Он отлично владеет ночными искусствами.
Потом парень с ножом удалился, вместе со своим компаньоном. Казалось, они просто исчезли – скрылись в тени, которую не могли пронизать даже глаза Джонни, прекрасно приспособленные к темноте.
Он подавил дрожь. Этот город пока еще не стал его джунглями, и он здесь на виду – посреди улицы, в белоснежном костюме, сияющем, подобно маяку; в Прежней Стране он не бывал так заметен.
Этим чернокожим следовало прикончить его. Пока у них была такая возможность. Джонни сделает все, что в его силах, чтобы второго шанса они не получили.
Надо было поторапливаться, смешаться с толпой.
По улице ехало такси горчично-желтого цвета. Оно появилось, подобно дракону, из рыжевато-розовых клубов пара. Джонни окликнул шофера и скользнул в похожую на клетку внутренность машины. Сиденье было крест-накрест перетянуто изолентой – бинты, наложенные после битвы на смертельную рану. Шофер, белый, сухопарый, в мешковатой военной куртке, инстинктивно посмотрел в зеркало заднего вида, ожидая встретиться взглядом со своим пассажиром. Джонни заметил удивление, отразившееся на лице молодого человека, когда тот не увидел в зеркале ничего, кроме пустого сиденья. Парень обернулся, уставился в полумрак у себя за спиной и, обнаружив там Джонни, сразу понял, что за клиент ему достался.
– Проблемы? – поинтересовался Джонни.
После секундного колебания, таксист пожал плечами:
– Черт! вовсе нет. Многие призраков даже в машину не пустят, а мне что, я любого отвезу. Они все по ночам выползают.
За прицельными взглядами водителя перед Джонни вставали сумеречные джунгли, расцвеченные пурпурными соцветиями напалма. В его ушах звенящим эхом зазвучали выстрелы, прогромыхавшие многие годы назад. Ноздри опалил давно сгоревший порох.
Ему стало неприятно, и он оборвал связь.
Джонни велел шоферу отвезти его в «Studio 54».
Даже в это время, глубокой ночью, возле клуба тянулась беспокойная очередь. Выдыхаемый ждущими пар сгущался в мерзлое облако, и они притоптывали безвкусно обутыми ногами, пытаясь согреться. Эти безнадежные неудачники лестью и мольбами умащивали Бернса и Стью, мордоворотов-вышибал, но бархатный канат не поднимался перед ними, по-прежнему преграждая им путь. Лбы их были помечены невидимым клеймом. Эти люди были не мертвы, но хуже того: они были неинтересны.
Джонни рассчитался с таксистом липкими купюрами, извлеченными из кошелька Нэнси, и ступил на тротуар, прислушиваясь к пульсу музыки, доносившейся из клуба. «Pretty Baby», группа «Blondie». К нему взывал голос Дебби Хэрри – ни живой, ни мертвый.
Такси не двинулось с места. Быть может, шофер надеялся заработать на одном из этих прокаженных? Нет, он старался надежно запечатлеть в своей памяти Джонни. Человека без отражения лучше запомнить.
– До скорого, Джек, – попрощался таксист.
Этот парень был опасен так же, как те двое чернокожих возле «Челси». Джонни взял его на заметку. Хорошо, когда знаешь, кто за тобой придет: можно приготовиться. Имя таксиста было указано в лицензии, и его намерения не менее отчетливо были отпечатаны на его лице. Трейвис. Во Вьетнаме он научился смотреть чудовищам в лицо – даже через зеркало, в котором они не отражаются.
Такси ожило, сердито огрызнулось и крадучись двинулось прочь.
Приплясывая в такт музыке, Джонни пересек тротуар и направился к двери, за которой царила преисподняя, одновременно пытаясь сконцентрироваться и установить связь с вышибалами, мускулистыми парнями в кожаных куртках и кепках с надписью «Tom of Finland». Бернс был коп по совместительству, печальноокий и весь в синяках; Стью – сынок владельца доверительного фонда, носивший в себе свое личное чудовище – постоянную мысль об отце. Крючочки, заброшенные Джонни, зацепились за обоих, прилаженные к тончайшим лескам. Эти ребята не были и никогда не станут его потомством, но они были все же его. Сперва он заведет себе тепленьких невольников, а потомство подождет.
Наслаждаясь причитаниями и жалобами неудачников, Джонни продефилировал вдоль очереди, словно воплощая собой «открытый сезам», который этим уродам и во сне не снился. Стью прищелкнул коваными каблуками своих мотоциклетных штиблет и отдал честь; пальцы четким австро-венгерским движением подлетели к козырьку черной кожаной кепки. Бернс ловко приподнял канат и отступил в сторону; на тихий лязг крюка, извлекаемого из металлической петли, отозвались завистливые вздохи. Желая насладиться мгновением, Джонни помедлил в дверях: он знал, что в струях света, льющегося изнутри, костюм его сияет, подобно ангельским одеждам, – и окинул взглядом тех, кому войти не суждено. Отчаяние, отразившееся в глазах этой публики, едва не вызвало в нем сочувствие.
Еще пару недель назад он был одним из них: так же стремился к свету, но к пламени допущен не был. Как и некоторые более древние представители его племени, он не мог прорваться внутрь, не получив приглашения переступить порог. К тому же и одежонка его – найденная в чемодане, наугад снятом с транспортера в аэропорту, – была так себе. Носферату здесь были редкими птицами, и на него обращали внимание. Стив Рабелл, проходя мимо двери, с любопытством взглянул на тонко очерченное, красивое лицо Джонни. Владея даром видеть себя чужими глазами, Джонни понял, что владелец и управляющий клуба заинтересовался стоящим в дверях молодым вампиром. Но даже сам Блестящий Люцифер не смог бы проникнуть в «54» в допотопной рубашке и ковбойских сапогах, с черными волосами, прилизанными наподобие влажной китовой шкуры, плотно льнущими к черепу.
На другой вечер он вернулся в классном прикиде: костюм «Halston» – в темноте чернющий, на свету вспыхивающий пурпурной искрой – и рубашка от «Ralph Lauren» со свежими пятнами крови на отложном воротничке. Они все еще слегка попахивали своим прежним владельцем, неким Тони из Бруклина. Вышибалы, даже не спросив разрешения у Стива, легко пропустили Джонни, который, воспользовавшись случаем, поближе к ночи, в одной из задних комнат запятнал обоих громил своей кровью – якобы в знак благодарности, на деле же в знак своего господства. Джонни приберегал этих двоих на будущее, чуя, что они пригодятся.
Едва Джонни нырнул под занавеску и проскользнул в «54», как вдруг ощутил, что в его руки и ноги проник дух Тони. У Тони Манеро, обескровленного им на Бруклинском мосту, Джонни позаимствовал многое. Из крови этого парня он извлек ритмы, бьющие в такт самой хитовой музыке. Тони был танцором, и Джонни унаследовал от него этот дар – заодно со взбитым чубом, откинутым назад, и одеждой, которая не только прикрывала и защищала, но и утверждала стиль, выражала личность.
И теперь Тони сопровождал его почти каждую ночь – в виде духа. При жизни парню не удалось пробиться в «54», и все же он стоил большего, чем Бруклин, – он стоил Манхэттена. Джонни подумалось, что Тони, чью опустошенную оболочку он сбросил с моста, был бы счастлив узнать, что по крайней мере какая-то часть его проникла в то место города, которое существовало лишь для избранных. Пока кровь в нем была свежа, Джонни следовал ее зову: совершил обратный путь к квартире Тони и проскользнул внутрь – никто из родных мальчишки его не заметил, даже поп-расстрига, – с тем, чтобы опустошить гардероб, забрать ту самую одежду, что стала теперь его броней.
Он отдался во власть музыки, кровью ловя ее ритмы. Тень Нэнси возмутилась, ее сотрясали рвотные позывы при звуках диско, презираемого всеми истинными панками. Подавив ее, Джонни одержал великую победу в войне стилей. Ему нравилось «мочить» панков. Их гибели никто не замечал. Они и так совершали медленное самоубийство – вот в чем дело, у них не было будущего. А любовь к диско – это мечта о вечной жизни, стремление потреблять, не считаясь с моральными ограничениями. Панки же не верили ни во что, кроме смерти, и не любили ничего и никого – даже себя самих.
Интересно, куда подевался Сид.
Тряпичный лунатик, забивая нос коксом, отвалился от стены, одарив толпу благословением 1978 года. Когда Джонни ступил на освещенный пол и гоголем прошелся среди танцующих, костюм его вспыхнул белым пламенем. Он ловил ритм каждым движением. Даже сердце его билось в такт музыке. Узнав песню, он улыбнулся, его клыки засияли неоновым светом, глаза обратились в мерцающие алые шары. Он присвоил эту музыку; ни одна другая песня не была исполнена для него такого значения. «Staying Alive», «The Bee Gees».
В припеве ему слышались стенания тепленьких, умирающих от его поцелуев, ах-ах-ах-ах, и все же не умирающих. Ему казалось, в песне говорилось о нем – о любовнике, у которого нет времени на болтовню.
Он танцевал, и люди расступались, оставив его в центре круга.
Очень похоже на кормежку. Он хотя и не сосал, но все же притягивал к себе кровь этой толпы, освобождая от тела дух каждого, кто танцевал вместе с ним. И эти материализовавшиеся духи протягивали свои щупальца через рты и носы, прирастая к нему, наподобие эктоплазменных трубочек. Танцуя, он всем телом всасывал, смаковал множество сознаний и сердец, затмевая их все своим блеском. И никто не осмелился подступить к нему, чтобы бросить вызов. Отец им гордился.
Властью песни он стал живым.
Эндрю Уорхол родился в Питсбурге 6 августа 1928 года, он был американцем – в отличие от своей семьи. Виктор Бокрис (Victor Bockris) в «Жизни и смерти Энди Уорхола» («The Life and Death of Andy Warhol», 1989) цитирует его слова: «Я – ниоткуда», – указывая, однако, точное расположение этого места: «Уорхолы были русинами, они приехали в Америку из славянской деревни Микова, расположенной в Карпатских горах на пограничье России и Польши, на землях, которые в начале века принадлежали Австро-Венгрии». Бокрис, как человек внимательный, уже тогда ввел тему, ставшую доминантой биографии Уорхола, отмечая, что «Карпатские горы широко известны как место обитания Дракулы, и селяне, которых описывает Джонатан Харкер, преклоняющие колени перед святынями, стоящими возле дорог, и крестящиеся при упоминании Дракулы, напоминают дальних родственников Энди Уорхола».
Третий сын Ондрея и Джулии Уорхолов вырос в Сохо, в замкнутом этническом сообществе, почти что в гетто.
С юных лет он казался не от мира сего, был бледнее и субтильней других членов семьи. Глядя на него, было смешно подумать о том, что в будущем его ждет работа сталевара. Талант проявился в мальчике, как только он впервые смог удержать в руке карандаш. Другой на его месте вообразил бы себя осиротевшим принцем, которого воспитал дровосек, но Уорхолы приехали – сбежали? – из земли вампиров. Не прошло и пятидесяти лет с тех пор, как граф Дракула явился с Карпат и основал в Лондоне свою мимолетную империю. В те годы Дракула был еще значительной фигурой, самым известным вампиром в мире, и его имя частенько звучало в доме Уорхолов. Годы спустя у Энди в одном фильме актриса, игравшая его мать, утверждала, что в детстве стала жертвой графа и что в ее жилах течет кровь Дракулы, которая во чреве ее перейдет к младшему сыну. Как и многие подробности автобиографии Энди, которые постоянно менялись, эту историю не стоит целиком и полностью принимать на веру, но герой ее многие годы пытался силой мечты воплотить эту фантазию – и возможно, в конце концов преуспел в этом. Прежде чем окончательно принять имя «Энди Уорхол», он порой подписывался как Эндрю Алукард .
Наклонности малыша Эндрю приводили Джулию в ужас. У нее вампиры вызывали не восхищение, а страх. Будучи набожной православной христианкой, она постоянно таскала детей за шесть миль в деревянную церковь Святого Иоанна Златоуста, что на Салин-стрит, и заставляла исполнять бесконечные ритуалы очищения. И несмотря на это, уже среди самых ранних рисунков Энди есть изображения летучих мышей и гробов. В 1930-х годах, когда Дракула находился в очередном изгнании, американская «желтая» пресса сходила с ума по вампирам не меньше, чем по кинозвездам. Существовал целый ряд популярных периодических изданий – «Таинственные истории» («Weird Tales»), «Пикантные истории о вампирах» («Spicy Vampire Stories»), – посвященных почти исключительно светской жизни вампиров. Просматривая вслед за маленьким Энди эти журналы, понимаешь, каково это: знать, что праздник, на который достать приглашение ты не имеешь ни малейшего шанса, продолжается, даже когда ты уже давно спишь в своей постели. Чтобы получить приглашение, нужно было в буквальном смысле умереть. В Вене, Будапеште, Константинополе, Монте-Карло и в поместьях и замках, полумесяцем разбросанных по Европе, короли и королевы вампиров правили свой бал.
Юный Эндрю вырезал из журналов портреты и фотографии, которые хранил потом всю свою жизнь. Ему больше нравились фотографии, особенно смутные и расплывчатые отпечатки тех избранных, чей образ с трудом улавливали фотокамеры и зеркала. Он сразу понял, что существа, лишенные возможности видеть себя в зеркале, должны высоко ценить портретистов. Он писал, вполне в жанре «писем от поклонника», таким звездным вампирам, как де Лионкур Парижский (de Lioncourt of Paris), Эндрю Беннетт Лондонский (Andrew Bennett of London), Белорус Розоков (the White Russian Rozokov).
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13
Потом парень с ножом удалился, вместе со своим компаньоном. Казалось, они просто исчезли – скрылись в тени, которую не могли пронизать даже глаза Джонни, прекрасно приспособленные к темноте.
Он подавил дрожь. Этот город пока еще не стал его джунглями, и он здесь на виду – посреди улицы, в белоснежном костюме, сияющем, подобно маяку; в Прежней Стране он не бывал так заметен.
Этим чернокожим следовало прикончить его. Пока у них была такая возможность. Джонни сделает все, что в его силах, чтобы второго шанса они не получили.
Надо было поторапливаться, смешаться с толпой.
По улице ехало такси горчично-желтого цвета. Оно появилось, подобно дракону, из рыжевато-розовых клубов пара. Джонни окликнул шофера и скользнул в похожую на клетку внутренность машины. Сиденье было крест-накрест перетянуто изолентой – бинты, наложенные после битвы на смертельную рану. Шофер, белый, сухопарый, в мешковатой военной куртке, инстинктивно посмотрел в зеркало заднего вида, ожидая встретиться взглядом со своим пассажиром. Джонни заметил удивление, отразившееся на лице молодого человека, когда тот не увидел в зеркале ничего, кроме пустого сиденья. Парень обернулся, уставился в полумрак у себя за спиной и, обнаружив там Джонни, сразу понял, что за клиент ему достался.
– Проблемы? – поинтересовался Джонни.
После секундного колебания, таксист пожал плечами:
– Черт! вовсе нет. Многие призраков даже в машину не пустят, а мне что, я любого отвезу. Они все по ночам выползают.
За прицельными взглядами водителя перед Джонни вставали сумеречные джунгли, расцвеченные пурпурными соцветиями напалма. В его ушах звенящим эхом зазвучали выстрелы, прогромыхавшие многие годы назад. Ноздри опалил давно сгоревший порох.
Ему стало неприятно, и он оборвал связь.
Джонни велел шоферу отвезти его в «Studio 54».
Даже в это время, глубокой ночью, возле клуба тянулась беспокойная очередь. Выдыхаемый ждущими пар сгущался в мерзлое облако, и они притоптывали безвкусно обутыми ногами, пытаясь согреться. Эти безнадежные неудачники лестью и мольбами умащивали Бернса и Стью, мордоворотов-вышибал, но бархатный канат не поднимался перед ними, по-прежнему преграждая им путь. Лбы их были помечены невидимым клеймом. Эти люди были не мертвы, но хуже того: они были неинтересны.
Джонни рассчитался с таксистом липкими купюрами, извлеченными из кошелька Нэнси, и ступил на тротуар, прислушиваясь к пульсу музыки, доносившейся из клуба. «Pretty Baby», группа «Blondie». К нему взывал голос Дебби Хэрри – ни живой, ни мертвый.
Такси не двинулось с места. Быть может, шофер надеялся заработать на одном из этих прокаженных? Нет, он старался надежно запечатлеть в своей памяти Джонни. Человека без отражения лучше запомнить.
– До скорого, Джек, – попрощался таксист.
Этот парень был опасен так же, как те двое чернокожих возле «Челси». Джонни взял его на заметку. Хорошо, когда знаешь, кто за тобой придет: можно приготовиться. Имя таксиста было указано в лицензии, и его намерения не менее отчетливо были отпечатаны на его лице. Трейвис. Во Вьетнаме он научился смотреть чудовищам в лицо – даже через зеркало, в котором они не отражаются.
Такси ожило, сердито огрызнулось и крадучись двинулось прочь.
Приплясывая в такт музыке, Джонни пересек тротуар и направился к двери, за которой царила преисподняя, одновременно пытаясь сконцентрироваться и установить связь с вышибалами, мускулистыми парнями в кожаных куртках и кепках с надписью «Tom of Finland». Бернс был коп по совместительству, печальноокий и весь в синяках; Стью – сынок владельца доверительного фонда, носивший в себе свое личное чудовище – постоянную мысль об отце. Крючочки, заброшенные Джонни, зацепились за обоих, прилаженные к тончайшим лескам. Эти ребята не были и никогда не станут его потомством, но они были все же его. Сперва он заведет себе тепленьких невольников, а потомство подождет.
Наслаждаясь причитаниями и жалобами неудачников, Джонни продефилировал вдоль очереди, словно воплощая собой «открытый сезам», который этим уродам и во сне не снился. Стью прищелкнул коваными каблуками своих мотоциклетных штиблет и отдал честь; пальцы четким австро-венгерским движением подлетели к козырьку черной кожаной кепки. Бернс ловко приподнял канат и отступил в сторону; на тихий лязг крюка, извлекаемого из металлической петли, отозвались завистливые вздохи. Желая насладиться мгновением, Джонни помедлил в дверях: он знал, что в струях света, льющегося изнутри, костюм его сияет, подобно ангельским одеждам, – и окинул взглядом тех, кому войти не суждено. Отчаяние, отразившееся в глазах этой публики, едва не вызвало в нем сочувствие.
Еще пару недель назад он был одним из них: так же стремился к свету, но к пламени допущен не был. Как и некоторые более древние представители его племени, он не мог прорваться внутрь, не получив приглашения переступить порог. К тому же и одежонка его – найденная в чемодане, наугад снятом с транспортера в аэропорту, – была так себе. Носферату здесь были редкими птицами, и на него обращали внимание. Стив Рабелл, проходя мимо двери, с любопытством взглянул на тонко очерченное, красивое лицо Джонни. Владея даром видеть себя чужими глазами, Джонни понял, что владелец и управляющий клуба заинтересовался стоящим в дверях молодым вампиром. Но даже сам Блестящий Люцифер не смог бы проникнуть в «54» в допотопной рубашке и ковбойских сапогах, с черными волосами, прилизанными наподобие влажной китовой шкуры, плотно льнущими к черепу.
На другой вечер он вернулся в классном прикиде: костюм «Halston» – в темноте чернющий, на свету вспыхивающий пурпурной искрой – и рубашка от «Ralph Lauren» со свежими пятнами крови на отложном воротничке. Они все еще слегка попахивали своим прежним владельцем, неким Тони из Бруклина. Вышибалы, даже не спросив разрешения у Стива, легко пропустили Джонни, который, воспользовавшись случаем, поближе к ночи, в одной из задних комнат запятнал обоих громил своей кровью – якобы в знак благодарности, на деле же в знак своего господства. Джонни приберегал этих двоих на будущее, чуя, что они пригодятся.
Едва Джонни нырнул под занавеску и проскользнул в «54», как вдруг ощутил, что в его руки и ноги проник дух Тони. У Тони Манеро, обескровленного им на Бруклинском мосту, Джонни позаимствовал многое. Из крови этого парня он извлек ритмы, бьющие в такт самой хитовой музыке. Тони был танцором, и Джонни унаследовал от него этот дар – заодно со взбитым чубом, откинутым назад, и одеждой, которая не только прикрывала и защищала, но и утверждала стиль, выражала личность.
И теперь Тони сопровождал его почти каждую ночь – в виде духа. При жизни парню не удалось пробиться в «54», и все же он стоил большего, чем Бруклин, – он стоил Манхэттена. Джонни подумалось, что Тони, чью опустошенную оболочку он сбросил с моста, был бы счастлив узнать, что по крайней мере какая-то часть его проникла в то место города, которое существовало лишь для избранных. Пока кровь в нем была свежа, Джонни следовал ее зову: совершил обратный путь к квартире Тони и проскользнул внутрь – никто из родных мальчишки его не заметил, даже поп-расстрига, – с тем, чтобы опустошить гардероб, забрать ту самую одежду, что стала теперь его броней.
Он отдался во власть музыки, кровью ловя ее ритмы. Тень Нэнси возмутилась, ее сотрясали рвотные позывы при звуках диско, презираемого всеми истинными панками. Подавив ее, Джонни одержал великую победу в войне стилей. Ему нравилось «мочить» панков. Их гибели никто не замечал. Они и так совершали медленное самоубийство – вот в чем дело, у них не было будущего. А любовь к диско – это мечта о вечной жизни, стремление потреблять, не считаясь с моральными ограничениями. Панки же не верили ни во что, кроме смерти, и не любили ничего и никого – даже себя самих.
Интересно, куда подевался Сид.
Тряпичный лунатик, забивая нос коксом, отвалился от стены, одарив толпу благословением 1978 года. Когда Джонни ступил на освещенный пол и гоголем прошелся среди танцующих, костюм его вспыхнул белым пламенем. Он ловил ритм каждым движением. Даже сердце его билось в такт музыке. Узнав песню, он улыбнулся, его клыки засияли неоновым светом, глаза обратились в мерцающие алые шары. Он присвоил эту музыку; ни одна другая песня не была исполнена для него такого значения. «Staying Alive», «The Bee Gees».
В припеве ему слышались стенания тепленьких, умирающих от его поцелуев, ах-ах-ах-ах, и все же не умирающих. Ему казалось, в песне говорилось о нем – о любовнике, у которого нет времени на болтовню.
Он танцевал, и люди расступались, оставив его в центре круга.
Очень похоже на кормежку. Он хотя и не сосал, но все же притягивал к себе кровь этой толпы, освобождая от тела дух каждого, кто танцевал вместе с ним. И эти материализовавшиеся духи протягивали свои щупальца через рты и носы, прирастая к нему, наподобие эктоплазменных трубочек. Танцуя, он всем телом всасывал, смаковал множество сознаний и сердец, затмевая их все своим блеском. И никто не осмелился подступить к нему, чтобы бросить вызов. Отец им гордился.
Властью песни он стал живым.
Эндрю Уорхол родился в Питсбурге 6 августа 1928 года, он был американцем – в отличие от своей семьи. Виктор Бокрис (Victor Bockris) в «Жизни и смерти Энди Уорхола» («The Life and Death of Andy Warhol», 1989) цитирует его слова: «Я – ниоткуда», – указывая, однако, точное расположение этого места: «Уорхолы были русинами, они приехали в Америку из славянской деревни Микова, расположенной в Карпатских горах на пограничье России и Польши, на землях, которые в начале века принадлежали Австро-Венгрии». Бокрис, как человек внимательный, уже тогда ввел тему, ставшую доминантой биографии Уорхола, отмечая, что «Карпатские горы широко известны как место обитания Дракулы, и селяне, которых описывает Джонатан Харкер, преклоняющие колени перед святынями, стоящими возле дорог, и крестящиеся при упоминании Дракулы, напоминают дальних родственников Энди Уорхола».
Третий сын Ондрея и Джулии Уорхолов вырос в Сохо, в замкнутом этническом сообществе, почти что в гетто.
С юных лет он казался не от мира сего, был бледнее и субтильней других членов семьи. Глядя на него, было смешно подумать о том, что в будущем его ждет работа сталевара. Талант проявился в мальчике, как только он впервые смог удержать в руке карандаш. Другой на его месте вообразил бы себя осиротевшим принцем, которого воспитал дровосек, но Уорхолы приехали – сбежали? – из земли вампиров. Не прошло и пятидесяти лет с тех пор, как граф Дракула явился с Карпат и основал в Лондоне свою мимолетную империю. В те годы Дракула был еще значительной фигурой, самым известным вампиром в мире, и его имя частенько звучало в доме Уорхолов. Годы спустя у Энди в одном фильме актриса, игравшая его мать, утверждала, что в детстве стала жертвой графа и что в ее жилах течет кровь Дракулы, которая во чреве ее перейдет к младшему сыну. Как и многие подробности автобиографии Энди, которые постоянно менялись, эту историю не стоит целиком и полностью принимать на веру, но герой ее многие годы пытался силой мечты воплотить эту фантазию – и возможно, в конце концов преуспел в этом. Прежде чем окончательно принять имя «Энди Уорхол», он порой подписывался как Эндрю Алукард .
Наклонности малыша Эндрю приводили Джулию в ужас. У нее вампиры вызывали не восхищение, а страх. Будучи набожной православной христианкой, она постоянно таскала детей за шесть миль в деревянную церковь Святого Иоанна Златоуста, что на Салин-стрит, и заставляла исполнять бесконечные ритуалы очищения. И несмотря на это, уже среди самых ранних рисунков Энди есть изображения летучих мышей и гробов. В 1930-х годах, когда Дракула находился в очередном изгнании, американская «желтая» пресса сходила с ума по вампирам не меньше, чем по кинозвездам. Существовал целый ряд популярных периодических изданий – «Таинственные истории» («Weird Tales»), «Пикантные истории о вампирах» («Spicy Vampire Stories»), – посвященных почти исключительно светской жизни вампиров. Просматривая вслед за маленьким Энди эти журналы, понимаешь, каково это: знать, что праздник, на который достать приглашение ты не имеешь ни малейшего шанса, продолжается, даже когда ты уже давно спишь в своей постели. Чтобы получить приглашение, нужно было в буквальном смысле умереть. В Вене, Будапеште, Константинополе, Монте-Карло и в поместьях и замках, полумесяцем разбросанных по Европе, короли и королевы вампиров правили свой бал.
Юный Эндрю вырезал из журналов портреты и фотографии, которые хранил потом всю свою жизнь. Ему больше нравились фотографии, особенно смутные и расплывчатые отпечатки тех избранных, чей образ с трудом улавливали фотокамеры и зеркала. Он сразу понял, что существа, лишенные возможности видеть себя в зеркале, должны высоко ценить портретистов. Он писал, вполне в жанре «писем от поклонника», таким звездным вампирам, как де Лионкур Парижский (de Lioncourt of Paris), Эндрю Беннетт Лондонский (Andrew Bennett of London), Белорус Розоков (the White Russian Rozokov).
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13