомби, хоть я и получила возможность порхать мотыльком, и кошмары у меня
все равно остались, разве что приобрели бОльшую реальность. Я снова стала
семнадцатилетней девчонкой; и мне кажется, всякая женщина мечтает вернуть
свои семнадцать лет - но ощущала я себя отнюдь не семнадцатилетней - я
была женщиной, умершей от нефрита в Нью-Йорке в 1929 году. А еще, из-за
Большого Изменения, которое дало новое направление моей жизненной линии, я
оказалась женщиной, умершей от той же самой болезни в оккупированном
нацистами Лондоне в 1955 году, но только умирала я гораздо дольше, потому
что, как вы можете догадаться, с выпивкой дело там обстояло куда хуже. Мне
пришлось жить с обоими этими наборами воспоминаний, и Меняющийся Мир
приглушил их не более, чем у любого другого Демона, насколько я могу
судить. И они даже не потускнели, как я надеялась. Когда некоторые мои
здешние приятели говорят: "Привет, красотка, что такая хмурая?" или
"Классное у тебя платье, детка", я тут же переношусь на Бельвю и вижу свое
раздувшееся тело, и свет режет мне глаза ледяными иглами... или в жуткую,
провонявшую джином ночлежку Степни, и рядом со мной Филлис снова
выкашливает из себя остатки жизни... а в лучшем случае, на мгновение, я
оказываюсь маленькой девочкой из Гланморана, глядящей на Римскую дорогу и
мечтающей о прекрасной жизни, что ждет ее впереди.
Я посмотрела на Эриха, вспомнив, что у него самого позади долгое и
поганое будущее там, в космосе. По крайней мере он не улыбался, и я
подумала, а вдруг он станет чуточку помягче, узнав, что есть и еще люди, у
которых было двойное будущее. Но навряд ли на него это подействует.
- Потому что, видите ли, - продолжала истязать себя Лили, - во всех
трех моих жизнях я была девушкой, влюбившейся в выдающегося молодого
поэта, которого она никогда не встречала, кумира новой молодежи, и впервые
в жизни эта девушка солгала, чтобы вступить в Красный Крест и отправиться
во Францию, чтобы быть поближе к нему. Она воображала всяческие опасности
и чудеса, и рыцарей в доспехах, и она представляла себе, когда она
встретит его, раненного, но не опасно, с небольшой повязкой на голове, и
она поможет ему раскурить сигарету и слегка улыбнется, а у него не
мелькнет и тени догадки о том, что она чувствовала. Она просто будет
стараться изо всех сил и наблюдать за ним, в надежде, что и в нем что-то
пробудится... А потом пулеметы бошей скосили его под Паскендалем и никаких
повязок не хватило бы, чтобы ему помочь. У этой девушки время остановилось
на семнадцати годах; она совсем запуталась, пыталась ожесточиться, но не
очень в этом преуспела. Пыталась спиться, и проявила в этом заметный
талант, хотя упиться вусмерть не так просто, как кажется, даже если вам в
этом помогает болезнь почек.
- Но она выкинула трюк, - продолжила Лили. - ...Раздался крик петуха.
Она проснулась, и не ощутила той постоянной унылой мечты о смерти, которая
заполняла всю ее жизненную линию. Холодное раннее утро. Запахи французской
фермы. Она ощущает свои ноги - и они более совсем не похожи на огромные
резиновые сапоги, наполненные водой. Они нисколечко не раздуты. Это
молодые ноги. Сквозь маленькое окошко были видны верхушки деревьев - когда
станет светлее, можно будет разобрать, что это тополя. В комнате стоят
походные раскладные кровати, такие же, как та, на которой лежит она;
из-под одеял видны головы, одна из девушек похрапывает во сне. Раздается
отдаленный грохот, слегка дрожит стекло. Тут она вспомнила, что все они -
медсестры из Красного Креста и отсюда до Паскендаля много-много
километров, и что Брюс Маршан должен умереть сегодня на рассвете.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20