Тотчас с них сползала старая шкура и,
свернувшись тугим комочком, убегала на поиски зеленого песка для
самообновления.
Дождь, собственно, был коротким, на полчаса, не больше. И когда он
кончался, в небо взмывали бледно-розовые нежнейшие бариморы. И
спинокостные размеры, почистив панцири внутренними щетками и выкинув
наружу лишний песок, пускались в путь, легко отталкиваясь от гибких
ложноножек охотников за летунами. Шаловливый ветер тем временем забрасывал
Ипата семенами размеров и хомоков, а также спорами драко. И поднимал на
недосягаемую высоту икру мудрахов, делительницы джоэдов и похожие на
точеные китайские пагоды колыбельки фамсов. Разглядывая все это, можно
было сидеть целый день, но когда наступала темнота, вся эта праздничная
жизнь умирала. Тогда Ипат возвращался в избушку бабушки Меланьи и,
устроившись у окна на твердом топчане, долго не мог заснуть, слушая
глухие, мерные удары моря...
Вспомнив все это, он встал с кровати и тщательно побрился. Так,
теперь остается только одеться и собраться в дорогу.
Застегнув последнюю пуговицу, он сунул в карман нераспечатанную пачку
сигарет, зажигалку в форме льва и толстый кожаный бумажник. Карман заметно
оттопырился, стал похож на хорошо набитый живот. Может быть, даже
слишком...
Наверное, поэтому, когда Ипат вышел на улицу, с твердым намерением
отправиться в аэропорт и сегодня же улететь к бабке Меланье, карман стало
пучить. Шагов через десять у кармана разыгрались колики. Так как без
сигарет обойтись было невозможно, Ипат вытащил бумажник и швырнул его в
ближайшую канаву.
Тотчас же тень какого-то проходящего мимо гражданина соскочила с
тротуара и метнулась туда, куда он упал. Но ее хозяин был очень
воспитанный. Он решительно взял тень за руку, и как она ни упиралась, как
ни протестовала, потащил ее в сторону. На перекрестке тень все же
зацепилась правой рукой за телеграфный столб, и пока гражданин пытался ее
от него отодрать, сумела вывести на ближайшей стене большим пальцем правой
ноги "свободу угнетенным..." Но тут гражданин изловчился и, скрутив ее
приемом "двойной нельсон", благополучно утащил за угол. Оттуда через
несколько секунд выскочила трехногая бабушка с диким криком: "Убили!
Убили!"
Кто кого из них там убил, Ипата не интересовало. Никак не
прореагировав на вопли бабуси, он пошел по улице дальше, рассеянно
поглядывая по сторонам, чуть прикрыв глаза и побаиваясь в глубине души
лишь того, как бы улица не возмутилась и не пошла в аэропорт по нему. Это
было бы не очень хорошо. Можно сказать даже, что не совсем удобно. Кроме
того, несомненно, в аэропорт он сегодня бы опоздал. А какой интерес
приходить в аэропорт не с утра! Так и мест хороших не получишь, и
потолкаться как следует не успеешь, да и последних новостей не услышишь.
Однако обошлось. Улица с утра, очевидно, была в хорошем настроении,
поэтому асфальт очень мягко, благожелательно ложился Ипату под ноги. И
даже не пробовал столкнуть его в ближайшую канаву.
На небе светило треугольное солнце. И время от времени лопоухий
медвежонок-панда вылезал из своей норы и тщательно протирал солнечный
треугольник мягкой замшевой тряпочкой, смахивая космическую пыль и мелкие
метеориты. Крупные он просто бросал вниз, на радость местным мальчишкам.
Еще бы, ведь у старьевщика на метеориты можно было выменять заржавленный
мушкет или проволочную саблю, а то и целую пригоршню орденов государства
Бульдонезии.
А на земле все шло своим чередом.
Возле киоска "Союзпечати" суетились продавцы счастья, раскладывая
свой товар на дощатые прилавки, поправляя полосатые тенты, прикрывавшие
его от солнца, и рассеянно обсуждали между собой вчерашний футбольный
матч. На устилавших прилавки вчерашних газетах вырастали кучки любовного
счастья, счастья творчества и счастья игроков. А также огромные кучи
счастья дураков.
Заспанные дворники гладили асфальт березовыми вениками. Очевидно,
асфальту это нравилось, потому что иногда он чуть заметно вздрагивал и
приглушенно хихикал. А по дороге шли дома, которых хозяева отпускали на
ночь за город - попастись. Резво скакали деревянные бараки. Весело
попыхивая трубами, валили трехэтажные общаги. И совсем уж солидно,
вперевалку, топали блочные пятиэтажки, тяжело помахивая подвалами,
забитыми по самые двери ароматным луговым сеном.
Ипат даже остановился, став одним из этих домов, почувствовав, как
приятно возвращаться обратно в город после ночи, проведенной на широком
лугу, где ты почти один и только иногда в ночном тумане мелькнет бок
какой-нибудь глупенькой одноэтажки, которой не сидится на месте, а хочется
побегать и полаять на луну. Просто так. То, что луна может ответить ей тем
же, такое несерьезное строение сообразить уже не может. А жаль...
Наконец, последний дом свернул за угол. Ипата отпустило. Он снова был
человеком. (Рост: метр восемьдесят шесть. Лицо открытое, спокойное. На
подбородке небольшой шрам. Без определенных занятий.) Он даже улыбнулся
молоденькой продавщице "пепси-коки), которая в ответ ему тоже улыбнулась.
И, наверное, поэтому Ипату совсем расхотелось улетать.
Собственно говоря, почему бы не остаться? Можно даже познакомиться с
этой девушкой. Вечером сходить с ней на танцы. А там глядишь и... Но нет.
Одно дело просто улыбаться, другое - знакомиться. И скорее всего она
его отошьет. А потом, часа через два, город скроется в оболочке сажи и
копоти. Станет другим. Тем временем утро будет упущено, и он уже не
улетит. А завтра еще черт его знает, что случится. Может, инопланетяне
нападут! Да и пройти-то, собственно, осталось совсем немного. Рукой
подать. Вот только завернуть за угол. Так, а теперь нырнуть в этот
проходной двор. Слегка переждать, чтобы не попасть под копыта
индрикотериев. Прошли. Ну вот, можно и дальше. Поворот. А сейчас прямо...
Вот он, аэропорт.
Все же он немного опоздал. Десятка два энтузиастов уже отирались у
касс, радостно похихикивая, и для разминки требовали у кассирши билет до
Альфа-Альдебарана или до загадочной планеты Силэб. Кассирша вяло от них
отмахивалась, хорошо понимая, что это так - семечки, и сладко позевывала в
ожидании утреннего чая.
Ипат протиснулся к кассе и попросил, чтобы ему дали самый большой
билет до бабушки Маланьи. С раздражением отложив в сторону помаду, которой
подкрашивала нос, кассирша извлекла из стола пачку бланков, ножницы,
пистолет марки "кольт", баллончик слезоточивого газа и, с ожесточением
взявшись за работу, ровно через минуту и тридцать семь секунд вручила
Ипату билет.
Где-то невдалеке натужно ревел совершающий посадку самолет. Ипат
отошел от кассы и увидел, что пока он получал билет, людей в зале ожидания
набилось столько, что яблоку негде упасть. Сквозь толпу продирались
озабоченные мороженщицы. Возле ног Ипата уселся какой-то грязный, в
телогрейке и кирзовых сапогах тип и, вытащив из уха гитару, ударил по
струнам. По-блатному растягивая слова, да так, что некоторые с треском
лопались, он запел старинную дворовую песню. Тотчас же толпа вокруг него
уплотнилась. Ипата стиснули, и он понял, что попал в ловушку. А гитарист
заливался соловьем, вкусно выводя: "А я тебя и-эх, да поцелую, а потом и -
эх, да зарублю!"
И ничего другого не оставалось, как пройти по головам. Иначе так у
кассы и прокукарекаешь до самого вечера.
Ипат ухватился руками за плечи своих соседей, подтянулся и забросил
сначала одну ногу, потом другую. Выпрямившись, он вытянул для равновесия
руки в стороны и пошел, пошел, пошел туда, где народу поменьше. Он шел по
головам и внимательно смотрел под ноги: не дай бог попадется лысый. Тогда
все - неминуемо поскользнешься. Но мог миловал, и через минуту он уже
спрыгнул на пол в противоположном конце зала и зачем-то вытер руки.
Эх-ма! Ну вот и все. С билетом покончено. До самолета еще уйма
времени. Можно и поразвлечься.
Он прошелся по залу и, остановившись возле девушки, которая бойко
распродавала свежие номера "местной сплетницы", подмигнул ей. Та не
осталась в долгу и ответила тем же. И некоторое время они молча смотрели
друг другу в глаза, а потом Ипату подмигнул очередной номер "местной
сплетницы", и пришлось идти дальше.
Возле центрального фонтана он остановился и, усевшись на его
мраморный край, закурил. Рядом, тоже присев на краешек, судачили две
бабуси. Сначала они говорили о погоде и засолке грибов, потом придвинулись
друг к другу ближе, и одна из них громким шепотом сообщила:
- А вчера-то что было! На молокановской улице оборотня милицайты
подстрелили...
- Да что ты! - выдохнула вторая бабуся.
- Истинный крест! Вот как бог свят... Иду я, значит, за молочком
очередь занимать. Внучек, понимаешь, молочка требует. Уросливый пацаненок,
надо сказать, но я к нему уже приспособилась. Главное, что молоко любит. А
это для здоровья первейшее дело. Так вот, иду я, значит, за молоком.
Петровну встретила. Покалякали о том о сем. Ну, пошли каждая в свою
сторону. И только я за угол свернула... Вдруг: бах, тарарах - шум,
выстрелы. И потом два милицайта волокут его, сердешного, за ноги по
асфальту. Как есть оборотень. Все человеческое, а голова волчья. Ужас! Я
так и обомлела. Стою ни жива ни мертва. Где-то, знаешь, только в селезенке
у меня екает. Ну, думаю, дожилась. А один из милицайтов обернулся и
говорит мне этак, знаешь ли, с усмешечкой: "Ты, бабуся, не волнуйся. Это
один из Лемурии пробрался. Пользуются, гады, что война, вот и лезут". И
потащили они его. Страх-то какой, господи! А я постояла да и дальше за
молочком пошла...
Ипат усмехнулся.
Ведь как пить дать врет, старая. Делать ей нечего, вот и врет.
Он выкинул окурок в фонтан и, резко вскочив, быстро пошел к выходу из
вокзала. За спиной хлопнула дверь, и Ипат, окунувшись в жару привокзальной
площади, остановился.
Мимо шли и бежали люди. Вот торопится маленький старичок, помахивая
длинной белоснежной бородой. За спиной у него огромный рюкзак, из которого
высовывается головка огнетушителя. За дедом шествовала элегантная парочка.
Провожавшие их родители плакали навзрыд и совали молодым в карманы пачки
потертых денег. Какой-то жулик ловил всех за руки и предлагал прокатиться
по городу. Совсем дешево, но зато какие красоты, а еще есть женщины... И
еще... И еще... Кто-то кричал, а кто-то истерически смеялся. И все это
людское море двигалось, шумело, торговалось, схлестывалось и рассыпалось в
стороны, а потом снова собиралось в шевелящиеся комки.
Махнув рукой, Ипат вернулся в здание вокзала и протиснулся к
телевизору. Передавали последние новости.
Сначала показывали обычный винегрет. Кто-то кого-то лупил резиновой
дубинкой по голове, а над всем этим танцевали полуобнаженные красавицы,
тут же прораставшие пшеницей и клонившиеся к земле тугими колосьями, по
которым барабанил грибной дождичек, падавший обильным потом с плеч двух
дюжих негров, безостановочно танцующих самбу на могильных плитах,
украшенных витиеватой надписью "колониальное рабство", из-под которых во
все стороны расползались жуки-рогачи, мгновенно взмывавшие в воздух и с
утробным воем устремлявшиеся к Антарктиде, неся под своими надкрыльями
атомные бомбы, готовые в любую минуту распуститься жгучими тюльпанами,
чтобы устроить на всей земле на веки вечные всеобщую тишину.
Потом мелькнули голубые полосы, и вдруг показали Верховного
Предводителя, бессменного борца за демократию, человека, укравшего
Созвездие Павлина. Он давал напутственное слово новобранцам, тем, что
должны были отправиться служить в Лемурию. Два мужика с квадратными лицами
стояли возле него и бережно держали на шелковых подушечках напутственное
слово. Оно было большое, затейливое и сверкало самоварным золотом. Из
карманов Верховного Предводителя, как черти из коробочки, выскакивали
фотографы и снимали его в фас и в профиль, сверху и снизу, на трибуне и
возле... Снимали то, как он, вытянув руку вперед, увешанный наградами, как
рождественская елка, чуть хлябая нижней челюстью, особенно когда
употреблял длинные слова, пережевывал заученную жвачку, которую говорил и
год, и два, и три, и пять лет назад. О демократии и международном долге. О
том, что мы не должны оставить в беде маленькую страну Лемурию, где никак
не может установиться демократия и где она должна быть, так как без нее не
могут восторжествовать великие идеалы.
1 2 3 4 5