Несмотря на поздний час, Эбнер отложил номера газет с
заинтересовавшими его публикациями, а остальные сгреб в кучу и отнес к
реке, чтобы сложить из них костер и сжечь. Погода была безветренная, а
потому он посчитал возможным не следить за огнем, тем более, что он разжег
его на месте прежнего костра, где от окружающей травы уже почти ничего не
осталось. Уже собравшись было вернуться в дом, он неожиданно расслышал на
фоне заливистых трелей лягушачьего кваканья и пения козодоев, достигших к
тому моменту поистине одуряющей громкости, странный резкий звук, словно
где-то ломали и буквально раздирали древесину. Он сразу же подумал об окне
в запертой комнате и убыстрил шаг.
В очень слабых, подрагивающих отблесках костра Эбнеру показалось, что
оконный проем словно бы увеличился в размерах по сравнению с теми, что были
прежде. Не могло ли так получиться, что та часть дома, в которой находилась
мельница, стала самопроизвольно отделяться от основного строения? В
следующее мгновение он краем глаза заметил какую-то странную бесформенную
тень, которая двигалась непосредственно за колесом, а потом расслышал и
характерный плеск воды, обычно сопровождающий мощные гребки плывущего в ней
существа.
Эбнер был склонен объяснить появление тени игрой отблесков света,
падавшего от горевшего в отдалении костра, а плеск в воде мог быть вызван
косяком рыбы, либо какой-то одиночной, но очень крупной рыбиной. Тем не
менее он решил, что будет не грех лишний раз заглянуть в комнату тети Сари.
Пройдя на кухню, он взял лампу и стал подниматься по лестнице. Затем
повернул ключ в замке, настежь распахнул дверь и едва не задохнулся от
ударившей ему в нос волны густого мускусного запаха. Казалось, в запертой
комнате смешались воедино запахи Мискатоника, окружавших его болот, вонь
того слизистого налета, который оставался на камнях и затонувших обломках
дерева, обнажившихся после спада воды в реке, и плюс к тому омерзительное,
едкое зловоние норы какого-то дикого зверя.
Несколько мгновений Эбнер стоял, чуть покачиваясь в дверях комнаты.
Ему было ясно, что в комнату запах мог проникнуть только через открытое
окно. Подняв лампу над головой так, чтобы свет ее падал на стену
непосредственно над колесом, он даже со своего места заметил, что ни от
стекол, ни от самой оконной рамы не осталось и следа. При этом он ни
секунды не сомневался в том, что повреждения были причинены не снаружи, а
изнутри!
Эбнер бросился назад, с силой захлопнул дверь в комнату, запер ее на
ключ и чуть ли не кубарем скатился с лестницы, обуреваемый шквалом смутных
догадок.

V
Спустившись вниз, он попытался взять себя в руки. В сущности, все, что
он сейчас увидел, было всего лишь очередной деталью, новым фрагментом той
продолжавшей накапливаться, но бессистемной информации, о которую он начал
спотыкаться буквально с первого дня своего пребывания в старом доме деда. И
все же в нем с каждой минутой все более крепла убежденность в том, что
какими бы бессвязными ни казались ему все эти события, определенная логика
в них все же присутствовала, и надо было лишь отыскать между ними какой-то
связующий элемент, центральное звено, которое позволило бы выявить всю
последовательность явлений и вещей и связать их воедино.
Он действительно пребывал в состоянии сильного волнения, ибо испытывал
смутное, граничившее с убежденностью подозрение относительно того, что все
это время располагал всеми необходимыми исходными данными, и лишь его
строгое научное образование не позволяло сделать на их основе даже
первоначальные выводы. Ведь даже собственное чутье безошибочно указывало
ему на то, что в той комнате побывало некое загадочное, причем определенно
дикое существо. В самом деле, разве можно было допустить, что вся эта
омерзительная вонь проникла снаружи исключительно в комнату тети Сари, но
по странной причине миновала кухню или его собственную спальню?
Эбнер всегда считал, что обладает достаточно развитым рациональным
мышлением, а потому снова извлек из кармана последнее письмо Лютера Уотелея
и вновь перечитал его. В конце концов, ведь именно это и имел в виду его
дед, когда писал, что внук "дальше всех нас выбился в люди и получил
хорошее образование, которое позволит взглянуть на все здешние вещи и
события непредвзятым взглядом, не подверженным ни одержимому влиянию
предрассудков невежества, ни коварству предрассудков науки".
Из состояния задумчивой растерянности его вывел резкий телефонный
звонок. Сунув письмо в карман, он быстро подошел к стене и снял трубку.
До него донесся голос какого-то мужчины, почти заглушаемый нестройным
хором других вопрошающих голосов - словно все эти люди, подобно Эбнеру,
разом сорвали со стен трубки своих аппаратов, чтобы узнать о какой-то
очередной жуткой трагедии. Несмотря на то, что было совершенно невозможно
разобрать, кто что говорит и что спрашивает, один из голосов вскоре все же
стал отчетливее остальных.
- Это Люк Лэнг! - воскликнул кто-то.
- Быстро собирайте людей и бегите ко мне! - хриплым голосом вопил в
трубку неведомый Люк. - Оно прямо у меня под дверью, что-то вынюхивает. Уже
пробовало открыть дверь, все окна ощупало.
- Люк, да что это такое? - пронзительно спросила какая-то женщина.
- О Боже, это какая-то совершенно неземная тварь. Все время прыгает
туда-сюда, как будто слишком тяжела, чтобы передвигаться нормально. На
медузу похожа, О Боже, скорее же, скорее, пока еще не поздно. Оно уже
загрызло мою собаку...
- Повесь трубку, чтобы мы могли вызвать помощь, - веско проговорил
теперь уже мужской голос.
Но Люк, похоже, уже был не в состоянии что-то соображать. - Оно
ломится в дверь!
- Люк! Люк! Отойди от телефона!
- А теперь снова хочет через окно забраться! - Голос Люка Лэнга
буквально заходился в пароксизме ужаса. - Вот, уже стекло высадило. Боже!
Боже! Его морда..!
Голос Люка замер в отдалении, превратившись в какой-то хрип или
скрежет. Послышался звон разбиваемого стекла, треск ломаемого дерева, потом
на конце провода Люка воцарилась тишина, но продолжалась она совсем
недолго, поскольку почти сразу же снова зазвучали искаженные диким
возбуждением и страхом голоса.
- На помощь!
- Встретимся возле дома Бишопа!
А потом кто-то не очень громко, но отчаянно-зловеще произнес: - Это
дело рук Эбнера Уотелея!
Потрясенный, прикованный к месту от все более нараставшего осознания
происходящего, Эбнер силился оторвать от уха трубку аппарата и удалось ему
это лишь с большим трудом. Смущенный, расстроенный, испуганный, он стоял,
бессильно прислонившись к стене. Все его мысли сейчас кружились вокруг
одной-единственной, отражавшей непреложную истину: селяне считали, что
именно он повинен в происходящем, причем интуиция подсказывала ему, что эта
их убежденность базировалась на чем-то большем, нежели чем на традиционной
неприязни провинциальных жителей к чужакам.
Ему не хотелось сейчас думать о том, что случилось с Люком Лэнгом - да
и с остальными тоже. В ушах его по-прежнему звенел испуганный, искаженный
агонией голос незнакомого ему мужчины. Наконец он все же нашел в себе силы
отойти от стены и едва не споткнулся о стоявший рядом стул. Какое-то время
он постоял возле стола, не зная, что теперь делать, однако как только
сознание стало проясняться, мысли его потекли только по одному руслу - как
поскорее бежать из этого места. И все же он продолжал разрываться между
позывами к немедленному бегству и признанием того факта, что в таком случае
завещание Лютера Уотелея так и останется невыполненным.
О Боже, ведь он же все здесь обыскал, просмотрел все вещи старика -
кроме, пожалуй, книг, - договорился о предстоящем сносе мельницы, тогда как
продажу самого дома можно будет организовать через брокерское бюро - так
зачем же ему было здесь оставаться?! Он импульсивно бросился в спальню,
схватил еще неупакованные вещи, рассовал все по чемоданам и поспешил к
машине.
Сделав все это, Эбнер на секунду задумался. А к чему, собственно,
такая поспешность? Он ведь не сделал ничего плохого, ни в чем не провинился
перед этими людьми. Медленным шагом Эбнер вернулся в дом - там все
оставалось спокойным, если не считать несмолкавшего гомона лягушек и
козодоев. Какое-то мгновение постоял в нерешительности, а затем присел к
столу, в очередной раз извлек последнее письмо деда и снова принялся
вчитываться в его строки.
На сей раз он читал его медленно и особенно внимательно. Что же хотел
сказать старик, когда, упоминая про безумие, поразившее семью Уотелеев,
писал: "Пошло все это именно от меня?" Ведь самого-то его оно отнюдь не
поразило! Бабка Уотелей скончалась задолго до появления Эбнера на свет; его
тетка Джулия умерла еще молодой девушкой; родная мать тоже вела самую что
ни на есть добропорядочную жизнь. Оставалась только одна тетя Сари. В чем
же тогда заключалось ее безумие? Ведь ничего иного Лютер просто не мог
иметь в виду. Кроме как на тетю Сари, больше и думать было не на кого. Что
же она сотворила такого, за что ее на всю оставшуюся жизнь лишили свободы?
И на что пытался намекнуть дед, когда заклинал Эбнера убить любое живое
существо, которое тот может обнаружить в примыкающей к мельнице части дома?
При этом он прямо написал: "Вне зависимости от того, {сколь малых размеров
оно может оказаться, и невзирая на его форму..."}.
То есть что, подумал Эбнер, даже настолько маленькое, как самая
безобидная жаба? Паук? Муха? Молодой человек невольно почувствовал острую
досаду: Лютер Уотелей явно предпочитал писать загадками, что уже само по
себе было оскорблением для интеллигентного человека. Или дед и в самом деле
считал, что Эбнер подвержен так называемому "научному суеверию"? Муравьи,
пауки, мухи, различные виды клопов, многоножек, долгоножек '- все это в
изобилии водилось на старой мельнице; разумеется, не обошлось там и без
мышей. Неужели Лютер предполагал, что его внук примется истреблять всю эту
нечисть?
Внезапно у него за спиной что-то ударило в окно. На пол посыпались
осколки стекла, а вместе с ними упало и что-то тяжелое. Эбнер вскочил на
ноги и резко обернулся. Снаружи послышался приглушенный топот бегущих ног.
На полу среди осколков стекла лежал увесистый камень, к которому
обычной бечевкой была привязана какая-то бумажка. Эбнер наклонился, поднял
камень, развязал веревку и развернул записку, исполненную на оберточной
бумаге, которой обычно пользуются в магазинах.
Глаза его забегали по коряво написанным слова. "Уезжай, пока тебя
самого не убили!" Это походило не столько на угрозу, сколько на искреннее и
даже доброе предупреждение, и скорее всего, подумал Эбнер, автором этого
послания являлся не кто иной, как Тобиас Уотелей. Он раздраженно швырнул
записку на стол.
Мысли его продолжали пребывать в полнейшем беспорядке, однако он все
же решил, что причин для поспешного бегства пока нет. Он останется - не
только чтобы убедиться в том, что его догадка в отношении постигшей Люка
Лэнга участи оказалась верной - как будто услышанное им по телефону
оставляло для этого какие-то сомнения, - но и чтобы предпринять решающую и
последнюю попытку разобраться в той загадке, которую оставил после себя его
дед.
Эбнер потушил лампу и прошел к кровати, после чего, как был, не
раздеваясь, вытянулся на покрывале.
Сон, однако, не шел. Он лежал, блуждая по лабиринту своих мыслей, в
очередной раз силясь уловить хоть какой-то смысл в том ворохе информации,
которую успел к этому времени получить, и, как и прежде, пытаясь отыскать
тот главный факт, который стал бы ключом к пониманию всех остальных. Он был
уверен в том, что таковой действительно существует; более того. он был
уверен в том, что факт этот лежит прямо у него перед глазами, и он только
не замечает его, или не может правильно истолковать.
Так он пролежал почти полчаса, когда расслышал сквозь пульсирующий хор
лягушек и козодоев, что в водах Мискатоника что-то или кто-то плещется,
причем звук этот явно приближался, словно на берег накатывала какая-то
большая волна. Он сел в кровати и прислушался. Звук тотчас же смолк, но его
место сразу занял другой - такой, от которого у него мурашки поползли по
спине и который мог означать лишь одно - кто-то пытался вскарабкаться по
мельничному колесу.
Эбнер неслышно соскользнул с кровати и вышел из комнаты.
1 2 3 4 5 6 7 8