Он перенес чемоданы в спальню, окна которой выходили на реку, хотя
частично их загораживала мельничная пристройка. Распахнув одно из окон,
прикрытое в нижней своей половине шторой, он присел на край кровати и
принялся размышлять над теми обстоятельствами, которые после стольких лет
блужданий по свету вновь привели его в Данвич.
К тому же он порядком устал за этот день - дорога из Бостона оказалась
довольно утомительной, а контраст между большим городом и уединением
сельской местности угнетал и раздражал его. Более того, он смутно
чувствовал слабые, почти неосязаемые признаки какой-то тревоги. Если бы
Эбнер так не нуждался в средствах для продолжения своих зарубежных научных
изысканий, связанных с исследованием древних цивилизаций южной части Тихого
океана, он вообще бы едва ли приехал сюда. И все же семейные узы
существовали, как бы ни пытался он их отрицать: вечно угрюмый и строгий,
старый Лютер Уотелей по-прежнему оставался отцом его матери, и именно
сейчас внук должен был следовать голосу их общей крови.
Из окна спальни казалось, что Круглая гора находится совсем близко, и
сейчас он ощущал ее присутствие так же отчетливо, как и тогда, в далеком
детстве, когда засыпал в комнате наверху. Деревья словно давили своими
буйными кронами на дом, а с одного из них в потемневший от сгустившихся
сумерек спокойный летний воздух неожиданно прорвалось глухое, похожее на
звуки колокола уханье совы. Несколько минут он, странно очарованный
показавшимся ему привлекательным голосом птицы, лежал. В мозгу вертелись
тысячи мыслей, теснились мириады воспоминаний. Он снова увидел себя
маленьким мальчиком, которому всегда было чуточку страшно играть в этих
наполненных смутными предчувствиями местах, куда так приятно приезжать, но
покидать которые несоизмеримо приятней.
Внезапно он поймал себя на мысли, что непозволительно вот так просто
лежать, какой бы расслабляющей ни казалась окружавшая его обстановка.
Прежде чем покинуть эти места, ему предстояло сделать массу дел, и он
попросту не мог позволить себе ни часа праздного времяпрепровождения: надо
было приступать к исполнению возложенных на него весьма туманных, но все же
непреложных обязательств, а потому он поднялся с кровати, взял лампу и
принялся обследовать внутреннее убранство дома.
Из спальни Эбнер направился в столовую, которая располагалась возле
кухни и представляла собой комнату, обставленную жесткой, неудобной, также
изготовленной вручную мебелью, а оттуда прошел в небольшую гостиную, своей
меблировкой и общим убранством скорее напоминавшую интерьер не столько
девятнадцатого, сколько восемнадцатого века. Судя по отсутствию пыли на
предметах, Эбнер предположил, что двери в эту комнату закрывались намного
плотнее, чем во все остальные помещения дома. Потом по открытой лестнице
поднялся на верхний этаж и стал переходить из спальни в спальню - все они
были основательно запыленные, с поблекшими занавесками, и всем своим видом
красноречиво указывали на то, что на протяжении последних лет в них никто
не жил.
Наконец он вышел в коридор, в конце которого располагалась та самая
запертая комната, убежище - а может, тюрьма? - тетушки Сари, по-прежнему не
представляя себе, что могло за ней скрываться. Подчиняясь какому-то
навязчивому импульсу, он прошел прямо к ее двери и, непонятно к чему
прислушиваясь, остановился. Изнутри, естественно, не доносилось ни шороха,
ни звука, ни малейшего поскрипывания - абсолютно ничего, - а он все
продолжал стоять перед дверью, объятый воспоминаниями о прошлом, и словно
все еще находясь во власти того нелепого запрета, который много лет назад
был наложен его дедом.
Однако теперь Эбнер уже не видел никакого смысла следовать
распоряжениями старика, а потому, вынув из кармана массивную связку, он
терпеливо перепробовал несколько ключей, пока не нашел нужный. Повернув
ключ в замке, он толкнул дверь - чуть протестующе скрипнув, та отошла в
сторону, и он поднял лампу повыше.
По правде говоря, Эбнер не исключал, что может увидеть перед собой
нечто похожее на будуар дамы, однако содержимое запертой комнаты повергло
его в немалое изумление. Постельное белье пребывало в полнейшем беспорядке,
подушки валялись на полу, на громадном блюде остались засохшие остатки
какой-то еды. В комнате стоял странный рыбий запах, который нахлынул на
него с такой неожиданной силой, что он едва не поперхнулся от отвращения.
Иными словами, все в комнате находилось буквально вверх дном, причем явно
пребывало в таком состоянии уже долгое, очень долгое время.
Эбнер поставил лампу на отодвинутый от стены комод, прошел к окну,
зависавшему как раз над мельничным колесом, отпер его и поднял створку.
Потом попытался было распахнуть ставни, но тут же вспомнил, что они были
наглухо приколочены гвоздями. Тогда он выпрямился, отступил на шаги ударом
ноги вышиб деревянные панели, чтобы впустить в комнату поток свежего,
влажного воздуха.
После этого он прошел к соседней, наружной стене комнаты и таким же
образом освободил от ставней единственное находившееся в ней окно. Лишь
отступив на пару шагов, чтобы полюбоваться результатами своего труда, он
заметил, что случайно отломил кусок рамы с того окна, которое располагалось
над мельничным колесом. Внезапно вспыхнувшая досада от содеянного столь же
быстро улеглась, когда он вспомнил наказ деда относительно самой мельницы и
располагавшейся над ней комнаты, а именно то, что они должны быть
разъединены, а затем и вовсе разрушены. Чего уж тут было горевать о
какой-то попорченой оконной раме!
Затем он снова подошел к комоду за лампой и случайно задел его бедром,
отчего тот немного отклонился к стене - и в тот же миг услышал слабый
шорох. Посмотрев себе под ноги, Эбнер разглядел что-то вроде длинноногой
лягушки или жабы - толком даже не разобрал, что именно это было, - которая
проворно скрылась под комодом. Сначала он хотел нагнуться и выгнать
неведомую тварь наружу, однако потом решил, что ее присутствие вряд ли
представляет какую-либо опасность - в самом деле, раз уж она все это время
сидела в этом запертом помещении, питаясь одними лишь тараканами и другими
насекомыми, которых ей удавалось отыскать, то вполне заслуживала того,
чтобы ее не тревожили.
Выйдя из комнаты, Эбнер запер за собой дверь и вернулся в хозяйскую
спальню на первом этаже. Про себя он подумал, что все же положил пусть
банальное, но все же начало своему вступлению в права владения домом, как
говорится - вспахал первую борозду. После столь непродолжительного и
поверхностного осмотра помещения он почувствовал себя еще более уставшим, а
потому, даже несмотря на относительно раннее время, решил лечь в постель,
чтобы проснуться как можно раньше. Завтра предстояло обследовать старую
мельницу - как знать, возможно, кое-что из ее механизмов, если таковые еще
сохранились, можно будет продать, тем более что водяное колесо стало по
нынешним временам довольно большой редкостью - ценностью почти антикварной.
Эбнер еще несколько минут постоял на веранде, невольно вслушиваясь в
заливистый стрекот сверчков, кузнечиков, а также хор козодоев и лягушек,
который окружал его буквально со всех сторон и своей оглушающей
настойчивостью едва ли не заглушал все остальные звуки, в том числе и
слабые шорохи самого Данвича. Он стоял так до тех пор, покуда голоса этих
диких порождений природы не стали совсем уж невыносимыми, после чего
вернулся в дом, запер за собой дверь и прошел в спальню.
Раздевшись, Эбнер улегся в постель, однако еще почти целый час не мог
заснуть. Он беспрестанно ворочался с боку на бок и испытывал все более
нараставшее раздражение по поводу того самого "разрушения", о котором писал
дед и осуществить которое ему одному было, увы, просто не под силу. В конце
концов к нему все же пришел долгожданный сон, хотя сам он этого,
естественно, не почувствовал.

II
Проснулся Эбнер с рассветом, но едва ли почувствовал себя хорошо
отдохнувшим. Всю ночь ему снились невиданные места и населявшие их
фантастические существа, которые поражали его своей неземной красотой,
диковинным видом и одновременно наполняли сердце необъяснимым чувством
страха. Он словно бороздил океанскую пучину и рассекал своим телом воды
Мискатоника, где его окружали рыбы, амфибии и странные люди, также
являвшиеся наполовину земноводными; видел также поистине чудовищные
организмы, спавшие в необычных каменных городах на дне моря; слышал
затейливую, фантастическую музыку, отдаленно напоминавшую пение флейт и
сопровождавшуюся не столько пением, сколько непривычным подвыванием
каких-то диких, явно нечеловеческих голосов; видел своего деда Лютера
Уотелея, который стоял перед ним, выпрямившись во весь рост, и посылал ему
проклятия за то, что он осмелился войти в запертую комнату тетки Сари.
Разумеется, подобные ночные видения особой радости ему не доставили и
даже отчасти встревожили, однако он тут же отбросил подобные мысли,
вспомнив о том, что ему предстоит сделать массу дел, а в первую очередь
отправиться в Данвич за покупками, поскольку в спешке он совершенно не
позаботился о провианте хотя бы на первое время. Утро выдалось ясное и
солнечное; на ветвях деревьев заливались дрозды и другие мелкие птицы, а на
листве и траве поблескивали жемчужные капельки росы, отражая солнечные лучи
тысячами крохотных драгоценных камней, устилавших края тропинки, которая
должна была вывести его на центральную улицу деревни. Ступая по ней, Эбнер
чувствовал, как к нему возвращается хорошее настроение, а потому, весело
насвистывая, обдумывал первоочередные шаги своей жизни в унаследованном
доме: ведь лишь после их совершения он сможет покинуть этот
полузаброшенный. Богом забытый уголок провинциальной глуши.
К своей немалой досаде он обнаружил, что при свете дня центральная
улица Данвича, как ни странно, отнюдь не казалась столь же приветливой и
безмятежной, как накануне; когда над ней начинала сгущаться дымка вечерних
сумерек. Деревня была как бы зажата между руслом Мискатоника и почти
вертикальными склонами Круглой горы и представляла собой темное, унылое
поселение, которое словно никогда и не выбиралось за черту 1900 года, и
будто бы именно здесь время остановило свое продвижение навстречу грядущим
столетиям. Постепенно его игривое насвистывание стало затихать и наконец
умолкло совсем. Он старался не глядеть в сторону строений, почти полностью
превратившихся в развалины. Также он избегал встречаться с любопытными
взглядами прохожих, а направился прямо к старинной церкви, в которой
располагался местный "торговый центр", где, как он предполагал, его также
встретит неряшливое убранство и беспорядок, полностью гармонировавший с
видом самой деревни.
Войдя в магазин, Эбнер направился прямо к прилавку и попросил ветчину,
кофе, яйца и молоко.
Хозяин даже не шелохнулся.
- Вы, похоже, один из Уотелеев. А меня вы, наверное, и не знаете, хотя
я ваш кузен Тобиас. И который же из них вы будете?
- Я Эбнер, внук Лютера, - неохотно проговорил он.
Лицо Тобиаса Уотелея окаменело.
- Сын Либби - той самой Либби, что вышла замуж за кузена Иеремию...
Так вы что, решили вернуться назад - обратно к Лютеру?
- Не мы, а я один, - коротко проговорил Эбнер. - И вообще, я не вполне
понимаю, о чем вы говорите.
- Ну, если не понимаете, то не мне вам об этом и рассказывать.
Тобиас Уотелей и в самом деле замолчал, не произнеся больше ни слова.
Он принес все, что заказал Эбнер, с угрюмым видом принял деньги и с плохо
скрываемой недоброжелательностью смотрел ему в спину, когда тот выходил из
магазина.
Сцена эта задела Эбнера за живое. Приветливая свежесть утра
окончательно померкла для. него, хотя на безоблачном небосклоне по-прежнему
ярко сияло солнце. Он поспешно удалялся от магазина, а заодно и от
центральной улицы, стремясь поскорее вернуться в свою новую временную
обитель.
Там его, однако, поджидало новое открытие - перед домом стояла понурая
лошадь, впряженная в неимоверно ветхий фургон. Рядом с ней под деревом
стоял какой-то мальчик, а внутри фургона виднелась фигура старика с
окладистой белой бородой. Заметив приближение Эбнера, он сделал своему
юному спутнику знак рукой, чтобы тот помог ему выбраться наружу, после чего
с превеликим трудом спустился на землю и стал поджидать приближения
молодого человека.
1 2 3 4 5 6 7 8