Не пожав Джонсу руку, он вышел
на улицу, запер за собой наружную дверь, и сейчас же истертые каменные
ступени лестницы, ведущей к тротуару, загудели под его каблуками. Когда шаги
смолкли, Джонс понял, что его долгое, нудное бодрствование началось.
II
Позже, в кромешной тьме огромного сводчатого подземелья, Джонс проклял
свое ребячество, приведшее его сюда. В первые полчаса он время от времени
включал карманный электрический фонарик, но затем, сидя в полном мраке на
одной из скамей, служащей для отдыха посетителей, почувствовал приближение
чего-то более сильно действующего на нервы. Вспыхивая, фонарик всякий раз
освещал какой-нибудь из жутких, болезненно гротескных экспонатов - то
гильотину, то неведомого монстра-гибрида, то бледное бородатое лицо со
злобной хитрецой во взгляде, то тело с потоками крови из разодранного рта.
Джонс понимал, что с этими мертвыми предметами не связана никакая зловещая
реальность, но после первого получаса уже предпочел вообще не видеть их.
Теперь он не мог даже представить себе, зачем понадобилось ему
потворствовать блажи сумасшедшего фантазера. Куда проще было оставить его в
покое или предоставить попечению специалиста по умственным расстройствам.
Возможно, размышлял он, здесь сыграло роль товарищеское сочувствие одного
художника другому. Настолько ярким был талант Роджерса, что хотелось не
упустить ни единой возможности, чтобы уберечь его от грозно надвигающейся
мании. Человек, способный измыслить и создать столь неотразимой жизненной
силы творения, конечно, близко к истинному величию. Он обладал фантазией
Сайма или Дорэ, соединенной с отточенным, научно подтвержденным мастерством
Блачки. Поистине, он сотворил для мира кошмаров то, что Блачка, с его
поразительно точными моделями растений из тонко выработанного искусно
окрашенного стекла создал для мира ботаники.
В полночь сквозь густой мрак пробился бой далеких часов, и Джонс
несказанно обрадовался этому посланию из еще живущего снаружи мира.
Сводчатый музейный зал был подобен гробнице, ужасной в своем полнейшем
безлюдье. Даже мышь показалась бы здесь веселой спутницей жизни, но Роджерс
однажды похвастался, что - как он выразился, "по известным резонам" - ни
одна мышь, ни даже насекомое не осмеливалось приближаться к этому
подземелью. Слышать такое было странно, но, видимо, слова эти находили
полное свое подтверждение. Мертвенность воздуха и тишина были поистине
абсолютны. Хоть бы единый отзвук чего бы то ни было! Джонс шаркнул ногами, и
из мертвого безмолвия донеслось призрачное эхо. Он покашлял, но в стаккато
отзвуков слышалась насмешка. Начать разговаривать самому с собой? Он
поклялся себе, что не сделает этого. Уступка означала бы непорядок в нервах.
Время тянулось, казалось, с ненормальной, выводящей из равновесия
медленностью. Он мог бы поклясться, что протекли уже целые часы с того
момента, как он в последний раз осветил фонариком циферблат на собственных
часах, но ведь пробило только полночь.
Ему хотелось, чтобы чувства его не были сейчас так обострены. В этой
темноте, в совершенном безмолвии, казалось, некая сила намеренно изощряла их
до такой степени, что они отзывались на самые слабые сигналы, едва ли
достаточно сильные для того, чтобы породить истинно адекватные впечатления.
Уши его, мнилось, по временам улавливали некие ускользающие шорохи, которые
не могли быть вполне идентифицированы с ночным шумом на убогих окрестных
улочках снаружи, и он поневоле задумывался о смутных, не относящихся к
нынешнему его положению вещах - наподобие музыки сфер и неизведанной,
недоступной человеку жизни в других измерениях, сосуществующей с нашей
собственной. Роджерс частенько разглагольствовал о таких материях.
Блуждающие искорки света в его погруженных во тьму глазах, казалось,
были склонный воспринять чуждую, необычную систему форм и движения. Он часто
размышлял об этих странных лучах, исходящих из неизмеримых глубин, которые
сияют перед нами при полном отсутствии всякого земного света, но никогда не
примечал, чтобы они вели себя так, как сейчас. В них не было безмятежной
бесцельности обычных световых вспышек - здесь присутствовала некая воля и
направленность, недоступные земному восприятию.
Потом возникло чувство, что вокруг него происходит непонятное движение.
Все окна и двери были плотно закрыты, и все же, вопреки царящей кругом
неподвижности, Джонс ощущал некую неоднородность даже в самом покое
воздушной сферы. Происходили какие-то неопределенные перемены давления -
недостаточно ощутимые, чтобы предположить гадостные прикосновения невидимых
простейших существ. Он испытывал также странный озноб. Все это начинало ему
не нравится. Воздух отдавал привкусом соли, словно бы он был смешан с густо
солеными подземными водами, и одновременно чувствовался легкий запах
непередаваемой затхлости. Никогда днем он не замечал, чтобы восковые фигуры
чем-нибудь пахли. Да и сейчас этот почти неуловимый привкус едва ли исходил
от них. Он был ближе к запаху экспонатов в каком-нибудь
естественно-историческом музее. Как ни странно, но в свете утверждений
Роджерса, что его фигуры имеют не вполне искусственное происхождение, могло
же случиться, что эти выдумки все же внушили самому Джонсу ложное
обонятельное восприятие. Да, надо ставить предел собственному воображению -
не его ли излишек и привел беднягу Роджерса к безумию?
И все же унылое безлюдье этих мест становилось просто убийственным.
Даже отдаленный бой часов, казалось, исходил из космических бездн. Мысль о
космосе напомнила Джонсу о той немыслимой фотографии, которую днем показывал
ему Роджерс - украшенный фантастической каменной резьбой зал с таинственным
троном, являвшийся, по словам этого безумца, только малой частью руин
трехмиллионнолетней давности, затерянных в недоступных безлюдных просторах
Арктики. Возможно, Роджерс и побывал на Аляске, но эта фотография, без
сомнения, не что иное, как искусственная имитация. Было бы нелепо признать
все это за реальность, вместе с фантасмагорическими изображениями и ужасными
символами. А эта чудовищная, как бы восседающая на троне фигура - что за
болезненный полет фантазии! Джонс начал прикидывать, как далеко от него
может сейчас находиться это жуткое восковое страшилище - возможно, оно
хранится за той тяжелой дощатой дверью с висячим замком. Но ни к чему
слишком много думать о восковом идоле. Разве этот зал не полон такими же
штуковинами? Иные из них, наверное, не менее ужасны, чем это неведомое
"Оно". А за тонкой холщовой занавеской, налево от него, расположена
запретная часть зала с ее бредовыми фантомами и надписью "Только для
взрослых".
По мере того, как протекали одна четверть часа за другой, близость
множества восковых фигур все неотвратимее действовала на нервы Джонса. Он
знал музей настолько хорошо, что даже в полнейшей темноте не мог отделаться
от всплывающих в памяти привычных образов. А темень эта и сама, похоже,
обладала свойствами расцвечивать их весьма зловещими красками. Порой
начинало казаться, что гильотина то и дело зловеще поскрипывает, а бородатое
лицо Ландрю - убийцы пятидесяти своих жен - искажается в безмолвной угрозе.
Из перерезанного горла мадам Демер будто бы исходил страдальческий стон, а
безголовые, безногие жертвы расчленителя трупов пытались все ближе и ближе
придвинуться на своих окровавленных обрубках. Джонс, в надежде, что страшные
образы сами собой потускнеют в воображении, плотно прикрывал веки, но все
было тщетно. Кроме того, стоило зажмурить глаза - и эти странные, поначалу
безобидные узоры из световых пятен под веками становились зловеще
вызывающими.
Неожиданно для себя он стал вдруг пытаться удерживать в памяти ужасные
образы восковых монстров, от которых только что мечтал отделаться, потому
что они стали уступать место чему-то еще более жуткому. Помимо воли
воображение его начало рисовать еще неведомые ему химерические чудовища,
населяя ими самые темные углы зала, и эти бесформенные, мерзкие, ублюдочные
порождения странным образом растекались, струились и ползли к нему, как к
добыче, загоняемой в ловушку. Черный Тсатхоггуа переливал сам себя из
жабоподобной готической горгульи в длиннейшую змеевидную кишку с тысячами
рудиментарных ножек, и весь тянущийся, как резина, расправлял в сумраке
чудовищные свои крылья, словно грозя прильнуть к непрошенному соглядатаю и
задушить его... Джонс обхватил себя руками, чтобы удержаться от крика. Он
чувствовал, что возвращается к давно забытым кошмарным видениям детства, и
заставил себя использовать весь свой зрелый разум, чтобы не допустить эти
фантомы в сознание. И это, как он обнаружил, возымело свое действие -
настолько, чтобы он осмелился снова включить фонарик. И, как бы ни были
страшны восковые фигуры в реальности, они не навевали сейчас такого ужаса,
какой струился от них в кромешной тьме.
Но и этого было недостаточно. Даже при свете фонаря Джонс не мог
отделаться от впечатления, будто один из краев холщовой занавески,
скрывавшей монструозную экспозицию "Только для взрослых", еле заметно, как
бы украдкой, подрагивает. Он знал, что находится там, и затрепетал от ужаса.
Воображение подсказывало ему очертания легендарного Йог-Сотота - то была
лишь груда радужных шаров, но она всегда поражала посетителей музея своей
зловещей многозначительностью. Что знаменовала собой эта проклятая косная
масса, тянущаяся к нему и бьющаяся на своем пути о зыбкую преграду? Правее
небольшая выпуклость на холсте обозначала острый рог Гнопх-Кеха, властного
мифического существа из гренландских льдов, передвигавшегося, по преданию,
то на двух, то на четырех, то на шести ногах. Желая изгнать все эти страхи
из головы, Джонс решительно направился к самой жуткой части зала с
включенным фонариком. Действительно, ни одно из его подозрений не имело под
собой никакой почвы. И все же - разве и сейчас еще не шевелились, медленно и
коварно, длинные лицевые щупальца великого Ктулху? Он знал и ранее, что они
способны легко изгибаться, но не сознавал того, что даже слабого тока
воздуха, вызванного его приближением, было достаточно, чтобы заставить их
шевелиться.
Вернувшись на место, он закрыл глаза, дав волю симметричным световым
искоркам под веками творить худшее из того, на что они были способны.
Далекие часы отбили один удар. Неужели всего лишь час ночи? Он направил луч
фонарика на циферблат и убедился, что так оно и есть. Действительно,
дождаться утра будет нелегко. Роджерс спустится сюда к восьми, немного
раньше Орабоны. Где-то в другой части подвала, видимо, горел свет, но ни
единый его луч не достигал сюда. Все окна здесь заложены кирпичом, и только
три узкие щели выходили во двор. Да, он нашел себе недурное занятьице,
нечего сказать!
Теперь слух его, очевидно, оказался полностью во власти галлюцинаций -
он мог бы поклясться, что слышит чью-то крадущуюся тяжкую поступь в рабочей
комнате, за запертой на ключ дверью. Ну какое ему дело до той невыставленной
восковой штуки, которую Роджерс именовал "Он"? Она пагубна по сути своей,
она привела своего творца к безумию, и даже фотография ее способна была
нагнать страху. Впрочем, ее еще не было в рабочей комнате; наверняка она
помещалась за той запертой на висячий замок дверью. И шаги в соседней
комнате, конечно, были игрой воображения.
Но, похоже, кто-то уже поворачивает ключ в замке. Включив фонарик, он
не увидел ничего, кроме старой шестифиленчатой двери в прежнем ее положении.
Он снова попытался, закрыв глаза, спокойно погрузиться во мрак, но сейчас же
последовала мучительная иллюзия негромкого скрипа - но на сей раз не
гильотины. Кто-то медленно, осторожно открывал дверь, ведущую в рабочую
комнату. Он удержал себя от крика. Довольно вскрикнуть раз, и он пропал.
Теперь слышалось нечто вроде мягкого шарканья чьих-то ног по полу, и этот
звук медленно приближался к нему. Нужно хранить самообладание. Разве не так
он поступил, когда казалось, что те ужасные шарообразные глыбы пытаются
приблизиться к нему? Шарканье, крадучись, подступало к нему все ближе, и его
решимости настал предел. Он не закричал, он просто вытолкнул из себя
вызывающий оклик:
- Кто здесь? Кто ты? Что тебе нужно?
1 2 3 4 5 6 7