А когда в кармане у меня не оказалось очередного патрона, эта так
неожиданно наступившая тишина навалилась на меня, прижала к земле, вдавила
в эту грязную сырость, та же самая тишина, как и тогда, когда стреляли по
нам, тишина после стрельбы, так больно ушам, и я зарыдал.
Конечно, они сразу спросили, что это со мной, где это я был, почему
это весь в грязи, с ружьем, без патронов, с исцарапанным лицом. Танцевал,
ответил я. С кем? С лесной лягушкой. Они все заржали совершенно
по-идиотски, все, кроме Аньки, которая очень неодобрительно на меня
смотрела.
Ты не имел права так думать, говорили ее глаза. Почему же это не
имел, немного растерянно смотрел я в ответ, - я имею право делать все, что
хочу, хотя бы и стрелять из ружей. Нет, ты не имел права меня ревновать.
Это почему же? Потому что я тебе ничего не должна. Анька, кричали мои
глаза, я хочу тебя, я, быть может, даже люблю тебя. Нет, моргнула она, ты
лжешь. К тому же ты тоже со мной спал, так что уступи и другим. Мои глаза
недоумевали. Когда? Тогда, когда меня забодал козел, у Коломенского, или
ты даже не помнишь?
Глаза мои закрылись, Анька пропала, я слышал только, как она о чем-то
говорит с Рудольфом, по-английски и смеясь, а остальные болтают о чем
попало, Саша спорит, Петя рассказывает пионерские анекдоты, Леня слушает
эти анекдоты, а Федя соглашается с Сашей, посуда звенит, чиркают спички,
выдыхается сигаретный дым... Стоп, а откуда взялись сигареты? Саша ходил к
тем, двоим, ну из трейлера, нашел у них по пачке. Ходил? Но ведь мы ехали
тогда столько времени от этого места! Да, три часа, но идти оказалось
быстрее. Закопал? Не, они воняют уже вовсю. Саша зачем-то документы у
водителя забрал, на, смотри. Не хочу я смотреть, дайте лучше выпить
чего-нибудь, как раз будет повод покурить. Так где ж ты все-таки был? -
спрашивает Саша. В лесу. А стрелял в кого? В воду. Зачем? На круги
смотрел. Мудак, смеялся Саша, мы хотели еще куда-нибудь съездить или на
охоту пойти, а ты ружье забрал. Так не собирались же ехать, взволновался
я. Скучно здесь, сказал Федя, надоело сидеть целый день.
Поехали завтра, сказал я, только меня возьмите с собой. Саша
посмотрел на меня с интересом и промолчал.
Потом мы как-то сразу напились, выкурили все сигареты и орали песни,
ничуть не думая о том, что нас могут услышать. Нельзя столько пить, я все
время говорил себе об этом, нельзя. Но нам стало становиться все равно.
В ту ночь она спала с Рудольфом, а мне не снилось ничего. Может, я и
увидел бы какой-никакой сон под утро, я всегда вижу сны под утро, но еще
задолго до утра, часа в четыре меня разбудил эта сволочь Петя и прошептал,
что пора ехать. Я до сих пор не знаю, что заставило меня не посылать его,
а действительно встать и пойти на двор. Легко сказать - пойти, меня кидало
из стороны в сторону, как при урагане, но я благополучно добрался до озера
и, как был, в одежде, бухнулся в ледяную воду. Может, мне и не стоило
этого делать, но я это сделал, так уж вышло. И именно так я объяснил это
Саше с Петей, которые уже ждали меня в грузовике и были глубоко потрясены
таким моим видом. Меня посадили в фургон, они не хотели мокнуть рядом со
мной, да втроем мы бы и не вошли в эту красную кабину. Насколько я понял,
они никому не сказали об отъезде, но почему-то взяли меня. Когда грузовик
проехал около километра я понял, что Саше тоже не помешало-бы прыгнуть в
озеро - он с трудом удерживал машину на узкой лесной дороге, постоянно
задевая выступающими углами фургона стволы деревьев. Я решил, что самое
время доспать, если, конечно, удастся, пока они будут искать какую-нибудь
новую деревню. И хотя я сильно протрезвел от воды и, кроме того, был
насквозь мокр - с меня текло, а грузовик каждую минуту сотрясали жесткие
удары, несмотря на все это мне удалось заснуть почти сразу. Снилось мне -
неожиданно выпал снег.

10
Я смотрю в окно, мне тепло, на улице - никого, вокруг красноватой
луны столбового фонаря мелкими мухами кружится в непонятных направлениях
снежная крупа, обсыпая соляным покрывалом одинокие автомобили. То ли я в
аквариуме, то ли город в аквариуме, а скорее всего и я и город в
аквариуме. Внизу что-то дверным звуком грохает, что-то звонко падает - все
всякого сомнения разбито подъездное стекло. С похожими на завод стонами
устало суетится лифт. Я поэтизирую ночь. Позади меня на рояле что-то
безудержно светское бренчит обнаженная школьница, холодно же голым задом
на мертвой коже кривоногого стула... Две другие, одна другой
пятнадцатилетнее, резвятся на бильярдной кровати, озорно притрагиваясь
змеиными язычками к прорезиненным пенькам сосков, заполняя строгой формы
влагалища кофейными зернами. Им безусловно хорошо, они даже не замечают
моего адвокатского профиля на фоне полного собрания сочинений. Придворные
ноты упруго сыпятся из-под хищно расставленной створки номерного рояля,
сладко шумит в голове от легкого вина, вдали проплывают каравеллы,
бригантины и эспаньолы, так бесконечно пусто внизу живота, так полетно...
И не хватает-то сущей малости, пустяка ничтожного, а все из-за того, что
эта сука ирландец полный коробок шмали куда-то подевал. И только я понял
это, как исчезли с плавным вздохом чистые куклы, унеся с собой в никуда
полные влагалища моего кофе. Весь мой кофе. А та, что осталась, с такой
силой долбила заслуженное клавиши моего старенького пианино, с такой
самосвальной мощью вжимала в пол латунную педальку, демоны, она же сейчас
все сломает, забирайте, забирайте и ее, ни к чему мне ее поролоновые
ягодицы, стул, постойте, при чем же здесь стул... И пропала вместе с
любимым вертящимся стулом. Меня отпустило.
Ты спишь спиной ко мне, свернувшись калачиком, уткнув щеку в
подставленную ладошку, так чисто и по-детски, я встаю на колени перед
узким диваном, склоняю голову на покрывало и любуюсь. Сказка моя. Свет
мой. Как же я люблю тебя, люблю до боли, до слез неизвестно от чего, до
судорог люблю. Может, я и лягу здесь сейчас, подле тебя, тихо лягу, чтобы
не разбудить. Вот только мне перестанет мешать мне та слепая красавица, ну
та, что стоит за окном, что делает мне знаки шилом. Уйди, - говорю я ей, -
не мешай мне сидеть здесь и любить, сидеть и смотреть на теплый запах
волос ее. Но нет, не уйду, - отвечает мне из-за окна, - не верю я в твою
любовь, ты всегда лгал себе, ты вообще жалок и тих, и тишь твоя - всего
только страх, но никак не кротость.

11
Машину тряхнуло, я открыл глаза - чего это такое снилось? Нет, мы
скоро свихнемся все. Перережем друг друга к черту. Совсем не хотелось
больше это смотреть, поэтому я помотал тяжелой головой, больно ударился
обо что-то сбоку и опять провалился в сон.

12
Как же противно то во рту. Сколько дней я уже зубы не чистил? А ведь
все-таки кончилось, как и всегда заканчивалось. Ушли. Оставили
разгромленный город. И если закрыть окно, чтобы не несло с улицы трупами -
можно спокойно посмотреть в зеркало, выдавить какой-нибудь прыщик. Я стоял
в ванной и упоенно вслушивался в шум воды, неровной напряженной струей
бьющей их до предела вывинченного крана. Белое светло. Сейчас для меня не
было ничего драгоценнее кафельного блеска. Опять был дома. Дома, в ванной
комнате, абсолютно голый, как свободно, вот только что колол меня в плечи
звенящий душ, закрою воду и выйду в комнату, а там, на узкой одиноческой
тахте лежит та, что заставляет меня забыть весь этот хлев лесного царства.
Чудесная сказка. Только обнаженные тонкие руки из под перепутавшихся
простынь. Я склоняюсь к ней и тяну в сторону эти ненужные тряпки, впиваюсь
в ее глаза и впитываю их, впитываю, вливаю в себя, она смотрит на меня
этой серой глубиной, она отдает все и шепчет: Сделай так, сделай... В
смерти ведь нет ни символов, ни сантиментов. Она - верная штука и, слава
богу, есть у каждого.
А потом берет меня мягкой рукой за ухо и тащит, тащит к себе, в
пропасть, в бездну. Кто же ты? - только и успеваю спросить.
Я - Николай Петрович, и поверь мне - все может быть легче...
Все может быть легче, вот она вся здесь, передо мной, мягко
свернувшись, я даже не очень хорошо знаю, как ее зовут, может Анька, а
может и Кристина, но ведь это неважно, ведь я же люблю ее и без этого,
люблю до болей в левой стороне груди, до исступления люблю. Мне так
нравится видеть ее такой, я упиваюсь изгибом ее плеча, сжимаю шило крепче
и коротким, но сильным ударом втыкаю его ей в спину, тут же выдергиваю и
отбрасываю в угол, обхватываю хрипящее тело руками, целую, ловлю ее слезы
и шепчу, что спасу, что это не страшно, я же так люблю ее, и поэтому она
не может умереть вот так просто, на моих руках, у меня ведь нет ничего,
кроме нее, ведь она для меня - все...
Обнимаю ее и плачу, и страдаю больше, чем даже страдает она, а за
окном уже стреляют, как странно, ведь я еще никого не вызывал, ведь все
произошло вот только что, сейчас, а они уже здесь, славная моя, ночи мои,
не умирай никогда...

13
Я проснулся мгновенно, надо же такому привидеться. Даже, наверное, я
услышал весь этот грохот еще во сне, потусторонняя сила швырнула меня на
пол, и от этого падения я пробудился. Там, где мой сон был еще полсекунды
назад, красивая обивка мягких сидений на глазах превращалась в пыль. Пули
летели из передней стенки фургона, оттуда, где сидели (сидели?) Петя и
Саша.
Остался один, - пронеслось в гудящей голове, - черт возьми, неужели я
остался один, неужели это все? Так просто? Ни с кем не попрощавшись? Со
времени начальной школы приучать себя к мысли о неизбежности смерти,
считать, что достиг значительных успехов в этом самоубеждении, что совсем
не боишься... - и так перепугаться. Так страшно еще никогда в жизни не
было. Казалось, что ниже груди вообще ничего нет, только ледяная пустота и
завывающий ветер. Сейчас мне будет больно. Сейчас мне будет очень больно.
Сейчас я умру.
А может, не врут? Может, там действительно что-то есть? Ну, в самые
лучшие условия я, конечно, не попаду. Как когда-то в школе самых примерных
учеников принимали в члены общества защиты природы: давали красивое
удостоверение красного цвета и яркий круглый значок. Я, безусловно, не
хулиган, но по своему поведению знал, что не дадут. И вот я выпрямляюсь за
столом, аккуратно кладу руки перед собой, как предписано правилами, и с
затаением дыхания вслушиваюсь в фамилии, называемые преподавателем. Вот
моя буква уже прошла, но я не теряю надежды, а вдруг, вдруг эта пожилая и,
несомненно, добрая в душе женщина увидит, как я сижу, поймет, что буду
теперь примерным, что оправдаю - но нет, список заканчивается и все
начинают шумно вставать, собирая потрепанные книжки и щелкая замками
сумок. Они выходят, а я продолжаю сидеть, все еще надеясь на чудо, мне
нестерпимо желается этого картонного документа, мне так хочется защищать
природу и быть в числе избранных для этого благородного дела. Боже, если
ты есть, посмотри на меня сейчас - ведь я не хотел ничего плохого. Да, я
пил и ругался всю свою короткую жизнь, я обманывал родителей, но ведь я
никогда никому не хотел сделать зла. Я даже женщин никогда не бросал - они
бросали меня, это было, а вот я не бросал. Не мог. Неужели ты такой же,
как та старая учительница, неужели ты не видишь, что на самом деле я могу
быть другим? Обещаю тебе, все что надо обещаю. Пусть я в церкви не разу не
был в работающей, пусть я церкви больше любил брошенные, но ведь не убил
же я ту лягушку, не смог же! Прости, господи, но не отдавай меня вниз,
возьми лучше к себе, мне сейчас будет очень больно, зачем же мне другая
боль? А еще, господи, если сможешь, конечно - не позволь им меня убить. Я
нужен здесь. Аньку должен кто-то оберегать, пусть это буду я, а? Я буду с
ней до конца, ну пожалуйста, боже, какой же бред я несу, вот же лежит
монтировка, та самая, вся в засохшей крови, ведь я еще жив, зачем же
медлить? Схватив железку, я отскочил к двери, встал от нее сбоку, где
замок и замер.
Хоть одного-то...
Единственного...
Чтобы не было мучительно больно за бесцельно... позвольте, господин
господь, а почему выстрелы так удалились? Неужели им надоело?
Я уже начал опускать занесенную для удара монтировку, когда очередная
очередь распорола тонкую иностранную дверь, как хорошо, что я стоял сбоку,
эти гады совсем испортили красивый автомобиль.
Те, что были снаружи по всей видимости прислушивались. Прислушался и
я, пытаясь определить их количество. Не смог определить. Но они уже здесь.
Ты успокой меня, - вспомнилась вдруг музыка детства, скажи, что это
шутка.
1 2 3 4 5 6 7