- Слушай, олух! Слушай внимательно! Оно услышало меня и теперь идет
сюда. Ты ведь почуял плеск воды, когда Оно вышло из бассейна - его я устроил
в конце подземного хода? Я сделал его очень глубоким, чтобы Ему было удобно
и хорошо. Ведь Оно - амфибия, ты ведь видел жабры на фотографии. Оно пришло
на землю из свинцово-серого Йугготха - там, под теплым глубоководным океаном
еще существуют древние города. Ему трудно распрямиться в моем бассейне во
весь рост - Оно ведь слишком высоко и должно сидеть или стоять пригнувшись.
Верни мне ключи, мы должны выпустить Его и преклонить перед Ним колени. А
потом мы с тобой выйдем наружу и отыщем собаку или кота - или, может быть,
заблудшего пьяницу, - чтобы предложить Ему в жертву, в которой он
нуждается...
Нет, не слова, произносимые свихнувшимся фантазером так поразили
Джонса, но сам тон его речи. Безоглядная, безрассудная доверительность и
искренность безумного этого шепота с заразительной силой проникали в самую
душу. Ведь воображение, подталкиваемое столь неотразимым стимулом, могло и в
самом деле усмотреть реальную угрозу в дьявольской восковой фигуре, невидимо
затаившейся за тяжелой дверью. Уставившись на нее в дьявольской
зачарованности, Джонс заметил на ней несколько неотчетливых трещин, хотя с
наружной стороны не видно было никаких следов попыток взломать ее. Он
пытался представить себе размеры помещения, находившегося за ней и
сообразить - могла ли там расположиться восковая фигура. Идея маньяка об
устройстве бассейна и подземного хода к нему была столь же изощренной, как и
все прочие его измышления.
В следующий момент у него перехватило дыхание. Кожаный ремень,
прихваченный им с целью еще больше ограничить свободу пленника, выпал из его
ослабевших рук, и дрожь сотрясла все его тело с головы до ног. Ведь он давно
предугадал ужасное место, которое лишило рассудка Роджерса - и вот теперь он
стал сумасшедшим. Он спятил с ума, потому что вместил в себя галлюцинации
куда более ужасные, чем все, что он пережил за эту ночь. Безумец требовал от
него услышать плесканье мифического монстра в бассейне за дверью - но ведь,
помоги Боже, он и в самом деле слышал теперь его.
Роджерс уловил спазм испуга, прокатившийся по лицу и телу Джонса, а
затем обратившийся в неподвижную маску ужаса. Он торжествующе захихикал.
- А, наконец-то, олух, ты веришь! Наконец ты все понял. Ты слышишь Его
и Оно идет сюда! Отдай мне ключи, глупец - мы должны поклониться и услужить
Ему.
Но Джонс уже не был способен внимать никаким человеческим словам - ни
безумным, ни разумным. Паралич ужаса вверг его в состояние столбняка и
полупотери сознания, в помертвевшем его мозгу проносились фантасмагорические
образы. Там слышался плеск. Там слышались тяжкие шаги, словно бы чьи-то
огромные мокрые стопы шлепали по твердой поверхности пола. Что-то явственно
приближалось. В ноздри Джонса, сквозь трещины в этой кошмарной дощатой
двери, била ужасная животная вонь, похожая, и все же непохожая на ту, что
исходит от клеток в зоологическом парке.
Он не осознавал, говорил ли что-нибудь Роджерс в эти мгновения. Все
реальное лишилось красок и звуков, а он сам обратился в живое изваяние,
полное видений и галлюцинаций столь неестественных, что они сделались почти
чужими, отдалившимися от него. Он слышал сопенье и урчанье из неведомой
бездны за дверью, и когда в его уши резко ворвались лающие, трубные звуки,
он не был уверен, что они исходили от крепко связанного ремнями и веревками
маньяка, чей образ теперь лишь смутно колыхался в его потрясенном
воображении. Сознанием его упорно владела фотография той проклятой, еще не
виденной им в натуре восковой фигуры. Такая вещь, конечно, не имела права на
существование. И не она ли довела его до безумия?
Он еще рассуждал, но уже новое свидетельство его безумия подступило к
нему. Кто-то с той стороны нащупывал щеколду тяжелой двери с навесным
замком. Кто-то похлопывал по доскам, щупал их громадной лапой, толкался в
дверь. То были глухие удары по твердому дереву, становившиеся все
настойчивей и громче. Стоял страшный смрад. И вот уже тупой напор на доски
изнутри обратился в зловещий, отчетливый грохот, как от ударов тарана в
стену. Что-то угрожающе затрещало - расщепилось - внутрь хлынуло резкое,
пронзительное зловоние - выпала доска - и черная лапа с клешней, как у
краба...
- Помогите! Помогите! О боже, помоги мне! А-а-а!..
Лишь отчаянным усилием воли заставлял себя Джонс припомнить теперь
невероятное, неожиданное обращение вызванной ужасом скованности в попытку
спастись, в безумное, беспамятное бегство. Его действия в те минуты можно
было бы сравнить, как ни странно, с неистовыми, стремительными полетами в
самых страшных сновидениях: казалось, в один прыжок он преодолел этот
хаотически разворошенный склеп, распахнул наружную дверь, которая
затворилась за ним на щеколду с оглушительным грохотом, взлетел по истертой
каменной лестнице вверх, перепрыгивая через три ступеньки враз, и неистово
ринулся, не зная сам куда, через мощенный булыжником двор и убогие улочки
Саутварка.
Это все, что он мог вспомнить. Джонс не ведает, каким образом добрался
домой, и ничто не говорит о том, что он нанимал кеб. Скорей всего, он,
руководимый слепым инстинктом, весь путь промчался пешком - через мост
Ватерлоо, вдоль Стрэнда и Черинг-Кросса, сквозь Хей Маркет и Регент-стрит -
в свои родные места. Когда он почувствовал, что в состоянии вызвать врача,
на нем все еще был весьма причудливый костюм - смешение из разнообразных
частей музейных одеяний для восковых фигур.
Неделей позже невропатолог разрешил ему встать с постели и выйти на
чистый воздух.
Врачам он рассказал очень немногое. Над его приключениями нависал
покров безумия и ночных кошмаров, и он чувствовал, что молчание окажется
предпочтительней всего. Немного оправившись, он внимательно просмотрел все
газеты, накопившиеся в доме с той ужасной ночи, но не нашел ни малейших
упоминаний о странном происшествии в музее. Так что же, после всего,
осталось здесь реального? Где закончилась явь и началось болезненное
сновидение? Не рассыпался ли его разум в том мрачном музейном зале на
осколки и не была ли та схватка с Роджерсом всего лишь фантастическим
всплеском лихорадки? Сумей он увязать в одно целое все эти сводящие с ума
детали, это помогло бы ему окончательно победить недуг. Он должен вновь
увидеть ту проклятую фотографию восковой фигуры, названной Роджерсом "Оно",
ибо ни один мозг, кроме мозга этого фантазера, не мог измыслить такое
чудовище.
Лишь через две недели Джонс осмелился снова придти на Саутварк-стрит.
Было позднее утро, и вокруг старинных, обшарпанных лавок и складов уже
кипела оживленная, вполне здравая деятельность. Музейная вывеска виднелась
на прежнем месте и, подойдя ближе, он увидел, что музей действует как ни в
чем не бывало. Привратник с улыбкой кивнул ему как старому знакомому, когда
он, наконец, набрался решимости войти внутрь, а внизу, в сводчатом
демонстрационном зале один из служителей весело, в знак приветствия,
коснулся пальцем козырька своего кепи. Очевидно, то был только страшный сон.
Но осмелится ли он постучать в дверь рабочей комнаты и справиться, на месте
ли Роджерс?
К нему подошел поздороваться Орабона. Его темное, гладкое лицо
светилось, как всегда, несколько насмешливой улыбкой, но в глазах не было ни
грана недружелюбия.
- Доброе утро, мистер Джонс, - заговорил он с заметным акцентом
чужеземца. - Давненько мы вас не видели. Вы хотели видеть мистера Роджерса?
Очень жаль, но его сейчас нет. У него дела в Америке, и он должен был
уехать... Да, это вышло очень неожиданно. Теперь за него я - и здесь, и
дома. Но я стараюсь поддерживать высокие стандарты мистера Роджерса - пока
он не вернется.
Чужеземец улыбнулся - может быть, просто из вежливости. Джонс едва ли
сам знал, что ему следовало ответить, и все же он задал несколько не очень
решительных вопросов о том, все ли было благополучно на другой день после
его последнего визита в музей. Орабону эти вопросы, похоже, немало
позабавили, но он старался отвечать достаточно уклончиво, держась в неких
рамках.
- О, да, мистер Джонс - это было двадцать восьмое число прошлого
месяца. Я хорошо помню этот день - по многим причинам. Утром - как вы
понимаете, до того, как сюда пришел мистер Роджерс - я обнаружил рабочую
комнату в ужасном беспорядке. Дел было хоть отбавляй - по уборке, я имею в
виду. Поздно ночью, сами понимаете, было много работы. Нужно было отлить из
воска один важный экспонат, совсем новый. Мне пришлось довести дело до
конца.
Само собой, справиться было не просто - но, конечно, мистер Роджерс
многому научил меня. Вы же сами знаете, он - великий художник. Он пришел
позже, и помог мне закончить экспонат - уверяю вас, весьма существенно, - но
скоро отбыл, даже не попрощавшись с другими служащими. Я же сказал вам, его
вызвали неожиданно. Пришлось провести и кое-какие химические процессы. Какой
был шум! В самом деле. Кое-кто из возчиков во дворе вообразил себе, что это
были выстрелы из пистолета - весьма забавное сравнение!
Что же касается судьбы нового экспоната - с этим не все в порядке.
Конечно, это великий шедевр, задуманный и исполненный - вы же понимаете -
мистером Роджерсом. Но он сам о нем позаботится, когда вернется.
Орабона снова улыбнулся.
- Вмешалась полиция, вы же понимаете. Мы выставили его на обозрение
неделю назад, но уже случилось два или три обморока у посетителей. Одного
беднягу даже свалил приступ эпилепсии. Видите ли, этот экспонат немножко -
покруче, что ли - чем прочие. Ну и, прежде всего, покрупнее. Конечно, его
поместили в раздел "Только для взрослых". Но на следующий день двое ребят из
Скотланд-Ярда тоже осмотрели его и заявили, что он производит чересчур
болезненное впечатление. Велели его убрать. Ужасный позор - ведь такой
шедевр! - но в отсутствие мистера Роджерса я не счел необходимым обращаться
в суд. Ведь это полиция, мистеру Роджерсу не пришлась бы по вкусу такая
огласка, но когда он вернется - когда он вернется...
Сам не зная почему, Джонс испытывал все большее беспокойство и
отвращение. Но Орабона продолжал:
- Вы же у нас знаток, мистер Джонс. Уверен, что не нарушу закон, если
предложу вам - в частном порядке, разумеется - взглянуть на этот экспонат.
Вполне возможно - само собой, если пожелает сам мистер Роджерс, - что мы в
скором времени уничтожим его, но это, конечно же, было бы преступлением.
Больше всего Джонсу хотелось отказаться от осмотра и поскорее убежать
отсюда, но Орабона, с энтузиазмом художника, уже тащил его за руку к новому
экспонату. В разделе "Только для взрослых" посетителей не было. Одну из
больших ниш в дальнем углу закрывала занавеска, к ней-то и направился с
улыбкой ассистент владельца музея.
- Думаю, вы догадываетесь, мистер Джонс, что этому экспонату присвоено
название "Жертвоприношение Ран-Теготу".
Джонса пробрала дрожь, но Орабона словно бы не заметил этого.
- Это безобразное, колоссальное божество главенствует в некоторых
малоизвестных преданиях, которые изучал мистер Роджерс. Все это, конечно,
вдор, как вы и сами часто уверяли мистера Роджерса. Предполагается, однако,
что оно явилось к нам из космоса и обитало в Арктике три миллиона лет назад.
Как вы увидите, обходится оно со своими жертвами, пожалуй, необычным и даже
ужасным способом. Мистер Роджерс воспроизвел его дьявольски жизненно -
вплоть до замечательного сходства в чертах лица самой жертвы.
Дрожа всем телом, Джонс ухватился за латунную оградку перед
занавешенной нишей. Свободной рукой он потянулся было к Орабоне, чтобы
остановить его, но полог уже начал отодвигаться в сторону, и какое-то
противоречивое побуждение заставило его отдернуть руку. Чужеземец
торжествующе улыбался.
- Ну вот, смотрите!
Джонс, хотя и крепко держался за ограду, пошатнулся.
- Бог! Великий Бог!
Внушающее неизъяснимый ужас чудовище - огромное, высотой в десять футов
- несмотря на неуклюжую, как бы в полуприседе, позу, выражало безграничную,
нездешнюю, космическую злонамеренность и было представлено в грозном
движении вперед с циклопического трона слоновой кости, изукрашенного
гротескными резными изображениями. Шестиногое, оно в средней паре
конечностей держало смятое в лепешку, искаженное, обескровленное мертвое
тело, испещренное бесконечным множество мелких, подобных укусу, точек, а
местами словно бы обожженное едкой кислотой.
1 2 3 4 5 6 7