Похоже,в борьбе с недугами он не пренебрегал ничем, даже заклинаниями
средневековых целителей. Он верил, что в этих загадочных формулах
содержатся уникальные духовные стимуляторы, способные оказывать
мощнейшее воздействие на нервные волокна, в которых угасло биение
жизни. Меня ещ„, помнится, тронул рассказ мистера Муньоса о
престарелом докторе Торресе из Валенсии; восемнадцать лет назад старый
доктор принимал участие в первых опытах молодого тогда Муньоса, как
вдруг молодого врача поразила тяжелейшая болезнь, с которой и начались
все его последующие мытарства. Доктор Торрес усердно пользовал своего
молодого коллегу и сумел спасти его от верной смерти, как вдруг старый
доктор сам пал жертвой того самого безжалостного врага, с которым
отчаянно сражался, пытаясь вырвать из его лап жизнь Муньоса...
Вероятно, напряжение оказалось не по силам старику. Понизив голос и не
вдаваясь в подробности, доктор Муньос пояснил, что методы лечения были
крайне далеки от традиционных и включали обряды, составы и действия,
совершенно неприемлемые с точки зрения старого консервативного
эскулапа.
Шли недели, и я с величайшим сожалением констатировал, что сеньора
Эрреро не ошибалась, говоря, что недуг медленно, но верно бер„т верх
над синьором Муньосом. Вс„ приметнее делался синюшный оттенок кожи,
речь становилась вс„ глуше и невнятнее, ухудшалась координация
движений, притуплялась острота мысли, слабела воля. Он и сам замечал в
себе эти печальные перемены, и вс„ чаще в его глазах светилась мрачная
ирония, вс„ язвительней звучала речь, доходя до ч„рного сарказма,
отчего во мне вновь шевельнулось уже позабытое чувство неприязни...
К тому же у мистера Муньоса развилось капризное пристрастие к
экзотическим пряностям, в основном к египетским благовониям, и в конце
концов в его комнате атмосфера сделалась примерно такая, как в
усыпальнице какого-нибудь фараона в Долине Царей. К этому времени ему
стало не хватать установленного ранее уровня охлаждения. Я помог
установить новый компрессор, прич„м мистер Муньос усовершенствовал
привод холодильной машины, что позволило остудить жилье сначала до
сорока градусов по Фаренгейту, а затем добиться ещ„ большего успеха и
выстудить комнату до двадцати девяти; естественно, ни ванную, ни
лабораторию до такого уровня мы не замораживали, чтобы не превратилась
в л„д вода и не прекратилось нормальное течение химических реакций. В
результате сосед доктора Муньоса стал жаловаться что от смежной двери
тянет ледяным сквозняком, так что нам пришлось занавесить эту дверь
тяж„лой портьерой.
Я стал замечать, что моего нового друга терзает острый,
неотступный, вс„ усиливающийся страх. Доктор вс„ время говорил о
смерти, но стоило мне лишь упомянуть о похоронах и прочих неизбежных
формальностях, как Муньос разражался глухим мрачным хохотом. Да, мой
сосед сверху медленно, но верно превращался в безумца, и даже
находиться в его обществе становилось слегка жутковато. Но я был
обязан ему исцелением и не мог покинуть его на сомнительную милость
чужих людей, а потому, облачась в специально для этого приобрет„нное
длинное зимнее пальто, я вытирал пыль в кабинете доктора, прибирался
там и старался всячески помогать ему. Я стал даже покупать необходимые
ему реактивы, с искренним изумлением читая наклейки некоторых банок,
полученных от аптекарей и на химических складах.
Мне стало казаться, что вокруг жилища доктора вс„ плотнее
сгущается атмосфера необъяснимой тревоги. Я уже говорил, что весь дом
сеньоры Эрреро пропитался запахом плесени, но в комнатах доктора запах
ощущался гораздо явственней. Он был гораздо более противным и
пробивался даже сквозь ароматы специй и благовоний, сквозь смрад едких
химических испарений, исходящий от ванн, которые принимал доктор. Он
утверждал, что эти процедуры ему жизненно необходимы. В конце концов я
заключил, что отвратительные миазмы разложения -- результат болезни
мистера Муньоса, и содрогнулся от ужаса при мысли о том, каким же
страшным должен быть его недуг!
Синьора Эрреро при встрече с несчастным страдальцем неизменно
крестилась, а со временем совершенно оставила доктора на мо„
попечение, запретив и своему сыну Эстебану прислуживать больному. Мои
робкие попытки убедить мистера Муньоса обратиться за помощью к другим
врачам обычно приводили его в ярость, сдерживаемую лишь страхом перед
сильными эмоциями, которые могли сказаться на состоянии его здоровья.
Но его воля и энергия не только не слабели, но, напротив, усиливались
и крепли, так что больной не допускал и мысли о постельном режиме.
Апатия, овладевшая было доктором в первые дни ухудшения, уступила
место прежней фанатичной целеустремленности, и весь его вид
свидетельствовал о внутренней готовности противостоять демону смерти
даже когда тот запустит в него свои когти. Доктор Муньос и ранее
принимал пищу с таким видом, словно соблюдал пустую формальность,
теперь же он и вовсе отказался от ненужного притворства; казалось,
лишь сила разума удерживала его на краю могилы.
У доктора вошло в обычай сочинять длинные послания, которые он
тщательно запечатывал в конверты и вручал мне, сопровождая
подробнейшими указаниями, смысл коих сводился к тому, что я обязан был
после кончины автора переслать все эти письма поименованным лицам, в
большинстве сво„м проживающим на островах Ост-Индии; впрочем, среди
указанных адресатов я обнаружил имя некогда знаменитого
врача-француза, уже давно числившегося умершим и о котором в сво„
время ходили самые немыслимые слухи. Помнится, я подумал, что француз,
которого считали и считают покойным, быть может, таковым вовсе и не
является?.. Все эти конверты я впоследствии сж„г не вскрывая.
К сентябрю ни слушать, ни глядеть на доктора Муньоса без
внутреннего содрогания я уже не мог: цвет его лица и тембр голоса
внушали откровенный страх, и я с огромнейшим трудом выносил его
общество. Однажды у доктора испортилась настольная лампа, и пришедший
электромонтер, столкнувшись лицом к лицу с хозяином квартиры, рухнул
на пол в эпилептическом припадке. Даже пройдя сквозь кошмар большой
войны, человек этот никогда не испытывал такого беспредельного ужаса.
Доктору удалось прекратить судороги, прич„м он старательно избегал
попадаться бедняге на глаза.
И вот в середине сентября, как гром среди ясного неба, на нас
обрушился ужас всех ужасов. Как-то вечером, часов около одиннадцати,
вышел из строя компрессор холодильной машины, и уже три часа спустя
испарение аммиака окончательно прекратилось. Доктор затопал ногами по
полу, призывая меня. Он сыпал проклятиями, голос его стал невероятно
сиплым и дребезжащим. Я изо всех сил старался сделать хоть что-нибудь,
но мои дилетантские потуги не принесли никакого успеха. Когда же я
привел механика из расположенного неподалеку круглосуточно работающего
гаража, то выяснилось, что до утра вс„ равно ничего сделать нельзя,
потому что необходимо достать новый поршень. Ярость и ужас обреч„нного
отшельника перешли все границы и, казалось, стали раздирать изнутри
распадающуюся оболочку; доктор вдруг судорожно зажал глаза ладонями и
опрометью бросился в ванную. В комнату он возвратился с плотно
забинтованной головой, слепо ощупывая воздух руками; глаз его я уже
больше никогда не увидел.
Температура в комнате заметно поднималась. Около пяти пополуночи
доктор заперся в ванной, а меня услал в город с категорическим наказом
скупать для него весь л„д, какой удастся разыскать в ночных аптеках и
закусочных. Всякий раз, возвращаясь из не всегда удачных походов, я
сваливал добычу у запертой двери ванной комнаты и слышал доносящийся
из-за не„ несмолкающий плеск воды, и глухую хриплую мольбу: "Ещ„...
ещ„!". И я вновь бросался на поиски льда.
Наконец, рассвело. Утро сулило т„плый день. Один за другим
открывались магазины. Хозяева лавок поднимали жалюзи. Я попросил
Эстебана помочь мне либо носить л„д, пока я буду добывать поршень,
либо заказать поршень, пока я таскаю лед. Но, послушный наущениям
матери, мальчишка наотрез отказался помогать.
В конце концов, я нанял на углу Восьмой авеню какого-то
замызганного бродягу, приволок его в лавку, в которой имелось много
льда, попросил хозяина доверять ему л„д, а сам бросился на поиски
поршня и механика, способного его установить. Это оказалось крайне
непростым делом. Теперь уже я, подобно затворнику-доктору, сыпал
страшными проклятиями, охотясь по городу за поршнем нужного качества и
размера. Меня терзало чудовищное чувство голода, но нечего было и
думать о еде в этой кутерьме бесплодных телефонных переговоров,
напрасной беготни, лихорадочных метаний от конторы к конторе, от
мастерской к мастерской. Я сновал по городу на автомобилях, я мчался в
вагонах подземки, я без отдыха измерял шагами мили и мили улиц, и
добился своей цели. Где-то к полудню я отыскал-таки фирму, готовую
удовлетворить мои требования и выполнить заказ; около половины второго
пополудни я вернулся в пансион, где умирал доктор Муньос, со всем
необходимым и в обществе двух крепких и толковых механиков. Я сделал
вс„, что было в моих силах, и надеялся, что успел вовремя.
Но ч„рный ужас оказался проворнее. В доме я застал небывалый
переполох; сквозь хор перепуганных голосов прорезался густой бас --
кто-то громогласно читал молитву. Вонь стояла исключительно мерзкая, и
один из нищих испанцев, перебирая четки, заявил, что смрад исходит
из-под запертой двери доктора Муньоса. Нанятый мною бездельник, как
оказалось, прин„с л„д всего лишь дважды, прич„м во второй раз выскочил
из квартиры с громкими воплями, выпучив глаза, и бросился вон. Видимо,
бродяга заглянул куда не следовало, за что и поплатился... Но, как бы
там ни было, перепуганный бродяга вряд ли стал бы затворять за собой
дверь; а теперь она была заперта. За дверью царила тишина, лишь
изредка падали на тв„рдое медленные тягучие капли. Подавляя
ворочающиеся в глубине души скверные предчувствия, я предложил
вышибить дверь. Но хозяйка пансиона принесла откуда-то согнутую
проволоку и, орудуя ею, сумела отпереть замок. Мы заранее подняли
оконные рамы и распахнули все двери в комнатах четв„ртого этажа. Лишь
после этого, зажимая платками носы, мы отважились переступить порог
этой проклятой комнаты. Сквозь окна е„, выходящие на южную сторону,
били жаркие лучи послеполуденного солнца.
От распахнутой двери ванной тянулась полоса черной слизи, вначале
к входной двери, а оттуда к столу, под которым собралась жуткого вида
лужа. Уродливые карандашные каракули, будто наощупь начертанные
слепцом, покрывали оставленный на столе листок, изгаженный той же
неверной, елозившей по бумаге липкой рукой, поспешно выводившей
прощальные слова. Далее слизистый след тянулся к кушетке, где и
заканчивался тем, что описанию не поддается.
Я не способен, не смею говорить о том, что мы увидели на кушетке.
Но я вс„ же могу повторить то, что, дрожа как в лихорадке, разобрал на
гадко липнущем к пальцам листке, прежде чем превратить его в пепел;
что я с ужасом вычитал, пока хозяйка и оба механика, очертя голову,
неслись прочь из этого адского места, чтобы дать бессвязные объяснения
в ближайшем полицейском участке. Написанное в предсмертной записке
казалось более чем неправдоподобным при свете яркого солнца, при
поднимающемся от асфальта забитой машинами Четырнадцатой улицы р„ве
грузовиков и шелесте шин автомобилей, врывающемся в окно, но я,
признаюсь, поверил каждому слову -- тогда. Верю ли я в это сейчас?..
Откровенно говоря, не знаю. Над некоторыми явлениями лучше не
задумываться, чтобы сохранить здравый рассудок, поэтому лишь повторю,
что с той поры ненавижу запах аммиака и чувствую дурноту, как только
повеет холодом.
"Вот и конец, -- корчились зловонные каракули, -- л„д кончился,
этот парень заглянул и бросился наут„к. С каждой минутой теплеет, и
ткани больше не держатся. Вы ведь помните, что я рассказывал о силе
воли, активности нервов и сохранении жизнеспособности тела после
прекращения деятельности органов. Теория хороша, но до определенного
предела. Я не предвидел опасности постепенного распада. Доктор Торрес
понял это, и умер от потрясения. Он не перенес того, что был вынужден
совершить.
1 2 3