Христофоре, который был великаном и не мог поднять ребенка Христа, потому что хотел служить только Силе. Потом он смирился и узнал, что Христос
– Господь. Она слушала со вниманием, и мало-помалу головка ее склонилась ко мне на плечо и она погрузилась в сладкий сон. Дождь лил, ветер завывал все сильнее и сильнее, мрак расстилался по земле, мне было жутко; мысли о смерти и будущей жизни охватили меня… Если б путь был длиннее, я обратился бы, может быть, к Богу в тот день, к сожалению, мы достигли конца, и Лили проснулась.
– Какой я чудный сон видела, – сказал она мне, – будто святой Христофор принес ко мне Спасителя. Я играла с Ним, плела венки из цветов, глядела Ему в глаза, читая в них столько чудного, утешительного. Я видела в них сеятеля и милостивого самарянина, и доброго пастыря, спрашивая с удивлением: «Неужели злые люди умертвили Тебя, пригвоздили к кресту?» – «Не сомневайся в этом, – сказал Он, показывая мне Свои раны, – но любовь Отца Моего Небесного и Моих братьев и сестер на земле исцелила Мои раны». Он спрашивал меня потом, куда Желала бы я идти, и на мой ответ, что не хотелось бы расставаться с Ним, ответил, что Он будет везде со мной. Я сказала, что полетела бы в святую землю, тогда св. Христофор взял меня на руки, и мгновенно мы очутились в Вифлееме. Тут встретил меня Христос со словами: «Я могу предложить тебе лишь ясли, но когда-нибудь, когда земная жизнь утомит тебя, Я дам тебе больше». Он, благословя, поцеловал меня, и я проснулась.
Но как грустно мне, что все это было сновидение!
– Чего же тебе желать больше, милая Лили, – сказал я, шутя, – ты пропутешествовала в Вифлеем и обратно в течение часа.
– Ты прав, – ответила она, – я должна довольствоваться этим, пока Христос не призовет меня туда, где лучше, где Он вечно царствует.
Двадцать второе письмо
Я так долго искал напрасно Анну, что потерял надежду увидеть ее еще. Она как бы пропала для меня навсегда. Стараясь ее разыскать, я стал более общителен и в беспокойстве постоянно бродил повсюду. Огонь жег все во мне, жажда пожирала меня, жажда увидеть ее еще раз, хотя я знал, что свидание с ней будет для меня только новым мучением. Если на земле она не в силах была бы более доставлять мне удовольствие, то что и говорить об аде, где она только напрасно выжимает свои волосы и платье, не имея возможности добыть ни единой капли воды. Но для меня, теперь, она имеет новое значение, в ее руках страшная тайна, которую она должна мне открыть. Как было на земле, так и здесь, я не в силах ее не преследовать. Тогда я видел в ней лишь цветок, который хотелось мне сорвать, – теперь я ищу ее для того, чтобы, тщательно изучая черты ее лица, убедиться в той ужасной истине, которую подозреваю. Я хотел бы слышать свое осуждение из уст ее. Почти не сомневаясь в верности своего открытия, я все же нуждаюсь в удостоверении его от нее самой.
Наконец я наткнулся на нее! Она недвижимо стояла на берегу реки и смотрела молча на темные волны, как бы с желанием кинуться в них. Право, и в аду есть что-то похожее на удовлетворение: приближаясь к ней, я на минуту забыл все свои страдания.
Я стал изучать каждую черту ее лица, и чем больше смотрел на ее облик, тем бледнее и менее поразительно казалось мне сходство ее с Мартыном. Я готов был вскрикнуть от удивления и не понимал, как мог я найти в ней когда-то вылитый портрет моего воспитанника! Я даже как бы успокоился от моего нового открытия. Но с кем же имел он сходство? Увы! Мое спокойствие было слишком коротко. Опять недоумение овладело мною, опять я стал мучиться и сомневаться! Вдруг я постиг истину: не на Мартына была похожа Анна, а на ту молодую девушку, найденную мною на улице, на которую я бросил свой последний взгляд любви, но которая предпочла мне Мартына! Да! Чем более я смотрел на Анну, тем более убеждался в том, что тайна, которую Мартын хотел сообщить мне, было известие о том, что он сын мой, а молодая девушка – дочь моя.
И вспомнил я опять, что дети ответственны иногда за грехи родителей своих. Страшно становится мне при мысли о преступлении, от которого я едва спасся! Мою родную дочь я хотел погубить!
Одно слово Анны могло разъяснить все, но ода сидела неумолима, как судьба, и для меня не находила даже ни единого взгляда. Бывало прежде, она пошла бы за мной в огонь и в воду, а теперь… если бы я даже предложил ввести ее в рай, и то она не последовала бы за мной.
Вспоминая свою жизнь, я часто думаю о том, как часто Бог был милостив и близок ко мне. С какой терпеливой, постоянной любовью Господь следил за мной, как за заблудшей овцой, но я отверг свое спасение и потому погиб навеки!
Да, эту любовь Господь питает к каждому человеку и каждого привязывает к Себе. О вы, живущие еще на земле, размыслите об этом и избирайте путь!
Я иногда чувствовал милосердие Господа, готов был ухватиться за протянутую Им мне руку, но это были лишь мгновения, я забывал все добрые порывы, намерения, раскаяние и даже Самого Бога! Как просто и трогательно евангельское сравнение с добрым пастырем, ищущим потерянную овцу! И меня тоже искал Добрый Пастырь неутомимо, часто находил, я всегда вырывался из Его объятий и предпочитал другую избранную мною дорогу.
В течение всей моей земной жизни я не перенес ни одной тяжкой болезни. Помнится, только однажды я страдал глазами и принужден был постоянно оставаться в темноте.
Для обремененной совести не может быть большего мучения, как уединение, и потому мое лечение было чрезвычайно томительно для меня. Это было легкое предвкушение того состояния, в котором я нахожусь теперь.
У меня было много друзей и товарищей, но они навещали меня редко, так что я находился почти всегда один. Один? Нет! Тогда-то посетило меня мое лучшее «я», давно забытое мною, давно, но с которым теперь боролся я сильно.
В каждом человеке живут два существа, противоположные друг другу, не могущие никак помириться. Эта двойственность и есть последствие греха. Во мне происходила борьба этих двух начал. Лучшее из двух усиливалось одержать верх во мне над противным, уничтожить злое и обратить меня к добру только, но я сам не захотел этого, отталкивал добрые побуждения, но чувствовал еще третий голос, с любовью убеждавший меня отказаться от греха, перед которым все противоречия мои были бессильны, – то был Сам Сын Божий, воплотившийся когда-то для нас. В этой тьме, где ничто не отвлекало меня. Добрый Пастырь нашел Свою потерянную овцу, и я чувствовал, как Он крепко держал меня.
Но лукавый нашел способ вырвать меня из нежных объятий. Один из моих друзей изобрел азартную игру, возможную в темноте, я встретил эту новость с восторгом, стал играть с ним и блистательно проигрался во всех отношениях. Он отвлек меня от спасительных размышлений и находил удовольствие в моей гибели. Не друг он мне был, а сам сатана.
Живо рисуется в моем воображении вечер, проведенный мною на Средиземном море. Волны поднимались и опускались, воздух был свеж и чист, веселые дельфины толпились вокруг корабля. Солнце только что скрылось, оставив за собою алый след поверхности Ионического моря. Налево был остров Цитера, направо – Кандия.
Лили сидела безмолвно и неподвижно, сложив руки на груди. Безучастно глядела она на берега Морей, между тем как ветер играл локоном ее черных волос, а я не знал, как разделить мой восторг между прелестной девушкой и чудным видом, представлявшимся взору. Я любовался Лили, и вдруг что-то в лице ее поразило меня и исполнило страхом. Она то бледнела, то краснела и тяжело дышала, как бы в борьбе.
Я сделал над собой усилие, чтобы победить свой испуг и спросил:
– Что с тобой. Лили?
– Не знаю, – ответила она с глубоким вздохом, – мне стало так вдруг жутко… но не беспокойся, мой друг, все уже прошло, мне лучше.
Действительно, она казалась опять здоровой. Я схватил ее руку и долго не в силах был нарушить безмолвие.
– О чем ты думаешь, Лили? – спросил я наконец, нежно сжимая ее руку в своих.
– Тебе хочется знать, Отто? – ответила она, вкладывая невольно другую руку в мою. – Я вспоминаю маленький рассказ, не хочешь ли его выслушать?
Жил-был бедняк, ничего не наследовавший от своих родителей, кроме честного, благочестивого сердца. Конечно, это много, но в глазах света – ничего. Он устроил свою жизнь хорошо, но, потеряв трудом нажитое состояние, стало ему плохо и люди называли его «несчастный».
«Бог – мой утешитель», – отвечал он на это. Но несчастье преследовало его. Все друзья отстранились от него, изменили ему, и многие, качая головой, говорили: «Теперь ты должен сознаться, что несчастлив». – «Нет, – отвечал он тихим, дрожащим голосом, – Бог – мое утешение!»
Наконец самое великое горе постигло его: он потерял дорогую, многолюбимую жену свою и единственного ребенка. Одиночество тяготело над ним среди бессердечного мира.
Люди пожимали плечами, приговаривая:
«Теперь ты можешь долгое время опровергать то, что ты несчастлив!» – «Нет, друзья, – отвечал он, удерживая слезы, – Бог мне утешение!»
Все оставили его, решив, что его не переупрямишь и дали ему прозвище Павел-Утешение.
На смертном одре последние слова его были: «Бог мне утешение». С этим он жил, с этим и скончался…
Любила ли она меня? Постоянно предлагаю я себе этот вопрос. Ты скажешь, что теперь это должно быть для меня безразлично, а по-моему, уверенность в прошлом счастье утешила бы меня, кажется, и здесь.
И снова перебираю я в уме подробности этого милого прошлого, приводя всевозможные доводы, чтобы доказать, что она любила меня. Но вероятно ли это? Она знала меня с детства, смотрела на меня как на родного брата, я был гораздо старше ее, да с ее небесными ангельскими взглядами на все могла ли она увлечься столь плотским человеком, как я? Но она не знала ни одного мужчины, кроме меня. Она во мне искала всегда поддержки, слушалась во всем, следуя моим советам, доверяя и доказывая преданность безграничную. Могу ли, вспоминая все это, сомневаться еще в ее чувствах? Ее любовь только была чище, божественнее моей. Никогда не забуду и того, что, умирая, она имела что-то на сердце, чего не могла высказать. Не походило ли то на святую, полную любовь женщины? Не для меня ли было это светлое, прекрасное чувство?
Любила ли она меня? Да или нет? Напрасно терзаюсь я этим вопросом! У нее не было ничего от меня скрытого. Если она и любила меня, то это была первая и последняя ее тайна.
Как сон, припоминается мне время, проведенное мною в Вифлееме, а между тем я тогда почти не смыкал глаз. Мы нанимали дом в саду монастырском, и там-то томилась болезненно Лили, бледная, но прекрасная до самой своей смерти. Чем бледнее становилась она, тем ярче горели ее темные глаза, как будто в них светилась звезда, когда-то явившаяся над Вифлеемом. Мы не следили за течением времени, только звон колоколов напоминал нам о нем, надрывая мою душу. С упадком сил возрастало в моей дорогой больной тревожное состояние. Она не могла лежать на постели, и я постоянно держал ее на руках. Впервые обнимал я ее, с тех пор как она была взрослой. Она обивала мою шею руками, прижимаясь ко мне, и вот как поздно наслаждался я этим счастьем! Рыдания душили меня.
Взглянув на меня с небесной улыбкой, она сказала:
– Мой друг! Ты плачешь, когда я радуюсь? Я стремлюсь туда, где нет ни слез, ни печали. Тяжка мне разлука с тобой, но ведь она не надолго, скоро мы соединимся, чтобы более не разлучаться никогда.
Она говорила едва слышно и дышала с большим трудом.
После долгого молчания она продолжала:
– Мой друг! Как отрадно бывало называть тебя этим именем. Лучшие минуты моей жизни были те, в которые открывалась для меня вся глубина значения этого слова, но я чувствую, что в моей любви к тебе чего-то недоставало, что я не могла тебя любить с той силой, которую ты заслуживаешь, но там, у Бога, мы в совершенстве постигнем любовь, называя один другого: мой друг, ты мой друг!
Она мало-помалу успокаивалась и лежала неподвижно, склонив голову мне на грудь. Я держал ее руку, уже похолодевшую, и Богу известно, как я страдал, следя за биением слабеющего пульса и потухающим взором.
Вдруг глаза ее засветились, она прошептала:
«Мой друг», потом губы ее еще шевелились, но не издавали ни единого звука. Я вспомнил, что вид креста вселял в нее спокойствие и осенил ее крестным знамением. Она радостно улыбнулась, вздохнула слегка и… мертвое тело лежало в моих объятиях.
Двадцать третье письмо
Давно не писал я тебе, не решаясь делиться теми впечатлениями, которые пережил за это последнее время. Но чем дальше, тем тяжелее мне на сердце и хочется излиться, высказаться. Итак, внимай!
Близилось великое событие, становилось все светлее и светлее на горизонте, и души погибших и страждущих устремили жадный взор в ту сторону, где должна была им показаться желанная, блаженная, но недостижимая земля.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12
– Господь. Она слушала со вниманием, и мало-помалу головка ее склонилась ко мне на плечо и она погрузилась в сладкий сон. Дождь лил, ветер завывал все сильнее и сильнее, мрак расстилался по земле, мне было жутко; мысли о смерти и будущей жизни охватили меня… Если б путь был длиннее, я обратился бы, может быть, к Богу в тот день, к сожалению, мы достигли конца, и Лили проснулась.
– Какой я чудный сон видела, – сказал она мне, – будто святой Христофор принес ко мне Спасителя. Я играла с Ним, плела венки из цветов, глядела Ему в глаза, читая в них столько чудного, утешительного. Я видела в них сеятеля и милостивого самарянина, и доброго пастыря, спрашивая с удивлением: «Неужели злые люди умертвили Тебя, пригвоздили к кресту?» – «Не сомневайся в этом, – сказал Он, показывая мне Свои раны, – но любовь Отца Моего Небесного и Моих братьев и сестер на земле исцелила Мои раны». Он спрашивал меня потом, куда Желала бы я идти, и на мой ответ, что не хотелось бы расставаться с Ним, ответил, что Он будет везде со мной. Я сказала, что полетела бы в святую землю, тогда св. Христофор взял меня на руки, и мгновенно мы очутились в Вифлееме. Тут встретил меня Христос со словами: «Я могу предложить тебе лишь ясли, но когда-нибудь, когда земная жизнь утомит тебя, Я дам тебе больше». Он, благословя, поцеловал меня, и я проснулась.
Но как грустно мне, что все это было сновидение!
– Чего же тебе желать больше, милая Лили, – сказал я, шутя, – ты пропутешествовала в Вифлеем и обратно в течение часа.
– Ты прав, – ответила она, – я должна довольствоваться этим, пока Христос не призовет меня туда, где лучше, где Он вечно царствует.
Двадцать второе письмо
Я так долго искал напрасно Анну, что потерял надежду увидеть ее еще. Она как бы пропала для меня навсегда. Стараясь ее разыскать, я стал более общителен и в беспокойстве постоянно бродил повсюду. Огонь жег все во мне, жажда пожирала меня, жажда увидеть ее еще раз, хотя я знал, что свидание с ней будет для меня только новым мучением. Если на земле она не в силах была бы более доставлять мне удовольствие, то что и говорить об аде, где она только напрасно выжимает свои волосы и платье, не имея возможности добыть ни единой капли воды. Но для меня, теперь, она имеет новое значение, в ее руках страшная тайна, которую она должна мне открыть. Как было на земле, так и здесь, я не в силах ее не преследовать. Тогда я видел в ней лишь цветок, который хотелось мне сорвать, – теперь я ищу ее для того, чтобы, тщательно изучая черты ее лица, убедиться в той ужасной истине, которую подозреваю. Я хотел бы слышать свое осуждение из уст ее. Почти не сомневаясь в верности своего открытия, я все же нуждаюсь в удостоверении его от нее самой.
Наконец я наткнулся на нее! Она недвижимо стояла на берегу реки и смотрела молча на темные волны, как бы с желанием кинуться в них. Право, и в аду есть что-то похожее на удовлетворение: приближаясь к ней, я на минуту забыл все свои страдания.
Я стал изучать каждую черту ее лица, и чем больше смотрел на ее облик, тем бледнее и менее поразительно казалось мне сходство ее с Мартыном. Я готов был вскрикнуть от удивления и не понимал, как мог я найти в ней когда-то вылитый портрет моего воспитанника! Я даже как бы успокоился от моего нового открытия. Но с кем же имел он сходство? Увы! Мое спокойствие было слишком коротко. Опять недоумение овладело мною, опять я стал мучиться и сомневаться! Вдруг я постиг истину: не на Мартына была похожа Анна, а на ту молодую девушку, найденную мною на улице, на которую я бросил свой последний взгляд любви, но которая предпочла мне Мартына! Да! Чем более я смотрел на Анну, тем более убеждался в том, что тайна, которую Мартын хотел сообщить мне, было известие о том, что он сын мой, а молодая девушка – дочь моя.
И вспомнил я опять, что дети ответственны иногда за грехи родителей своих. Страшно становится мне при мысли о преступлении, от которого я едва спасся! Мою родную дочь я хотел погубить!
Одно слово Анны могло разъяснить все, но ода сидела неумолима, как судьба, и для меня не находила даже ни единого взгляда. Бывало прежде, она пошла бы за мной в огонь и в воду, а теперь… если бы я даже предложил ввести ее в рай, и то она не последовала бы за мной.
Вспоминая свою жизнь, я часто думаю о том, как часто Бог был милостив и близок ко мне. С какой терпеливой, постоянной любовью Господь следил за мной, как за заблудшей овцой, но я отверг свое спасение и потому погиб навеки!
Да, эту любовь Господь питает к каждому человеку и каждого привязывает к Себе. О вы, живущие еще на земле, размыслите об этом и избирайте путь!
Я иногда чувствовал милосердие Господа, готов был ухватиться за протянутую Им мне руку, но это были лишь мгновения, я забывал все добрые порывы, намерения, раскаяние и даже Самого Бога! Как просто и трогательно евангельское сравнение с добрым пастырем, ищущим потерянную овцу! И меня тоже искал Добрый Пастырь неутомимо, часто находил, я всегда вырывался из Его объятий и предпочитал другую избранную мною дорогу.
В течение всей моей земной жизни я не перенес ни одной тяжкой болезни. Помнится, только однажды я страдал глазами и принужден был постоянно оставаться в темноте.
Для обремененной совести не может быть большего мучения, как уединение, и потому мое лечение было чрезвычайно томительно для меня. Это было легкое предвкушение того состояния, в котором я нахожусь теперь.
У меня было много друзей и товарищей, но они навещали меня редко, так что я находился почти всегда один. Один? Нет! Тогда-то посетило меня мое лучшее «я», давно забытое мною, давно, но с которым теперь боролся я сильно.
В каждом человеке живут два существа, противоположные друг другу, не могущие никак помириться. Эта двойственность и есть последствие греха. Во мне происходила борьба этих двух начал. Лучшее из двух усиливалось одержать верх во мне над противным, уничтожить злое и обратить меня к добру только, но я сам не захотел этого, отталкивал добрые побуждения, но чувствовал еще третий голос, с любовью убеждавший меня отказаться от греха, перед которым все противоречия мои были бессильны, – то был Сам Сын Божий, воплотившийся когда-то для нас. В этой тьме, где ничто не отвлекало меня. Добрый Пастырь нашел Свою потерянную овцу, и я чувствовал, как Он крепко держал меня.
Но лукавый нашел способ вырвать меня из нежных объятий. Один из моих друзей изобрел азартную игру, возможную в темноте, я встретил эту новость с восторгом, стал играть с ним и блистательно проигрался во всех отношениях. Он отвлек меня от спасительных размышлений и находил удовольствие в моей гибели. Не друг он мне был, а сам сатана.
Живо рисуется в моем воображении вечер, проведенный мною на Средиземном море. Волны поднимались и опускались, воздух был свеж и чист, веселые дельфины толпились вокруг корабля. Солнце только что скрылось, оставив за собою алый след поверхности Ионического моря. Налево был остров Цитера, направо – Кандия.
Лили сидела безмолвно и неподвижно, сложив руки на груди. Безучастно глядела она на берега Морей, между тем как ветер играл локоном ее черных волос, а я не знал, как разделить мой восторг между прелестной девушкой и чудным видом, представлявшимся взору. Я любовался Лили, и вдруг что-то в лице ее поразило меня и исполнило страхом. Она то бледнела, то краснела и тяжело дышала, как бы в борьбе.
Я сделал над собой усилие, чтобы победить свой испуг и спросил:
– Что с тобой. Лили?
– Не знаю, – ответила она с глубоким вздохом, – мне стало так вдруг жутко… но не беспокойся, мой друг, все уже прошло, мне лучше.
Действительно, она казалась опять здоровой. Я схватил ее руку и долго не в силах был нарушить безмолвие.
– О чем ты думаешь, Лили? – спросил я наконец, нежно сжимая ее руку в своих.
– Тебе хочется знать, Отто? – ответила она, вкладывая невольно другую руку в мою. – Я вспоминаю маленький рассказ, не хочешь ли его выслушать?
Жил-был бедняк, ничего не наследовавший от своих родителей, кроме честного, благочестивого сердца. Конечно, это много, но в глазах света – ничего. Он устроил свою жизнь хорошо, но, потеряв трудом нажитое состояние, стало ему плохо и люди называли его «несчастный».
«Бог – мой утешитель», – отвечал он на это. Но несчастье преследовало его. Все друзья отстранились от него, изменили ему, и многие, качая головой, говорили: «Теперь ты должен сознаться, что несчастлив». – «Нет, – отвечал он тихим, дрожащим голосом, – Бог – мое утешение!»
Наконец самое великое горе постигло его: он потерял дорогую, многолюбимую жену свою и единственного ребенка. Одиночество тяготело над ним среди бессердечного мира.
Люди пожимали плечами, приговаривая:
«Теперь ты можешь долгое время опровергать то, что ты несчастлив!» – «Нет, друзья, – отвечал он, удерживая слезы, – Бог мне утешение!»
Все оставили его, решив, что его не переупрямишь и дали ему прозвище Павел-Утешение.
На смертном одре последние слова его были: «Бог мне утешение». С этим он жил, с этим и скончался…
Любила ли она меня? Постоянно предлагаю я себе этот вопрос. Ты скажешь, что теперь это должно быть для меня безразлично, а по-моему, уверенность в прошлом счастье утешила бы меня, кажется, и здесь.
И снова перебираю я в уме подробности этого милого прошлого, приводя всевозможные доводы, чтобы доказать, что она любила меня. Но вероятно ли это? Она знала меня с детства, смотрела на меня как на родного брата, я был гораздо старше ее, да с ее небесными ангельскими взглядами на все могла ли она увлечься столь плотским человеком, как я? Но она не знала ни одного мужчины, кроме меня. Она во мне искала всегда поддержки, слушалась во всем, следуя моим советам, доверяя и доказывая преданность безграничную. Могу ли, вспоминая все это, сомневаться еще в ее чувствах? Ее любовь только была чище, божественнее моей. Никогда не забуду и того, что, умирая, она имела что-то на сердце, чего не могла высказать. Не походило ли то на святую, полную любовь женщины? Не для меня ли было это светлое, прекрасное чувство?
Любила ли она меня? Да или нет? Напрасно терзаюсь я этим вопросом! У нее не было ничего от меня скрытого. Если она и любила меня, то это была первая и последняя ее тайна.
Как сон, припоминается мне время, проведенное мною в Вифлееме, а между тем я тогда почти не смыкал глаз. Мы нанимали дом в саду монастырском, и там-то томилась болезненно Лили, бледная, но прекрасная до самой своей смерти. Чем бледнее становилась она, тем ярче горели ее темные глаза, как будто в них светилась звезда, когда-то явившаяся над Вифлеемом. Мы не следили за течением времени, только звон колоколов напоминал нам о нем, надрывая мою душу. С упадком сил возрастало в моей дорогой больной тревожное состояние. Она не могла лежать на постели, и я постоянно держал ее на руках. Впервые обнимал я ее, с тех пор как она была взрослой. Она обивала мою шею руками, прижимаясь ко мне, и вот как поздно наслаждался я этим счастьем! Рыдания душили меня.
Взглянув на меня с небесной улыбкой, она сказала:
– Мой друг! Ты плачешь, когда я радуюсь? Я стремлюсь туда, где нет ни слез, ни печали. Тяжка мне разлука с тобой, но ведь она не надолго, скоро мы соединимся, чтобы более не разлучаться никогда.
Она говорила едва слышно и дышала с большим трудом.
После долгого молчания она продолжала:
– Мой друг! Как отрадно бывало называть тебя этим именем. Лучшие минуты моей жизни были те, в которые открывалась для меня вся глубина значения этого слова, но я чувствую, что в моей любви к тебе чего-то недоставало, что я не могла тебя любить с той силой, которую ты заслуживаешь, но там, у Бога, мы в совершенстве постигнем любовь, называя один другого: мой друг, ты мой друг!
Она мало-помалу успокаивалась и лежала неподвижно, склонив голову мне на грудь. Я держал ее руку, уже похолодевшую, и Богу известно, как я страдал, следя за биением слабеющего пульса и потухающим взором.
Вдруг глаза ее засветились, она прошептала:
«Мой друг», потом губы ее еще шевелились, но не издавали ни единого звука. Я вспомнил, что вид креста вселял в нее спокойствие и осенил ее крестным знамением. Она радостно улыбнулась, вздохнула слегка и… мертвое тело лежало в моих объятиях.
Двадцать третье письмо
Давно не писал я тебе, не решаясь делиться теми впечатлениями, которые пережил за это последнее время. Но чем дальше, тем тяжелее мне на сердце и хочется излиться, высказаться. Итак, внимай!
Близилось великое событие, становилось все светлее и светлее на горизонте, и души погибших и страждущих устремили жадный взор в ту сторону, где должна была им показаться желанная, блаженная, но недостижимая земля.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12