– Согласись, что получилось очень изящно; вся история обрела должную законченость.
– Ну, в некотором роде… А вот Марта, по-моему, не согласна. Ты только посмотри на нее: ей эта история абсолютно не по нраву.
– Да ну ее, вечно она портит людям настроение, все-то ей не так и не этак, – попытался выкрутиться Хорхе. – И потом, вспомни все эти шуточки с Эуфемией. Такая гадость! И пострадала больше всех Марта. Слушай, а не забыть ли нам эту Эуфемию к чертям собачьим? Что скажешь, Мартамарта?
– Нет, Хорхехорхе. Ни Ренато, ни я – мы не сможем забыть ни Эуфимию, ни ее слова. Ренато, дай затянуться, никогда не курила трубку.
– Тебя стошнит, – предупредил ее Ренато. – Помнишь, как тебе было плохо, когда ты покурила кальян?
– Да ты просто напихал туда всякой ароматической гадости, тут кому хочешь поплохеет. Ну дай попробовать.
Ренато наклонился, чтобы передать ей трубку, и его голова оказалось на одном уровне с головой Хорхе. Тот дружески потрепал его по затылку. Ренато зажмурился.
– Ух ты, здорово! – прохрипела Марта, задыхаясь и кашляя. – Ну, дерет! Что за солому ты куришь?
Из кухни пришла Сусана, вслед за ней – Тибо-Пьяццини. В присутствии Сусаны Вихили становились совсем другими. Вот и сейчас, сделав вид, что не замечают ее, они бросились усиленно тискать несчастного кота. Ренато принялся за мате, поданный Су. В окно, хлопнув парусиной тента, вдруг ударил порыв ветра, вбросил в студию облако уличного марева с горстью обжигающего песка.
– Ребята нашли дом с картины, – сказал Ренато сестре. – И знаешь, что самое занятное? То, что дом этот, оказывается, принадлежит Нарциссу.
Присутствие Сусаны, похоже, не на шутку обеспокоило Марту. Она недовольно, даже злобно посмотрела на сестру Ренато, нервно одернула юбку и снова заходила по студии из угла в угол. Неожиданно остановилась перед Ренато и замерла – очень похожая при этом на статуэтку Дега.
– Как бы я хотела уехать, куда-нибудь пропасть; пусть на меня упадет что-нибудь – пианино, шкаф, еще что-нибудь, хоть бы оспу подхватить, что ли, – но только не оставаться здесь. Ты меня понимаешь, Ренато? Ну, не могу я жить здесь спокойно – ни у себя дома, ни вообще в Буэнос-Айресе. Я боюсь. Я готова на все, готова даже расстаться с тобой и с Хорхе…
– А с Нарциссом? – ласковым голосом спросила Сусана.
Марта резко обернулась к ней, словно собираясь ударить. Хорхе смотрел на сестру с долей презрения и одновременно с немалой заинтересованностью. Ренато молчал.
– Она – она ушла бы со мной, – простонала Марта, опускаясь на ковер. – Мы с ней одно целое. Дело в ней, а не в Нарциссе.
– Стоит тебе только по-настоящему захотеть, – все так же ласково обратилась к Марте Сусана, – и ты одолеешь ее. А так – ты просто боишься ее, позволяешь ей вложить меч в твои руки.
– Дался вам этот меч, только о нем все и говорите! – Хорхе рассмеялся и вдруг, обернувшись к Ренато, предложил: – Слушай, ну если ей не хватает духу, сделай ты это сам. Давай уничтожим картину, и дело с концом. Согласен? Давай, прямо сейчас.
В том, как он понукал Ренато, провоцировал его, Сусана разглядела вызов, приглашение к поединку. А Ренато качал головой и, казалось, обдумывал ответ.
– Деревья играют с углами домов, летний шмель распарывает архитектурное полотно, – ритмично забубнил Хорхе, словно разминаясь перед схваткой. – Хочешь, сделаем словесную гимнастику? Чур, я начинаю. Ключевое слово – молния. Поехали: мол – не – я, я – не – лом, не – я – ли – моль, не – молол – ли – я, ноль – и – я, я – не – ноль, я – ли…
– Уходите, – раздался вдруг голос Ренато, который исходил, казалось, откуда-то издалека, а не от него самого. – Уходите все, дайте мне поработать. Я хочу дописать картину.
iii
Мне очень нравятся книги Найджела Болчина, его разочарование в жизни, которое позволяет ему рассматривать, анализировать ее глазами потерявших всякую надежду, несостоявшихся в этой жизни героев. В этой своей несостоятельности они становятся куда более реальными, – как, например, тот бедняга с алюминиевой ногой, что потрошит на пляже старую, оставленную фашистами бомбу. Мне нравится его едкий стиль, его отличные постельные сцены, повторяющиеся через каждые несколько глав, элегантнейшим образом лишенные эротизма – элемента, столь легко вписывающегося в любой триллер. Я как раз сидел и глотал страницу за страницей «My Own Executioner», когда раздался телефонный звонок. Звонила Сусана.
– Я тебе звоню уже с часу дня. Говорить буду тихо, потому что эти сидят на кухне и могут услышать.
– Я уходил по делам. Был в Ассоциации, представлял концерт для арфы. Вернулся в полчетвертого, знаешь, с трех до четырех успел сделать два добрых дела: во-первых, начал читать новый роман Болчина, а во-вторых – написал стихотворение, которое сейчас тебе прочитаю. И не пытайся протестовать или возмущаться, оно совсем коротенькое. Так вот, слушай:
ГЕНЕРАЛУ
Нечистые руки кисточки без щетины
дети лицом вниз щетки зубные
Зона где царствует крыса
знамен великое множество
гимнов
и тебе сукин ты сын
на грудь медаль
Ты труп прогнивший
Мне показалось, что сквозь потрескивание, мерцающее в черной ночи телефонной линии, до меня донесся жалобный вздох, почти стон Сусаны.
– Инсекто, приезжай! – взмолилась она. – Приезжай скорее! Ренато… Я тебя умоляю, ради Бога – приезжай. Он заперся в студии, чтобы работать, а я… я боюсь…
– Вихили у вас? – спросил я, незаслуженно жестоко бросая на стол томик Болчина.
– Да, но он выпроводил их из студии. Их, и меня, и даже Тибо-Пьяццини.
– Приеду, ты только подожди немного… И еще, Сусана, мне нужен телефон Нарцисса.
Сказав это, я почувствовал: по спине у меня ледяной струйкой стекает пот.
– Сейчас, не вешай трубку, – неожиданно для меня согласилась Сусана.
Пока она искала номер, я взял в руки Болчина и искренне попросил у него прощения.
Наконец Сусана продиктовала мне телефон Нарцисса и, что было еще лучше, – его адрес. Оказывается, Ренато записал его координаты в записную книжку, которая лежала в спальне, на столике у ночника. Я поклялся, что постараюсь приехать как можно быстрее.
Это был дом на улице Свободы. Нарцисс жил на седьмом этаже; вход в лифт украшали две большие вазы, в самом лифте висело огромное, во всю стену кабины, зеркало. Я невольно поправил галстук. Сам не знаю почему, но этот дежурный жест придал мне уверенности в моих силах. Когда мне открыли, дверной проем оказался плотно перегорожен коренастым Нарциссом. За его спиной пространство было скрыто едва подсвеченным полумраком, оттуда же доносилась музыка Тейлора.
– Привет, – без особого восторга поздоровался Нарцисс. – Не ожидал.
– Я тоже. – Ответив, я уже не чувствовал себя столь уверенно. – Поговорить надо. Звонить не стал, потому что решил, что, когда бы я представился, вас не стали бы звать к телефону.
– Да нет, я тут один живу и трубку бы взял сам.
– Могли бы приспособить для этого Эуфемию, – сказал я, прекрасно отдавая себе отчет в том, что поступаю неправильно: нельзя было ввязываться в драку, не контролируя себя, с закипевшей во мне злостью.
Нарцисс же любезно улыбнулся и предложил войти. Проходя по коридору, ведущему в гостиную, я услышал, как он мне ответил:
– Ах, ну да, Эуфемия. Нет, я ее для другого приберегаю.
Салон для гостей оказался просторным и был обставлен настолько безвкусно, что я, обведя его взглядом, даже немного умилился. Я не стал садиться в кресло, предложенное мне Нарциссом, и отверг саму мысль о том, чтобы выпить рюмку виски. Стараясь говорить как можно убедительнее, я заявил:
– Значит, так: хватит кривляться. Перейдем к делу. Во всей этой истории я – не самое главное действующее лицо, но даже я уже сыт по горло Эуфемией, картиной и домом на улице Гутенберга. Я пришел сказать, что ни на грош не верю в эти ваши привидения.
– Не оскорбляйте их, – буркнул Нарцисс, в эту минуту невероятно похожий на Сидни Гринстрита. – Вызываемые духи – это мои уважаемые гости.
– А в особенности я недоволен тем балаганом, который вы развели вокруг меча. Какой вам смысл в том, чтобы Вихили возомнили Бог знает что, а Ренато стал окончательным неврастеником? Я не желаю даже обсуждать с вами все это. Я желаю лишь высказать вам все, что думаю о вас, и предоставить вам возможность самому все замять, пока – без скандала, по-тихому.
– Но она-то ни за что на это не согласится, – пристально глядя мне в глаза, пожаловался Нарцисс. – Я-то ее знаю. Она на это ни за что не пойдет.
– Я, кажется, начал с того, что заявил вам: я не принимаю всерьез всю эту клоунаду. Если вы чревовещатель или мастер охмурять людей, размахивая руками над столом в полумраке, то я…
– Нет-нет, ни в коем случае, – весьма убедительно запротестовал Нарцисс. – Ей ведь все это тоже не нравится, я вызываю ее в темноте только потому, что такова традиция, следовать которой – дело профессиональной чести. А любой приличный дух, да будет вам известно, предпочтет явиться днем, при нормальном освещении. Разве вы не видите ее сами? Она вон там, за вашей спиной, на диване.
Я обернулся несколько быстрее, чем того требовало чувство собственного достоинства. Диван был старым, глубоким, с красной плотной обивкой. Эуфемия сидела с краю, откинувшись на спинку. В руках она держала что-то вроде вязания, может быть – какое-то кружево. Кое-где в этом сгустке поблескивали серебром неподвижные иглы или спицы. Страха я не почувствовал, скорее – желание разрушить, уничтожить возникшее ощущение собственного раздвоения, а кроме того – растоптать Нарцисса, но в то же время не убирать щита дряблой, но живой плоти, прикрывавшей меня от призрака на диване.
– У нее в руках ваш клубок, – любезно пояснил Нарцисс. – Он очень запутан, в нем множество узелков. Вы таскаете его с собой и пытаетесь распутать сии хитросплетения. Дело это нелегкое и продвигается очень медленно.
– Это…
– Да, это Эуфемия. Надеюсь, вы понимаете, что после всего того, что вы о ней наговорили, она не может вам симпатизировать. Но вы только не бойтесь. Инсекто, вы… Да, вы несомненно принадлежите к компании из «Живи как умеешь», но это к делу не относится.
Я чуть отступил назад, чтобы, с одной стороны, не выпускать из поля зрения профиль Эуфемии, а с другой – получше видеть Нарцисса. Вблизи этот говорящий, жарко дышащий колобок становился невыносим. Дверь была за его спиной. Путь к отступлению отрезан, но я – не боясь того, что это может показаться бравадой,
– вовсе не собирался бежать с поля боя.
– «Живи как умеешь», – раздался в комнате какой-то попугайский голос. – «Живи как умеешь».
– Ну вот, она начала! – прошептал Нарцисс, мрачно-заговорщически подмигивая мне.
– Спрашивайте ее, о чем хотите, но не смотрите на нее слишком пристально. Она у меня девушка робкая и совершенно не опасная, если, конечно, найти к ней подход.
Мне едва удалось удержать себя от того, чтобы не швырнуть в Эуфемию подушку с кресла и таким образом раскрыть обман. Кто она: любовница, служанка, сообщница? Кто угодно, вот только… когда я вошел в комнату
– этот диван… И голос, тот же голос, что звучал из-за плеча Марты.
– У нее меч, – проскрипел голос. – Она наносит удар, теперь не наносит. Потом, все потом. Сейчас не бьет, а теперь – бьет. Сейчас, потом. Сейчас нет. Потом.
Клубок был единственным предметом, который все это время двигался, двигался, двигался, даже ее пальцы – и те пребывали в полной неподвижности, красивые, тонкие пальцы.
То, что я принял поначалу за блеск спиц, оказалось сверканием множества колец и браслетов на руках Эуфемии.
– Между прочим, – обратился ко мне Нарцисс, колыхнувшись при этом всем телом, – я до сих пор не знаю, что именно побудило вас нанести мне столь дружественный визит.
Я полагаю, что именно это – сальное, маслянистое чувство превосходства – предрешило его поражение в нашем поединке. А может быть – он просто должен был проиграть в любом случае. Я вдруг, совершенно внезапно, ощутил себя выше этого человека, тотчас же показавшимся мне жалким. Боже меня упаси ставить себя выше кого бы то ни было, не считая нескольких близких друзей, да кое-кого из поэтов, но Нарцисс настолько неприкрыто решил воспользоваться преимуществом, которое дал ему первый, несомненно эффектный ход, что мой страх (если чувство, засевшее у меня где-то в верхней части живота, было страхом) мгновенно улетучился. Его место тотчас же оказалось занято злостью; остатки страха пришпорили злобу, подгоняя, бередя ее, науськивая на противника – словно при встрече собаки с кошкой.
Не выпуская из поля зрения Эуфемию, озабоченно озиравшуюся и нервно теребившую клубок, я подошел к Нарциссу и левой рукой схватил его за жилетку, закрутив в кулак все три ее пуговицы. Правую руку я, не особо выставляясь, занес для апперкота – по манер тех, что наверняка должны и поныне помнить с полдюжины юных членов Националистического Альянса.
– А теперь слушайте меня внимательно, – сказал я почти ласково.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16
– Ну, в некотором роде… А вот Марта, по-моему, не согласна. Ты только посмотри на нее: ей эта история абсолютно не по нраву.
– Да ну ее, вечно она портит людям настроение, все-то ей не так и не этак, – попытался выкрутиться Хорхе. – И потом, вспомни все эти шуточки с Эуфемией. Такая гадость! И пострадала больше всех Марта. Слушай, а не забыть ли нам эту Эуфемию к чертям собачьим? Что скажешь, Мартамарта?
– Нет, Хорхехорхе. Ни Ренато, ни я – мы не сможем забыть ни Эуфимию, ни ее слова. Ренато, дай затянуться, никогда не курила трубку.
– Тебя стошнит, – предупредил ее Ренато. – Помнишь, как тебе было плохо, когда ты покурила кальян?
– Да ты просто напихал туда всякой ароматической гадости, тут кому хочешь поплохеет. Ну дай попробовать.
Ренато наклонился, чтобы передать ей трубку, и его голова оказалось на одном уровне с головой Хорхе. Тот дружески потрепал его по затылку. Ренато зажмурился.
– Ух ты, здорово! – прохрипела Марта, задыхаясь и кашляя. – Ну, дерет! Что за солому ты куришь?
Из кухни пришла Сусана, вслед за ней – Тибо-Пьяццини. В присутствии Сусаны Вихили становились совсем другими. Вот и сейчас, сделав вид, что не замечают ее, они бросились усиленно тискать несчастного кота. Ренато принялся за мате, поданный Су. В окно, хлопнув парусиной тента, вдруг ударил порыв ветра, вбросил в студию облако уличного марева с горстью обжигающего песка.
– Ребята нашли дом с картины, – сказал Ренато сестре. – И знаешь, что самое занятное? То, что дом этот, оказывается, принадлежит Нарциссу.
Присутствие Сусаны, похоже, не на шутку обеспокоило Марту. Она недовольно, даже злобно посмотрела на сестру Ренато, нервно одернула юбку и снова заходила по студии из угла в угол. Неожиданно остановилась перед Ренато и замерла – очень похожая при этом на статуэтку Дега.
– Как бы я хотела уехать, куда-нибудь пропасть; пусть на меня упадет что-нибудь – пианино, шкаф, еще что-нибудь, хоть бы оспу подхватить, что ли, – но только не оставаться здесь. Ты меня понимаешь, Ренато? Ну, не могу я жить здесь спокойно – ни у себя дома, ни вообще в Буэнос-Айресе. Я боюсь. Я готова на все, готова даже расстаться с тобой и с Хорхе…
– А с Нарциссом? – ласковым голосом спросила Сусана.
Марта резко обернулась к ней, словно собираясь ударить. Хорхе смотрел на сестру с долей презрения и одновременно с немалой заинтересованностью. Ренато молчал.
– Она – она ушла бы со мной, – простонала Марта, опускаясь на ковер. – Мы с ней одно целое. Дело в ней, а не в Нарциссе.
– Стоит тебе только по-настоящему захотеть, – все так же ласково обратилась к Марте Сусана, – и ты одолеешь ее. А так – ты просто боишься ее, позволяешь ей вложить меч в твои руки.
– Дался вам этот меч, только о нем все и говорите! – Хорхе рассмеялся и вдруг, обернувшись к Ренато, предложил: – Слушай, ну если ей не хватает духу, сделай ты это сам. Давай уничтожим картину, и дело с концом. Согласен? Давай, прямо сейчас.
В том, как он понукал Ренато, провоцировал его, Сусана разглядела вызов, приглашение к поединку. А Ренато качал головой и, казалось, обдумывал ответ.
– Деревья играют с углами домов, летний шмель распарывает архитектурное полотно, – ритмично забубнил Хорхе, словно разминаясь перед схваткой. – Хочешь, сделаем словесную гимнастику? Чур, я начинаю. Ключевое слово – молния. Поехали: мол – не – я, я – не – лом, не – я – ли – моль, не – молол – ли – я, ноль – и – я, я – не – ноль, я – ли…
– Уходите, – раздался вдруг голос Ренато, который исходил, казалось, откуда-то издалека, а не от него самого. – Уходите все, дайте мне поработать. Я хочу дописать картину.
iii
Мне очень нравятся книги Найджела Болчина, его разочарование в жизни, которое позволяет ему рассматривать, анализировать ее глазами потерявших всякую надежду, несостоявшихся в этой жизни героев. В этой своей несостоятельности они становятся куда более реальными, – как, например, тот бедняга с алюминиевой ногой, что потрошит на пляже старую, оставленную фашистами бомбу. Мне нравится его едкий стиль, его отличные постельные сцены, повторяющиеся через каждые несколько глав, элегантнейшим образом лишенные эротизма – элемента, столь легко вписывающегося в любой триллер. Я как раз сидел и глотал страницу за страницей «My Own Executioner», когда раздался телефонный звонок. Звонила Сусана.
– Я тебе звоню уже с часу дня. Говорить буду тихо, потому что эти сидят на кухне и могут услышать.
– Я уходил по делам. Был в Ассоциации, представлял концерт для арфы. Вернулся в полчетвертого, знаешь, с трех до четырех успел сделать два добрых дела: во-первых, начал читать новый роман Болчина, а во-вторых – написал стихотворение, которое сейчас тебе прочитаю. И не пытайся протестовать или возмущаться, оно совсем коротенькое. Так вот, слушай:
ГЕНЕРАЛУ
Нечистые руки кисточки без щетины
дети лицом вниз щетки зубные
Зона где царствует крыса
знамен великое множество
гимнов
и тебе сукин ты сын
на грудь медаль
Ты труп прогнивший
Мне показалось, что сквозь потрескивание, мерцающее в черной ночи телефонной линии, до меня донесся жалобный вздох, почти стон Сусаны.
– Инсекто, приезжай! – взмолилась она. – Приезжай скорее! Ренато… Я тебя умоляю, ради Бога – приезжай. Он заперся в студии, чтобы работать, а я… я боюсь…
– Вихили у вас? – спросил я, незаслуженно жестоко бросая на стол томик Болчина.
– Да, но он выпроводил их из студии. Их, и меня, и даже Тибо-Пьяццини.
– Приеду, ты только подожди немного… И еще, Сусана, мне нужен телефон Нарцисса.
Сказав это, я почувствовал: по спине у меня ледяной струйкой стекает пот.
– Сейчас, не вешай трубку, – неожиданно для меня согласилась Сусана.
Пока она искала номер, я взял в руки Болчина и искренне попросил у него прощения.
Наконец Сусана продиктовала мне телефон Нарцисса и, что было еще лучше, – его адрес. Оказывается, Ренато записал его координаты в записную книжку, которая лежала в спальне, на столике у ночника. Я поклялся, что постараюсь приехать как можно быстрее.
Это был дом на улице Свободы. Нарцисс жил на седьмом этаже; вход в лифт украшали две большие вазы, в самом лифте висело огромное, во всю стену кабины, зеркало. Я невольно поправил галстук. Сам не знаю почему, но этот дежурный жест придал мне уверенности в моих силах. Когда мне открыли, дверной проем оказался плотно перегорожен коренастым Нарциссом. За его спиной пространство было скрыто едва подсвеченным полумраком, оттуда же доносилась музыка Тейлора.
– Привет, – без особого восторга поздоровался Нарцисс. – Не ожидал.
– Я тоже. – Ответив, я уже не чувствовал себя столь уверенно. – Поговорить надо. Звонить не стал, потому что решил, что, когда бы я представился, вас не стали бы звать к телефону.
– Да нет, я тут один живу и трубку бы взял сам.
– Могли бы приспособить для этого Эуфемию, – сказал я, прекрасно отдавая себе отчет в том, что поступаю неправильно: нельзя было ввязываться в драку, не контролируя себя, с закипевшей во мне злостью.
Нарцисс же любезно улыбнулся и предложил войти. Проходя по коридору, ведущему в гостиную, я услышал, как он мне ответил:
– Ах, ну да, Эуфемия. Нет, я ее для другого приберегаю.
Салон для гостей оказался просторным и был обставлен настолько безвкусно, что я, обведя его взглядом, даже немного умилился. Я не стал садиться в кресло, предложенное мне Нарциссом, и отверг саму мысль о том, чтобы выпить рюмку виски. Стараясь говорить как можно убедительнее, я заявил:
– Значит, так: хватит кривляться. Перейдем к делу. Во всей этой истории я – не самое главное действующее лицо, но даже я уже сыт по горло Эуфемией, картиной и домом на улице Гутенберга. Я пришел сказать, что ни на грош не верю в эти ваши привидения.
– Не оскорбляйте их, – буркнул Нарцисс, в эту минуту невероятно похожий на Сидни Гринстрита. – Вызываемые духи – это мои уважаемые гости.
– А в особенности я недоволен тем балаганом, который вы развели вокруг меча. Какой вам смысл в том, чтобы Вихили возомнили Бог знает что, а Ренато стал окончательным неврастеником? Я не желаю даже обсуждать с вами все это. Я желаю лишь высказать вам все, что думаю о вас, и предоставить вам возможность самому все замять, пока – без скандала, по-тихому.
– Но она-то ни за что на это не согласится, – пристально глядя мне в глаза, пожаловался Нарцисс. – Я-то ее знаю. Она на это ни за что не пойдет.
– Я, кажется, начал с того, что заявил вам: я не принимаю всерьез всю эту клоунаду. Если вы чревовещатель или мастер охмурять людей, размахивая руками над столом в полумраке, то я…
– Нет-нет, ни в коем случае, – весьма убедительно запротестовал Нарцисс. – Ей ведь все это тоже не нравится, я вызываю ее в темноте только потому, что такова традиция, следовать которой – дело профессиональной чести. А любой приличный дух, да будет вам известно, предпочтет явиться днем, при нормальном освещении. Разве вы не видите ее сами? Она вон там, за вашей спиной, на диване.
Я обернулся несколько быстрее, чем того требовало чувство собственного достоинства. Диван был старым, глубоким, с красной плотной обивкой. Эуфемия сидела с краю, откинувшись на спинку. В руках она держала что-то вроде вязания, может быть – какое-то кружево. Кое-где в этом сгустке поблескивали серебром неподвижные иглы или спицы. Страха я не почувствовал, скорее – желание разрушить, уничтожить возникшее ощущение собственного раздвоения, а кроме того – растоптать Нарцисса, но в то же время не убирать щита дряблой, но живой плоти, прикрывавшей меня от призрака на диване.
– У нее в руках ваш клубок, – любезно пояснил Нарцисс. – Он очень запутан, в нем множество узелков. Вы таскаете его с собой и пытаетесь распутать сии хитросплетения. Дело это нелегкое и продвигается очень медленно.
– Это…
– Да, это Эуфемия. Надеюсь, вы понимаете, что после всего того, что вы о ней наговорили, она не может вам симпатизировать. Но вы только не бойтесь. Инсекто, вы… Да, вы несомненно принадлежите к компании из «Живи как умеешь», но это к делу не относится.
Я чуть отступил назад, чтобы, с одной стороны, не выпускать из поля зрения профиль Эуфемии, а с другой – получше видеть Нарцисса. Вблизи этот говорящий, жарко дышащий колобок становился невыносим. Дверь была за его спиной. Путь к отступлению отрезан, но я – не боясь того, что это может показаться бравадой,
– вовсе не собирался бежать с поля боя.
– «Живи как умеешь», – раздался в комнате какой-то попугайский голос. – «Живи как умеешь».
– Ну вот, она начала! – прошептал Нарцисс, мрачно-заговорщически подмигивая мне.
– Спрашивайте ее, о чем хотите, но не смотрите на нее слишком пристально. Она у меня девушка робкая и совершенно не опасная, если, конечно, найти к ней подход.
Мне едва удалось удержать себя от того, чтобы не швырнуть в Эуфемию подушку с кресла и таким образом раскрыть обман. Кто она: любовница, служанка, сообщница? Кто угодно, вот только… когда я вошел в комнату
– этот диван… И голос, тот же голос, что звучал из-за плеча Марты.
– У нее меч, – проскрипел голос. – Она наносит удар, теперь не наносит. Потом, все потом. Сейчас не бьет, а теперь – бьет. Сейчас, потом. Сейчас нет. Потом.
Клубок был единственным предметом, который все это время двигался, двигался, двигался, даже ее пальцы – и те пребывали в полной неподвижности, красивые, тонкие пальцы.
То, что я принял поначалу за блеск спиц, оказалось сверканием множества колец и браслетов на руках Эуфемии.
– Между прочим, – обратился ко мне Нарцисс, колыхнувшись при этом всем телом, – я до сих пор не знаю, что именно побудило вас нанести мне столь дружественный визит.
Я полагаю, что именно это – сальное, маслянистое чувство превосходства – предрешило его поражение в нашем поединке. А может быть – он просто должен был проиграть в любом случае. Я вдруг, совершенно внезапно, ощутил себя выше этого человека, тотчас же показавшимся мне жалким. Боже меня упаси ставить себя выше кого бы то ни было, не считая нескольких близких друзей, да кое-кого из поэтов, но Нарцисс настолько неприкрыто решил воспользоваться преимуществом, которое дал ему первый, несомненно эффектный ход, что мой страх (если чувство, засевшее у меня где-то в верхней части живота, было страхом) мгновенно улетучился. Его место тотчас же оказалось занято злостью; остатки страха пришпорили злобу, подгоняя, бередя ее, науськивая на противника – словно при встрече собаки с кошкой.
Не выпуская из поля зрения Эуфемию, озабоченно озиравшуюся и нервно теребившую клубок, я подошел к Нарциссу и левой рукой схватил его за жилетку, закрутив в кулак все три ее пуговицы. Правую руку я, не особо выставляясь, занес для апперкота – по манер тех, что наверняка должны и поныне помнить с полдюжины юных членов Националистического Альянса.
– А теперь слушайте меня внимательно, – сказал я почти ласково.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16