Что-то важное для тебя, свое, кровное вкладываешь во все… А прошло это в эфир, и — как одуванчик сдунуло, будто ничего и не было. Печальная профессия.
— Как профессия официанта? — вспомнил Заур.
— Но и бога, — парировала Тахмина.
— Без их мудрости, — улыбнулся Мухтар.
— Мухтарчик, давай-ка сделаем с тобой кино. Давай вообще хоть раз в жизни что-нибудь вместе с тобой сделаем, — не без двусмысленности, как показалось Зауру, сказала Тахмина.
— Я давно тебе это предлагаю, — уже явно двусмысленно ответил Мухтар.
Тахмина заметила тень, пробежавшую по лицу Заура, и добавила:
— Серьезно, ты не можешь добиться, чтобы тебе дали постановку фильма? У тебя ведь есть и формальное право, и вообще… Ну, почему ты этого не добиваешься? Ну, ради меня хотя бы. Я снимусь у тебя в главной роли.
— Поздно менять жизнь, — сказал Мухтар. — Да и тебе поздно. Ты уже обвисла вся как-то.
— Бессовестный, — сказала Тахмина. — И как у тебя язык повернулся сказать мне такое! А я умираю, так хочу сняться в фильме. Пусть хоть что-нибудь от меня останется, когда я умру. И хочу, чтобы это было сейчас, а не потом, когда я и в самом деле обвисну, как ты изящно выразился. Это, наверное, стыдно — да? — так говорить, но я хотела бы, чтобы сверкали юпитеры, вспыхивали лампочки, суетились фотографы, снимая меня в разных ракурсах, чтобы меня интервьюировали…
— Душа хотела б быть звездой! — продекламировал Мухтар.
А она начала говорить, гримасничая:
— Любимый мой цвет — голубой, любимые композиторы — Бах и Стравинский, мое хобби… А какое у меня, в самом деле, хобби?
— Менять наряды, — сказал Мухтар.
— И ни черта вы не понимаете, — вдруг разочарованно сказала Тахмина. — Вы не понимаете, что красивая женщина — такая же ценность, как хотя бы полезные ископаемые. Как редкие деревья, живописные пейзажи, как целебные источники или памятники старины. Это валюта, понимаете? Надо снимать красавицу в кино, писать с нее портреты, фотографировать ее на рекламные проспекты и выносить на мировой рынок.
— Ах, вот какие у тебя замашки! — сказал Мухтар. — Да ты бизнесменка!
— Бизнесменка-неудачница, — сказала она, вдруг сникнув. — Неудавшаяся актриса, неудавшаяся красавица. Такой и умру, наверное.
— Во всяком случае, не от скромности.
— Что?
— От скромности, говорю, не умрешь, это уж точно, — сказал Мухтар. — Извини, пожалуйста, за маленькое уточнение: ты была красивой. И очень. Но — была. Учти это.
— Вот хам! — сказала Тахмина и шутливо погрозила ему пальцем. — А я-то клялась-божилась, что ты джентльмен. Зауричек, будь рыцарем, защити меня от этого зарвавшегося мужлана.
Но прежде чем Заур открыл рот, Мухтар сказал:
— Это тебе за твою коммерцию и валюту.
— Ну, неужели ты перестал понимать шутки, Мухтар?
— А ты? — сказал Мухтар. — Неужели ты могла подумать, что я всерьез стану говорить о твоей красоте в прошедшем времени? Заур чувствовал, что за шутливой пикировкой Мухтара и Тахмины кроется понятная им одним система условностей, долгое и, наверное, сложное общее прошлое, весь тот неведомый ему мир их чувств, о котором — теперь он в этом был убежден — Тахмина если и не солгала ему, то и не сказала всей правды, лишь обрисовала его внешние и поэтому ничего не значащие приметы.
Официант принес горячее, они пили еще и еще, без тостов и «несинхронно», как определил Заур, прибегнув к словечку, которое слышал сегодня несчетное число раз. И по мере г того как коньяк растворял подозрительность и настороженность, он убеждался в том, что Мухтар очень дорог Тахмине, и в том, что между ними никогда не было и не будет того, чего он так боялся. И если это последнее успокаивало его, то первое будоражило, и он пытался понять, чем же ей так дорог этот человек, к которому она относилась явно с большей бережностью, чем к Зауру, с которым была так близка, как только могут быть близки мужчина и женщина. Напрашивалось сравнение, и Заур глазами Тахмины смотрел на обоих — на себя и Мухтара, отмечая все преимущества Мухтара: его тонкость, артистичность и даже легкую, изысканную печаль. В сравнении с ним Заур казался себе неотесанным, тяжеловесным, неповоротливым, и даже спортивность, которой он всегда гордился, теперь коробила его, и он думал, что, наверное, и в глазах Тахмины он всего лишь воплощение грубой мужской силы, и не это ли (вернее, не только ли это?) привлекало к нему Тахмину?
А Мухтар все говорил и говорил. Коньяк, погрузивший Заура в мрачную меланхолию, развязал язык Мухтару, как бы освободив от обычной его сдержанности, и он говорил. Говорил с упоением о своей профессии, о том, что он не променял бы ее ни на какую другую. Говорил о том, что это же чудо мысль, возникшая в чьей-то голове в часы ночной тишины и одиночества, сперва переносится на бумагу, потом становится сценой, наглядно зримым кусочком жизни, и эта чужая, вымышленная жизнь, созданная трудом, мастерством разных людей, делается достоянием сотен тысяч, миллионов, входит в дома, в семьи, заселяет города… — и все это, в общем-то, организует, творит и держит в кулаке он, режиссер. Ну и что, если это потом исчезнет как сон и назавтра забудется. А что вечно? Впечатление от прекрасного сна, в котором мы испытали восторг, не менее истинно и ценно, чем любое другое — и материально выраженное — воздействие. Потом он говорил о своих замыслах, о том, какие фильмы ему хотелось бы снять, причем он говорил не о цельном сюжете, не о теме фильма, а о каких-то обрывках, сценках, видениях, о том, что из всего неосуществленного больше всего он жалеет об одном эпизоде.
— Я хотел бы закончить фильм этим эпизодом. Плоские крыши бакинской Крепости — вы ведь помните, какие они? — громоздятся друг на друге и рядом друг с другом на разных уровнях, а дальше виден краешек моря. Так вот, я снял бы кадр — эти крыши, а на одной из крыш девушка — тонкая, стройная, высокая и, самое главное, с чистым-чистым юным лицом — ну, скажем, какой была Тахмина когда-то — он тут же наклонился и с улыбкой поцеловал руку Тахмины, — шучу, шучу… Так вот, она развешивает белье. Белоснежные простыни. Я много раз видел все это в детстве, и на всю жизнь мне это запомнилось. Танец девушки в черном платье, движение белых простыней на крыше на фоне синего летнего неба. И легкий ветер. А вдали море, синее небо, и, когда ветер вздувает простыню, она выглядит как парус. И крыша — это палуба, и дома Крепости словно плывут в море… То есть, понимаете, это образ чисто пластический, я его вижу, стоит закрыть глаза. Но он для меня и многозначен: порой мы паруса делаем простынями, а я хочу показать, как простыни становятся парусами! Помню, я даже стихи когда-то написал — давно, в молодости:
Что снится простыням,
Грязным, залежалым простыням?
Что они паруса в далеком южном море.
«Тени южных морей» — был такой фильм. Прекрасное название…
— Давай выпьем за тебя, Мухтар, — вдруг прервала его монолог Тахмина. — Хоть мы и пьем без тостов, я все же хочу выпить за тебя. Я много говорила о тебе Зауру. Заур тоже для меня близкий и родной человек. («Тоже», — отметил про себя Заур.) Так вот, Зауричек… («Зауричек»?!) Мухтар — это такой человек, который и в трудный час твоей жизни придет тебе на помощь, придет бескорыстно, ничего не требуя взамен, никак не подчеркивая своего благородства…
— Ну, хватит, перестань, — сказал Мухтар. — Что за елей! Еще неизвестно, насколько я бескорыстен. Давайте-ка лучше выпьем.
— Нет, — сказала Тахмина с хмельной настойчивостью. — Я хочу еще два слова сказать, и не перебивай меня, пожалуйста. Бывают друзья — они рядом только в хорошие твои дни — грош им цена. Бывают друзья, которые познаются в беде, — это настоящие друзья, бесценные друзья. Но если друг познается только в беде, а в радости его не видать, по-моему, это тоже какая-то однобокая, хмурая дружба. Истинный друг тот, кто не оставит тебя в беде, но и в радости твоей он не посторонний, а тем более — не завистник. Нет, он способен разделить твою радость, он радуется за тебя и с тобой. Если это и не его личная радость, а твоя радость его радует, ты — его радость. Его радость — это… Что-то я запуталась. Видимо, перебрала. Словом, за тебя, Мухтарчик!
Потом Мухтар куда-то вышел, и Тахмина сказала:
— Ну, ты сегодня на себя не похож — грустный, не в духе что-то. Чем ты удручен, Зауричек?
— Странно, — сказал Заур. — И ты, и я выпили и не очень-то контролируем свои слова. Но ты железно контролируешь себя в одном: при Мухтаре называешь меня Зауром, а как он на минутку отлучается, так опять «Зауричек».
— Ой, боже мой, Зауричек, — расхохоталась Тахмина, — как ты глуп!
— Да уж я не мудр, как боги, официанты и рассуждающие режиссеры.
— О, сколько яду! Глупеныш, ты опять меня ревнуешь. Ну, неужели к Мухтару? Ну хочешь, я при нем поцелую тебя, брошусь тебе на шею и буду называть тебя не только Зауричек, но и Заурченок и еще как тебе угодно.
— Хочу, — сказал Заур. — Давай уйдем отсюда.
— Знакомьтесь, — раздался голос прямо над ними, — это Саша, это Лена, а это мои друзья Тахмина и Заур. Впрочем, вряд ли стоит представлять Сашу и Лену, добавил он.
Это и вправду были очень известные киноактеры — муж и жена. Они уже где-то выпили.
— Очень рад, мадам, — обратился Саша к Тахмине, — вы не возражаете, если я сяду рядом с вами?
— Нет, конечно, прошу вас.
— А вы тоже актриса?
— Нет, я диктор телевидения.
— Ах да, я же видела вас вчера, — сказала Лена. — Нет, кажется, это было позавчера.
— А почему вы не актриса? — спросил Саша.
— Не знаю, — сказала Тахмина. — Об этом надо у режиссера спросить, у Мухтара, в частности.
— Позволь сперва мне спросить, — сказал Мухтар. — Что вы будете пить?
— Да теперь все один хрен, — сказал Саша. — Ну, давай водки.
Принесли водку, Мухтар разлил.
— Вы пьете коньяк, мы водку. Какая-то анархия получается у нас за столом, сказал Саша.
— У нас за столом монархия, — сказал Мухтар, — поскольку есть королева. Даже две королевы.
— О, что значит восточная галантность! — сказала Лена.
— Ну, за знакомство! — сказал Саша. — И за прекрасных женщин Востока в лице моей очаровательной соседки. За прекрасных женщин Востока, сбросивших паранджу и пьющих коньяк. — Он выпил. — Вы носили паранджу? — обратился он затем к Тахмине.
— У нас вообще никогда и никто не носил паранджу, — ответила Тахмина.
— У нас это называется чадрой, это немного другое, — пояснил Мухтар.
— А я знаю, — сказала Лена. — Паранджа — это Узбекистан. Я была в Ташкенте. Там готовят изумительный плов.
— Наш плов лучше, — сказал Заур для того, чтобы его молчаливость не привлекла внимания, но Саша тем не менее уловил этот маневр:
— Ого, сфинкс заговорил. Вы молчали долго и загадочно и наконец раскрыли уста, чтобы защитить честь национальной кухни. Браво! Ну, хорошо. Вздрогнули! — сказал он и опрокинул рюмку. — А вы все-таки не сказали, почему вы такая красавица и не снимаетесь в кино? И куда только смотрят азербайджанские режиссеры?
— Пригласите к себе, сниматься здесь, — сказала Тахмина.
— С удовольствием, только нам надо обменяться адресами и телефонами, — и он, пошарив в карманах, протянул ей визитную карточку.
«Даст Тахмина адрес и телефон?» — думал Заур беспокойно, хоть и понимал, что этот пьяный разговор живущих в разных городах людей ничего не значит.
— Меня можно найти через Мухтара.
— Он что, ваш любовник, этот чертов персюк? — спросил Саша.
— Нет, — сказала Тахмина сухо.
— А кто же ваш любовник?
— У меня нет любовника, — сказала Тахмина. — У меня есть муж.
— А кто же ваш муж?
Секунду поколебавшись, Тахмина указала на Заура:
— Вот он.
Потом Заур и Тахмина долго спорили: у кого лицо вытянулось длиннее — у Саши, у Мухтара или у самого Заура? Потом она объяснила Зауру, что сказала так, чтобы Саша не приставал. В тот момент Заур готов был убить кого-нибудь из-за Тахмины или умереть сам. И, видимо почувствовав его состояние, Саша сказал Зауру почти трезвым голосом:
— Бога ради, только не вздумайте ломать мне ребра, я догадываюсь, что вы в состоянии сделать это блестяще. Я же просто так, от чистого сердца. — И, меняя тему, повернулся к Мухтару: — Старикан, а давненько мы с тобой не пили. Помнишь Пал Палыча-то, нашего декана?
— Ну конечно.
— Помер же.
— Я знаю, давал телеграмму.
— А я даже телеграмму не мог дать, я был в Каннах, понимаешь, представлял нашу последнюю картину, а приехал — мне сказали…
— И как вам понравилось в Каннах? — спросила Тахмина.
— Ээ… Надоело все — приемы, коктейли, а выпить толком невозможно. Ну, посмотрел там новую картину Феллини, ее еще у нас в Союзе нет… Ну, старик, обратился он к Мухтару, — это обалдеть можно.
— А по-моему, — сказал Заур, — Феллини от барокко пришел к рококо.
Это заявление было столь неожиданным, что некоторое время все ошалело смотрели друг на друга, и наконец Саша сказал:
— Ну, ты выдаешь, старик!
А Тахмина расхохоталась и сказала:
— Молодец, Зауричек!
Заур залпом выпил еще рюмку и заявил, что единственная картина, которая на него по-настоящему подействовала, это «Тарзан».
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26
— Как профессия официанта? — вспомнил Заур.
— Но и бога, — парировала Тахмина.
— Без их мудрости, — улыбнулся Мухтар.
— Мухтарчик, давай-ка сделаем с тобой кино. Давай вообще хоть раз в жизни что-нибудь вместе с тобой сделаем, — не без двусмысленности, как показалось Зауру, сказала Тахмина.
— Я давно тебе это предлагаю, — уже явно двусмысленно ответил Мухтар.
Тахмина заметила тень, пробежавшую по лицу Заура, и добавила:
— Серьезно, ты не можешь добиться, чтобы тебе дали постановку фильма? У тебя ведь есть и формальное право, и вообще… Ну, почему ты этого не добиваешься? Ну, ради меня хотя бы. Я снимусь у тебя в главной роли.
— Поздно менять жизнь, — сказал Мухтар. — Да и тебе поздно. Ты уже обвисла вся как-то.
— Бессовестный, — сказала Тахмина. — И как у тебя язык повернулся сказать мне такое! А я умираю, так хочу сняться в фильме. Пусть хоть что-нибудь от меня останется, когда я умру. И хочу, чтобы это было сейчас, а не потом, когда я и в самом деле обвисну, как ты изящно выразился. Это, наверное, стыдно — да? — так говорить, но я хотела бы, чтобы сверкали юпитеры, вспыхивали лампочки, суетились фотографы, снимая меня в разных ракурсах, чтобы меня интервьюировали…
— Душа хотела б быть звездой! — продекламировал Мухтар.
А она начала говорить, гримасничая:
— Любимый мой цвет — голубой, любимые композиторы — Бах и Стравинский, мое хобби… А какое у меня, в самом деле, хобби?
— Менять наряды, — сказал Мухтар.
— И ни черта вы не понимаете, — вдруг разочарованно сказала Тахмина. — Вы не понимаете, что красивая женщина — такая же ценность, как хотя бы полезные ископаемые. Как редкие деревья, живописные пейзажи, как целебные источники или памятники старины. Это валюта, понимаете? Надо снимать красавицу в кино, писать с нее портреты, фотографировать ее на рекламные проспекты и выносить на мировой рынок.
— Ах, вот какие у тебя замашки! — сказал Мухтар. — Да ты бизнесменка!
— Бизнесменка-неудачница, — сказала она, вдруг сникнув. — Неудавшаяся актриса, неудавшаяся красавица. Такой и умру, наверное.
— Во всяком случае, не от скромности.
— Что?
— От скромности, говорю, не умрешь, это уж точно, — сказал Мухтар. — Извини, пожалуйста, за маленькое уточнение: ты была красивой. И очень. Но — была. Учти это.
— Вот хам! — сказала Тахмина и шутливо погрозила ему пальцем. — А я-то клялась-божилась, что ты джентльмен. Зауричек, будь рыцарем, защити меня от этого зарвавшегося мужлана.
Но прежде чем Заур открыл рот, Мухтар сказал:
— Это тебе за твою коммерцию и валюту.
— Ну, неужели ты перестал понимать шутки, Мухтар?
— А ты? — сказал Мухтар. — Неужели ты могла подумать, что я всерьез стану говорить о твоей красоте в прошедшем времени? Заур чувствовал, что за шутливой пикировкой Мухтара и Тахмины кроется понятная им одним система условностей, долгое и, наверное, сложное общее прошлое, весь тот неведомый ему мир их чувств, о котором — теперь он в этом был убежден — Тахмина если и не солгала ему, то и не сказала всей правды, лишь обрисовала его внешние и поэтому ничего не значащие приметы.
Официант принес горячее, они пили еще и еще, без тостов и «несинхронно», как определил Заур, прибегнув к словечку, которое слышал сегодня несчетное число раз. И по мере г того как коньяк растворял подозрительность и настороженность, он убеждался в том, что Мухтар очень дорог Тахмине, и в том, что между ними никогда не было и не будет того, чего он так боялся. И если это последнее успокаивало его, то первое будоражило, и он пытался понять, чем же ей так дорог этот человек, к которому она относилась явно с большей бережностью, чем к Зауру, с которым была так близка, как только могут быть близки мужчина и женщина. Напрашивалось сравнение, и Заур глазами Тахмины смотрел на обоих — на себя и Мухтара, отмечая все преимущества Мухтара: его тонкость, артистичность и даже легкую, изысканную печаль. В сравнении с ним Заур казался себе неотесанным, тяжеловесным, неповоротливым, и даже спортивность, которой он всегда гордился, теперь коробила его, и он думал, что, наверное, и в глазах Тахмины он всего лишь воплощение грубой мужской силы, и не это ли (вернее, не только ли это?) привлекало к нему Тахмину?
А Мухтар все говорил и говорил. Коньяк, погрузивший Заура в мрачную меланхолию, развязал язык Мухтару, как бы освободив от обычной его сдержанности, и он говорил. Говорил с упоением о своей профессии, о том, что он не променял бы ее ни на какую другую. Говорил о том, что это же чудо мысль, возникшая в чьей-то голове в часы ночной тишины и одиночества, сперва переносится на бумагу, потом становится сценой, наглядно зримым кусочком жизни, и эта чужая, вымышленная жизнь, созданная трудом, мастерством разных людей, делается достоянием сотен тысяч, миллионов, входит в дома, в семьи, заселяет города… — и все это, в общем-то, организует, творит и держит в кулаке он, режиссер. Ну и что, если это потом исчезнет как сон и назавтра забудется. А что вечно? Впечатление от прекрасного сна, в котором мы испытали восторг, не менее истинно и ценно, чем любое другое — и материально выраженное — воздействие. Потом он говорил о своих замыслах, о том, какие фильмы ему хотелось бы снять, причем он говорил не о цельном сюжете, не о теме фильма, а о каких-то обрывках, сценках, видениях, о том, что из всего неосуществленного больше всего он жалеет об одном эпизоде.
— Я хотел бы закончить фильм этим эпизодом. Плоские крыши бакинской Крепости — вы ведь помните, какие они? — громоздятся друг на друге и рядом друг с другом на разных уровнях, а дальше виден краешек моря. Так вот, я снял бы кадр — эти крыши, а на одной из крыш девушка — тонкая, стройная, высокая и, самое главное, с чистым-чистым юным лицом — ну, скажем, какой была Тахмина когда-то — он тут же наклонился и с улыбкой поцеловал руку Тахмины, — шучу, шучу… Так вот, она развешивает белье. Белоснежные простыни. Я много раз видел все это в детстве, и на всю жизнь мне это запомнилось. Танец девушки в черном платье, движение белых простыней на крыше на фоне синего летнего неба. И легкий ветер. А вдали море, синее небо, и, когда ветер вздувает простыню, она выглядит как парус. И крыша — это палуба, и дома Крепости словно плывут в море… То есть, понимаете, это образ чисто пластический, я его вижу, стоит закрыть глаза. Но он для меня и многозначен: порой мы паруса делаем простынями, а я хочу показать, как простыни становятся парусами! Помню, я даже стихи когда-то написал — давно, в молодости:
Что снится простыням,
Грязным, залежалым простыням?
Что они паруса в далеком южном море.
«Тени южных морей» — был такой фильм. Прекрасное название…
— Давай выпьем за тебя, Мухтар, — вдруг прервала его монолог Тахмина. — Хоть мы и пьем без тостов, я все же хочу выпить за тебя. Я много говорила о тебе Зауру. Заур тоже для меня близкий и родной человек. («Тоже», — отметил про себя Заур.) Так вот, Зауричек… («Зауричек»?!) Мухтар — это такой человек, который и в трудный час твоей жизни придет тебе на помощь, придет бескорыстно, ничего не требуя взамен, никак не подчеркивая своего благородства…
— Ну, хватит, перестань, — сказал Мухтар. — Что за елей! Еще неизвестно, насколько я бескорыстен. Давайте-ка лучше выпьем.
— Нет, — сказала Тахмина с хмельной настойчивостью. — Я хочу еще два слова сказать, и не перебивай меня, пожалуйста. Бывают друзья — они рядом только в хорошие твои дни — грош им цена. Бывают друзья, которые познаются в беде, — это настоящие друзья, бесценные друзья. Но если друг познается только в беде, а в радости его не видать, по-моему, это тоже какая-то однобокая, хмурая дружба. Истинный друг тот, кто не оставит тебя в беде, но и в радости твоей он не посторонний, а тем более — не завистник. Нет, он способен разделить твою радость, он радуется за тебя и с тобой. Если это и не его личная радость, а твоя радость его радует, ты — его радость. Его радость — это… Что-то я запуталась. Видимо, перебрала. Словом, за тебя, Мухтарчик!
Потом Мухтар куда-то вышел, и Тахмина сказала:
— Ну, ты сегодня на себя не похож — грустный, не в духе что-то. Чем ты удручен, Зауричек?
— Странно, — сказал Заур. — И ты, и я выпили и не очень-то контролируем свои слова. Но ты железно контролируешь себя в одном: при Мухтаре называешь меня Зауром, а как он на минутку отлучается, так опять «Зауричек».
— Ой, боже мой, Зауричек, — расхохоталась Тахмина, — как ты глуп!
— Да уж я не мудр, как боги, официанты и рассуждающие режиссеры.
— О, сколько яду! Глупеныш, ты опять меня ревнуешь. Ну, неужели к Мухтару? Ну хочешь, я при нем поцелую тебя, брошусь тебе на шею и буду называть тебя не только Зауричек, но и Заурченок и еще как тебе угодно.
— Хочу, — сказал Заур. — Давай уйдем отсюда.
— Знакомьтесь, — раздался голос прямо над ними, — это Саша, это Лена, а это мои друзья Тахмина и Заур. Впрочем, вряд ли стоит представлять Сашу и Лену, добавил он.
Это и вправду были очень известные киноактеры — муж и жена. Они уже где-то выпили.
— Очень рад, мадам, — обратился Саша к Тахмине, — вы не возражаете, если я сяду рядом с вами?
— Нет, конечно, прошу вас.
— А вы тоже актриса?
— Нет, я диктор телевидения.
— Ах да, я же видела вас вчера, — сказала Лена. — Нет, кажется, это было позавчера.
— А почему вы не актриса? — спросил Саша.
— Не знаю, — сказала Тахмина. — Об этом надо у режиссера спросить, у Мухтара, в частности.
— Позволь сперва мне спросить, — сказал Мухтар. — Что вы будете пить?
— Да теперь все один хрен, — сказал Саша. — Ну, давай водки.
Принесли водку, Мухтар разлил.
— Вы пьете коньяк, мы водку. Какая-то анархия получается у нас за столом, сказал Саша.
— У нас за столом монархия, — сказал Мухтар, — поскольку есть королева. Даже две королевы.
— О, что значит восточная галантность! — сказала Лена.
— Ну, за знакомство! — сказал Саша. — И за прекрасных женщин Востока в лице моей очаровательной соседки. За прекрасных женщин Востока, сбросивших паранджу и пьющих коньяк. — Он выпил. — Вы носили паранджу? — обратился он затем к Тахмине.
— У нас вообще никогда и никто не носил паранджу, — ответила Тахмина.
— У нас это называется чадрой, это немного другое, — пояснил Мухтар.
— А я знаю, — сказала Лена. — Паранджа — это Узбекистан. Я была в Ташкенте. Там готовят изумительный плов.
— Наш плов лучше, — сказал Заур для того, чтобы его молчаливость не привлекла внимания, но Саша тем не менее уловил этот маневр:
— Ого, сфинкс заговорил. Вы молчали долго и загадочно и наконец раскрыли уста, чтобы защитить честь национальной кухни. Браво! Ну, хорошо. Вздрогнули! — сказал он и опрокинул рюмку. — А вы все-таки не сказали, почему вы такая красавица и не снимаетесь в кино? И куда только смотрят азербайджанские режиссеры?
— Пригласите к себе, сниматься здесь, — сказала Тахмина.
— С удовольствием, только нам надо обменяться адресами и телефонами, — и он, пошарив в карманах, протянул ей визитную карточку.
«Даст Тахмина адрес и телефон?» — думал Заур беспокойно, хоть и понимал, что этот пьяный разговор живущих в разных городах людей ничего не значит.
— Меня можно найти через Мухтара.
— Он что, ваш любовник, этот чертов персюк? — спросил Саша.
— Нет, — сказала Тахмина сухо.
— А кто же ваш любовник?
— У меня нет любовника, — сказала Тахмина. — У меня есть муж.
— А кто же ваш муж?
Секунду поколебавшись, Тахмина указала на Заура:
— Вот он.
Потом Заур и Тахмина долго спорили: у кого лицо вытянулось длиннее — у Саши, у Мухтара или у самого Заура? Потом она объяснила Зауру, что сказала так, чтобы Саша не приставал. В тот момент Заур готов был убить кого-нибудь из-за Тахмины или умереть сам. И, видимо почувствовав его состояние, Саша сказал Зауру почти трезвым голосом:
— Бога ради, только не вздумайте ломать мне ребра, я догадываюсь, что вы в состоянии сделать это блестяще. Я же просто так, от чистого сердца. — И, меняя тему, повернулся к Мухтару: — Старикан, а давненько мы с тобой не пили. Помнишь Пал Палыча-то, нашего декана?
— Ну конечно.
— Помер же.
— Я знаю, давал телеграмму.
— А я даже телеграмму не мог дать, я был в Каннах, понимаешь, представлял нашу последнюю картину, а приехал — мне сказали…
— И как вам понравилось в Каннах? — спросила Тахмина.
— Ээ… Надоело все — приемы, коктейли, а выпить толком невозможно. Ну, посмотрел там новую картину Феллини, ее еще у нас в Союзе нет… Ну, старик, обратился он к Мухтару, — это обалдеть можно.
— А по-моему, — сказал Заур, — Феллини от барокко пришел к рококо.
Это заявление было столь неожиданным, что некоторое время все ошалело смотрели друг на друга, и наконец Саша сказал:
— Ну, ты выдаешь, старик!
А Тахмина расхохоталась и сказала:
— Молодец, Зауричек!
Заур залпом выпил еще рюмку и заявил, что единственная картина, которая на него по-настоящему подействовала, это «Тарзан».
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26