Казалось, вся её сущность собралась в этих тончайших и осторожных прикосновениях. Касания Сфагама, ласкающие лицо, шею и грудь Ламиссы, тоже были мягки и нежны.
— У тебя чудесные руки, — прошептала Ламисса, — совсем небольшие и не грубые. И всё чувствуют… И как только они управляются с оружием?
— Вот только такие-то по-настоящему и управляются. Это я говорю!… — Голос Гембры был немного хриплым от возбуждения.
— Как ребро, совсем срослось? — спросила она с последними остатками деловитости в голосе.
— Да. Медитации, лечение, ну и время, конечно. Целых три недели без приключений. Так что теперь мне всё нипочём.
— Всё-таки надо поосторожнее, — наставительно прошептала Гембра, сжимая объятия вокруг бёдер монаха и прильнув к его гениталиям.
Ложе встретило их прохладным шёлком тонких восточных тканей. В искусстве любви обе женщины были примерно равны. И это Сфагама не удивило. Удивительным было скорее то, что разительная разница, которая проявлялась между ними во всём, в постели почти не чувствовалась. Конечно, Гембра была несколько активней и напористей, и реакции её были более бурны и непосредственны. Ламисса, конечно, была мягче и осторожнее. И тем не менее, будто что чья-то рука сорвала с обеих покров всего, что было привнесено характером, жизненным опытом, складом ума и воспитанием, обнажив их общую первозданную природную стихию.
Вырвалось наружу то, чему нельзя научить и что в виде непреложного общего закона закладывается природой ещё прежде воли, характера и всяких способностей к обучению. Эта дикая клокочущая магма естественной чувственности, хлынув наружу, способна была взломать и растворить в себе последующие наслоения всех и всяческих норм и правил. Неодолимый прорыв к первозданной стихийности уравнял их, таких разных. А может быть это волшебный аромат «крыльев полёта любви» делал своё хитрое дело. Сфагаму показалось, что женщины даже каким-то образом отразились друг в друге. В пантерьем стиле Гембры прибавилось самозабвенной истомы, а чувственный омут Ламиссы всколыхнулся неожиданным темпераментом.
Любовные игры были долгими и неспешными. Сплетение рук, сплетение тел, сплетение дыханий и ароматов делали своё безумное дело. Наконец, сплелось и то, что внутри. Сердца и души слились в нераздельное целое. Кружились головы от голубого света и тёплые волны пронизывали тела. Остатки мыслей растворялись в долгих тягучих поцелуях. Умение Сфагама задерживать оргазм дало свои результаты. Тела ощутили сладостную, доходящую до невесомости лёгкость. Пропало не только смущение. Растворилась думающая самость — все мысли и вопросы исчезли вовсе, а каждое ощущение будто кругами расходилось вокруг, эхом отдавалось в трёх телах и, резонируя в них, возвращалось назад.
Хоровод образов хлынул в очищенное экстазом сознание. Был стремительный полёт над багровыми кронами огромных деревьев. Был танец серебристых светящихся фигур, сливающихся в причудливые пульсирующие капли. Был ветер, волнами пробегающий по цветочному ковру. Сонмы белых и красных лепестков взбивались вверх и, кружась и мерцая, поднимались к бездонному кремовому небу, где оплывающие, словно под собственной тяжестью облака, стекая от зенита к горизонту, вылепливались в подвижные тела и лики. А вот небо уже черно. В предгрозовом воздухе мечутся белые кудряшки, и багровая полоса пролегла от края до края. Стая голубых аистов дугой взмыла вверх и затрепетала под порывами ветра. Но аисты уже не далеко вверху. Они здесь, совсем рядом. И облака тоже. Ветер, ветер… Прохладные и горячие струи пронизывают всё внутри.
Губы что— то шепчут, но слова не слышатся и не доходят до сознания. Чужое тело чувствуется так же остро, как своё, и наслаждение утраивается, выплёскиваясь наружу потоками слёз. Единственная мысль, едва мерцающая в водовороте экстатической свободы слияния, — это ощущение того, что именно к этому моменту и вела вся предшествующая жизнь.
Тёплый ветерок, пробиваясь сквозь занавешенное окно, трепал невесомое прозрачное покрывало над кроватью, бросая его на разгорячённые тела. Но этого никто не замечал. Видения продолжались. Огромное раскидистое облако посреди нежно-синего, но необычайно яркого неба становилось всё желтее и желтее и превратилось, наконец, в сияющий солнечно-золотой остров, занимающий половину неба. Отразившись в лазурной, зеркально гладкой поверхности моря, золотой небесный остров рассыпался по воде ослепительными полосами. Сияющие россыпи потянулись вдаль к маленькой точке на горизонте, а вблизи из цвета слоновой кости песка выступили размытые очертания не то корабля, не то огромной раковины. То ли из-за золотого облака, то ли из-за морского горизонта послышались далёкие звуки труб. Небесная крона расплылась, поглотив всё, оставив только ослепительный свет.
Затем в потоке света, вновь ставшего серебристо-голубым, стали проступать неясные очертания. Три дыхания слились до неразличимости, и сознание всех троих открылось одному видению, вырисовывающемуся в хаотичном вихре чёрно-лиловых и серо-терракотовых штрихов, полос и линий. Они метались, пульсировали, перетекали и сплелись, наконец, в образ демона оргазма Риксалфа, несущегося по мелкой воде верхом на бешеном волке, взбивая тучу разноцветных брызг. Грива демона развевалась, сливаясь с потоками воздуха и как бы утягивая их за собой. Сине-зелёные глаза блестели, как осколки диковинного цветного стекла. Огромный обнажённый член, как гранёный кол, лежал на голове волка, нависая над оскаленной пастью. Несущийся демон был виден одновременно и сверху, и спереди, и сбоку, но рассмотреть его в клубке текучих и трепещущих лент — струй и водяной пыли было невозможно. Зрение выхватывало лишь отдельные детали — то блестящий глаз, то клыки волка, то когтистые пальцы, запущенные в его длинную шерсть.
Четыре раза проносился по мелкой воде неистовый демон, обдавая холодными брызгами разгорячённую натёртую ароматами кожу, и четыре раза тела одновременно захлёстывались горячим взрывом оргазма.
Наконец облако брызг поднялось высоко, застлало всё и прохладным дождём упало на горячие тела, смыв любовное возбуждение и погасив чувства и желания. Остатки сил ушли вместе с видением. Мышцы обмякли и расслабились, тела обессилено повалились на ложе. Но мысли не вернулись — на их место пришёл сон. Его оковы были так неодолимы и внезапны, что объятья даже не успели разжаться и все трое уснули, так и не разорвав чудесного сплетения тел, дыханий и душ. А тёплый ночной ветер продолжал колебать прозрачную накидку, разбрасывая по стенам причудливые тени от догорающих светильников и постепенно вытягивая из комнаты сизые струйки тлеющих благовоний.
* * *
Утром из южных ворот Амтасы среди длинной вереницы крестьянских и купеческих повозок, возвращающихся после праздника домой, выехала и гружённая драгоценным товаром повозка златокузнеца Кинвинда. Ламисса отказалась занять хозяйское место внутри повозки и ехала верхом рядом с Гемброй и пятью охранниками. Она довольно плохо держалась в седле, но Гембра воздерживалась от шуток по этому поводу. Им предстоял долгий путь на юго-восток в город Ордикеаф провинции Лаганва, где ждали их богатые заказчики ювелира из Амтасы.
В это же время из северных ворот, где число покидающих город было гораздо меньше, почти в одиночестве выехали двое всадников. Не менее долгий путь учителя и ученика лежал на северо-запад в провинцию Гвернесс, родину таинственного императора-мага Регерта, где он ещё с девятилетнего возраста стал заранее возводить свою грандиозную гробницу.
Глава 24
Человек, сидевший у ствола большого раскидистого дуба, не слышал ни пения птиц, ни лёгкого шороха колеблемой ветром листвы, ни тихого фырканья и топтания привязанного неподалёку коня. Его мощная фигура застыла в строго выпрямленной посадке на скрещенных ногах и была издали похожа на статую.
Медитация Велвирта длилась уже два часа. В прошлый раз образ наставника явился с особой явственностью. И тогда, Велвирт готов был в этом поклясться, это был истинный образ учителя. Без всяких посторонних сил, которые так долго отягощали дух монаха-воина мучительными сомнениями. Ответ учителя был и ясен и непонятен одновременно. «Найди Сфагама, и место вашей встречи само даст тебе последний ответ» Как бы то ни было, ближайшие цели были теперь ясны. Однако настроиться на тонкий образ противника и определить его местонахождение почему-то не удавалось. Какая-то сила мешала этому. У Сфагама вполне хватило бы мастерства запутать свои следы в тонком мире. Но он никогда не стал бы этого делать. В этом Велвирт был глубоко убеждён. Ему препятствовала другая сила, такая же непонятная и неодолимая, как та, что овладела волей наставника, но преследующая, похоже, противоположные цели. На мгновение Велвирт даже увидел образ этой силы в виде огромного красного попугая с ослиной головой. Но пурпурное оперенье тотчас же яркими осколками рассыпалось в воздухе, померкло и растаяло, а тонкий образ Сфагама, вроде бы вот-вот уловленный, вновь скрылся за экраном пустоты сознания.
Знак был понят. Велвирт решил не возобновлять попыток. Оставалось попробовать окольный путь. Несколько глубоких вдохов — и сознание вышло из транса. Встряхнув широкими плечами, монах поднялся и несколько раз в задумчивости обошёл вокруг дерева. Начинать вторую глубокую медитацию сразу после первой было рискованно. И, тем не менее, через несколько минут он вновь сел на то же место. Тёплая волна, исходящая от буро-зелёной поверхности мощного ствола, действовала благотворно. Велвирт слегка поднял свою белокурую голову и вновь сделал глубокий вдох.
Сфагам был по-прежнему скрыт непроницаемым экраном, но образы людей, связанных с ним нитями тонкого мира, обрисовались достаточно чётко. Дорога… Знакомая дорога к югу от Амтасы. Неспешно едущая повозка и всадники возле неё. Среди них две женщины. Одну из них, темноволосую, Велвирт помнил прекрасно. Другая, с золотистыми волосами, была незнакома. Она одна из всех была не вооружена. Ясновидящее сознание продолжало погружаться в открывшуюся картину.
— Так что, ты говоришь, он рассказал тебе в последний день? — услышались обрывки фразы черноволосой.
— …история для нас обеих. — Ответ второй женщины был плохо различим.
— Хм, и когда он успел… Расскажи…
Велвирт сделал глубокий вдох и стал, как всегда, с безошибочной неспешностью выходить из глубокой медитации. Того, что он увидел и понял, было вполне достаточно. Он знал, куда и зачем ехать.
Мощный, как и сам всадник, конь нёс своего хозяина по большой просёлочной дороге. Скрылись и дерево, и поляна с высокой травой, где монах задавал свои вопросы тонкому миру. Но сознание его всё ещё находилось будто бы в оцепенении. Главный вопрос, нерешённый вопрос тяжким грузом лежал на душе.
Всю свою жизнь, общаясь с образами тонкого мира и поднимаясь по ступеням мастерства, Велвирт был бессознательно убеждён в существовании некоей стоящей за ними всеми единой основы. Это была правильная сила. Правильная всегда и при всех обстоятельствах. Он не представлял себе эту силу и даже внутренне боялся этого, ибо это умалило бы её бесконечность и всеохватность. Служение этой силе, слияние и растворение в ней должно было обеспечить бессмертие его, Велвирта, духовной сущности. Нет, здесь не было ни гордыни, ни эгоизма. Была та тяга к бессмертию в тонком мире, в истинном и единственно подлинном мире, на которую имеет право всякий, чья душа пробудилась для совершенства.
Эта сила не воплощалась полностью ни в каких образах, но долгие годы как бы от её имени говорил наставник Братства. Но теперь… Одним из тех искусств, которыми Велвирт так и не овладел в совершенстве, было умение полагаться на судьбу. Он мог заставить себя смириться с обстоятельствами, но двигаться вместе с текучим и прихотливым потоком скрытого течения жизни было не в его природе. Подтверждение правильности пути должно было прийти в виде ответа на его самоактивные действия. Если бы не врождённая тяга к созерцанию и углублённому постижению мира, то, живя в миру, Велвирт наверняка взялся бы его исправлять и переделывать. Он мог бы стать удачливым полководцем-завоевателем, устанавливающим новый жизненный порядок в соответствии с внушениями той великой силы, которой он служил, сметая на своём пути всё ложное и неправильное. Но, видимо не случайно, скрытое течение жизни, изгибы которого, рано или поздно, обнаруживают свою мудрость, направило Велвирта путём монаха.
Несущийся галопом конь обогнал крестьянскую телегу. Серо-стальные глаза всадника скользнули по грубой запылённой одежде и загорелым обветренным лицам.
— Во, красавец! — хмыкнула пожилая крестьянка, отмахивая от лица пыль, взбитую копытами унёсшегося вперёд коня.
— Видать не из простых, — подхватила другая, — навроде офицера, а на городских военных не похож…
— Точно, Городские, что при положении, все с гонором смотрят.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51
— У тебя чудесные руки, — прошептала Ламисса, — совсем небольшие и не грубые. И всё чувствуют… И как только они управляются с оружием?
— Вот только такие-то по-настоящему и управляются. Это я говорю!… — Голос Гембры был немного хриплым от возбуждения.
— Как ребро, совсем срослось? — спросила она с последними остатками деловитости в голосе.
— Да. Медитации, лечение, ну и время, конечно. Целых три недели без приключений. Так что теперь мне всё нипочём.
— Всё-таки надо поосторожнее, — наставительно прошептала Гембра, сжимая объятия вокруг бёдер монаха и прильнув к его гениталиям.
Ложе встретило их прохладным шёлком тонких восточных тканей. В искусстве любви обе женщины были примерно равны. И это Сфагама не удивило. Удивительным было скорее то, что разительная разница, которая проявлялась между ними во всём, в постели почти не чувствовалась. Конечно, Гембра была несколько активней и напористей, и реакции её были более бурны и непосредственны. Ламисса, конечно, была мягче и осторожнее. И тем не менее, будто что чья-то рука сорвала с обеих покров всего, что было привнесено характером, жизненным опытом, складом ума и воспитанием, обнажив их общую первозданную природную стихию.
Вырвалось наружу то, чему нельзя научить и что в виде непреложного общего закона закладывается природой ещё прежде воли, характера и всяких способностей к обучению. Эта дикая клокочущая магма естественной чувственности, хлынув наружу, способна была взломать и растворить в себе последующие наслоения всех и всяческих норм и правил. Неодолимый прорыв к первозданной стихийности уравнял их, таких разных. А может быть это волшебный аромат «крыльев полёта любви» делал своё хитрое дело. Сфагаму показалось, что женщины даже каким-то образом отразились друг в друге. В пантерьем стиле Гембры прибавилось самозабвенной истомы, а чувственный омут Ламиссы всколыхнулся неожиданным темпераментом.
Любовные игры были долгими и неспешными. Сплетение рук, сплетение тел, сплетение дыханий и ароматов делали своё безумное дело. Наконец, сплелось и то, что внутри. Сердца и души слились в нераздельное целое. Кружились головы от голубого света и тёплые волны пронизывали тела. Остатки мыслей растворялись в долгих тягучих поцелуях. Умение Сфагама задерживать оргазм дало свои результаты. Тела ощутили сладостную, доходящую до невесомости лёгкость. Пропало не только смущение. Растворилась думающая самость — все мысли и вопросы исчезли вовсе, а каждое ощущение будто кругами расходилось вокруг, эхом отдавалось в трёх телах и, резонируя в них, возвращалось назад.
Хоровод образов хлынул в очищенное экстазом сознание. Был стремительный полёт над багровыми кронами огромных деревьев. Был танец серебристых светящихся фигур, сливающихся в причудливые пульсирующие капли. Был ветер, волнами пробегающий по цветочному ковру. Сонмы белых и красных лепестков взбивались вверх и, кружась и мерцая, поднимались к бездонному кремовому небу, где оплывающие, словно под собственной тяжестью облака, стекая от зенита к горизонту, вылепливались в подвижные тела и лики. А вот небо уже черно. В предгрозовом воздухе мечутся белые кудряшки, и багровая полоса пролегла от края до края. Стая голубых аистов дугой взмыла вверх и затрепетала под порывами ветра. Но аисты уже не далеко вверху. Они здесь, совсем рядом. И облака тоже. Ветер, ветер… Прохладные и горячие струи пронизывают всё внутри.
Губы что— то шепчут, но слова не слышатся и не доходят до сознания. Чужое тело чувствуется так же остро, как своё, и наслаждение утраивается, выплёскиваясь наружу потоками слёз. Единственная мысль, едва мерцающая в водовороте экстатической свободы слияния, — это ощущение того, что именно к этому моменту и вела вся предшествующая жизнь.
Тёплый ветерок, пробиваясь сквозь занавешенное окно, трепал невесомое прозрачное покрывало над кроватью, бросая его на разгорячённые тела. Но этого никто не замечал. Видения продолжались. Огромное раскидистое облако посреди нежно-синего, но необычайно яркого неба становилось всё желтее и желтее и превратилось, наконец, в сияющий солнечно-золотой остров, занимающий половину неба. Отразившись в лазурной, зеркально гладкой поверхности моря, золотой небесный остров рассыпался по воде ослепительными полосами. Сияющие россыпи потянулись вдаль к маленькой точке на горизонте, а вблизи из цвета слоновой кости песка выступили размытые очертания не то корабля, не то огромной раковины. То ли из-за золотого облака, то ли из-за морского горизонта послышались далёкие звуки труб. Небесная крона расплылась, поглотив всё, оставив только ослепительный свет.
Затем в потоке света, вновь ставшего серебристо-голубым, стали проступать неясные очертания. Три дыхания слились до неразличимости, и сознание всех троих открылось одному видению, вырисовывающемуся в хаотичном вихре чёрно-лиловых и серо-терракотовых штрихов, полос и линий. Они метались, пульсировали, перетекали и сплелись, наконец, в образ демона оргазма Риксалфа, несущегося по мелкой воде верхом на бешеном волке, взбивая тучу разноцветных брызг. Грива демона развевалась, сливаясь с потоками воздуха и как бы утягивая их за собой. Сине-зелёные глаза блестели, как осколки диковинного цветного стекла. Огромный обнажённый член, как гранёный кол, лежал на голове волка, нависая над оскаленной пастью. Несущийся демон был виден одновременно и сверху, и спереди, и сбоку, но рассмотреть его в клубке текучих и трепещущих лент — струй и водяной пыли было невозможно. Зрение выхватывало лишь отдельные детали — то блестящий глаз, то клыки волка, то когтистые пальцы, запущенные в его длинную шерсть.
Четыре раза проносился по мелкой воде неистовый демон, обдавая холодными брызгами разгорячённую натёртую ароматами кожу, и четыре раза тела одновременно захлёстывались горячим взрывом оргазма.
Наконец облако брызг поднялось высоко, застлало всё и прохладным дождём упало на горячие тела, смыв любовное возбуждение и погасив чувства и желания. Остатки сил ушли вместе с видением. Мышцы обмякли и расслабились, тела обессилено повалились на ложе. Но мысли не вернулись — на их место пришёл сон. Его оковы были так неодолимы и внезапны, что объятья даже не успели разжаться и все трое уснули, так и не разорвав чудесного сплетения тел, дыханий и душ. А тёплый ночной ветер продолжал колебать прозрачную накидку, разбрасывая по стенам причудливые тени от догорающих светильников и постепенно вытягивая из комнаты сизые струйки тлеющих благовоний.
* * *
Утром из южных ворот Амтасы среди длинной вереницы крестьянских и купеческих повозок, возвращающихся после праздника домой, выехала и гружённая драгоценным товаром повозка златокузнеца Кинвинда. Ламисса отказалась занять хозяйское место внутри повозки и ехала верхом рядом с Гемброй и пятью охранниками. Она довольно плохо держалась в седле, но Гембра воздерживалась от шуток по этому поводу. Им предстоял долгий путь на юго-восток в город Ордикеаф провинции Лаганва, где ждали их богатые заказчики ювелира из Амтасы.
В это же время из северных ворот, где число покидающих город было гораздо меньше, почти в одиночестве выехали двое всадников. Не менее долгий путь учителя и ученика лежал на северо-запад в провинцию Гвернесс, родину таинственного императора-мага Регерта, где он ещё с девятилетнего возраста стал заранее возводить свою грандиозную гробницу.
Глава 24
Человек, сидевший у ствола большого раскидистого дуба, не слышал ни пения птиц, ни лёгкого шороха колеблемой ветром листвы, ни тихого фырканья и топтания привязанного неподалёку коня. Его мощная фигура застыла в строго выпрямленной посадке на скрещенных ногах и была издали похожа на статую.
Медитация Велвирта длилась уже два часа. В прошлый раз образ наставника явился с особой явственностью. И тогда, Велвирт готов был в этом поклясться, это был истинный образ учителя. Без всяких посторонних сил, которые так долго отягощали дух монаха-воина мучительными сомнениями. Ответ учителя был и ясен и непонятен одновременно. «Найди Сфагама, и место вашей встречи само даст тебе последний ответ» Как бы то ни было, ближайшие цели были теперь ясны. Однако настроиться на тонкий образ противника и определить его местонахождение почему-то не удавалось. Какая-то сила мешала этому. У Сфагама вполне хватило бы мастерства запутать свои следы в тонком мире. Но он никогда не стал бы этого делать. В этом Велвирт был глубоко убеждён. Ему препятствовала другая сила, такая же непонятная и неодолимая, как та, что овладела волей наставника, но преследующая, похоже, противоположные цели. На мгновение Велвирт даже увидел образ этой силы в виде огромного красного попугая с ослиной головой. Но пурпурное оперенье тотчас же яркими осколками рассыпалось в воздухе, померкло и растаяло, а тонкий образ Сфагама, вроде бы вот-вот уловленный, вновь скрылся за экраном пустоты сознания.
Знак был понят. Велвирт решил не возобновлять попыток. Оставалось попробовать окольный путь. Несколько глубоких вдохов — и сознание вышло из транса. Встряхнув широкими плечами, монах поднялся и несколько раз в задумчивости обошёл вокруг дерева. Начинать вторую глубокую медитацию сразу после первой было рискованно. И, тем не менее, через несколько минут он вновь сел на то же место. Тёплая волна, исходящая от буро-зелёной поверхности мощного ствола, действовала благотворно. Велвирт слегка поднял свою белокурую голову и вновь сделал глубокий вдох.
Сфагам был по-прежнему скрыт непроницаемым экраном, но образы людей, связанных с ним нитями тонкого мира, обрисовались достаточно чётко. Дорога… Знакомая дорога к югу от Амтасы. Неспешно едущая повозка и всадники возле неё. Среди них две женщины. Одну из них, темноволосую, Велвирт помнил прекрасно. Другая, с золотистыми волосами, была незнакома. Она одна из всех была не вооружена. Ясновидящее сознание продолжало погружаться в открывшуюся картину.
— Так что, ты говоришь, он рассказал тебе в последний день? — услышались обрывки фразы черноволосой.
— …история для нас обеих. — Ответ второй женщины был плохо различим.
— Хм, и когда он успел… Расскажи…
Велвирт сделал глубокий вдох и стал, как всегда, с безошибочной неспешностью выходить из глубокой медитации. Того, что он увидел и понял, было вполне достаточно. Он знал, куда и зачем ехать.
Мощный, как и сам всадник, конь нёс своего хозяина по большой просёлочной дороге. Скрылись и дерево, и поляна с высокой травой, где монах задавал свои вопросы тонкому миру. Но сознание его всё ещё находилось будто бы в оцепенении. Главный вопрос, нерешённый вопрос тяжким грузом лежал на душе.
Всю свою жизнь, общаясь с образами тонкого мира и поднимаясь по ступеням мастерства, Велвирт был бессознательно убеждён в существовании некоей стоящей за ними всеми единой основы. Это была правильная сила. Правильная всегда и при всех обстоятельствах. Он не представлял себе эту силу и даже внутренне боялся этого, ибо это умалило бы её бесконечность и всеохватность. Служение этой силе, слияние и растворение в ней должно было обеспечить бессмертие его, Велвирта, духовной сущности. Нет, здесь не было ни гордыни, ни эгоизма. Была та тяга к бессмертию в тонком мире, в истинном и единственно подлинном мире, на которую имеет право всякий, чья душа пробудилась для совершенства.
Эта сила не воплощалась полностью ни в каких образах, но долгие годы как бы от её имени говорил наставник Братства. Но теперь… Одним из тех искусств, которыми Велвирт так и не овладел в совершенстве, было умение полагаться на судьбу. Он мог заставить себя смириться с обстоятельствами, но двигаться вместе с текучим и прихотливым потоком скрытого течения жизни было не в его природе. Подтверждение правильности пути должно было прийти в виде ответа на его самоактивные действия. Если бы не врождённая тяга к созерцанию и углублённому постижению мира, то, живя в миру, Велвирт наверняка взялся бы его исправлять и переделывать. Он мог бы стать удачливым полководцем-завоевателем, устанавливающим новый жизненный порядок в соответствии с внушениями той великой силы, которой он служил, сметая на своём пути всё ложное и неправильное. Но, видимо не случайно, скрытое течение жизни, изгибы которого, рано или поздно, обнаруживают свою мудрость, направило Велвирта путём монаха.
Несущийся галопом конь обогнал крестьянскую телегу. Серо-стальные глаза всадника скользнули по грубой запылённой одежде и загорелым обветренным лицам.
— Во, красавец! — хмыкнула пожилая крестьянка, отмахивая от лица пыль, взбитую копытами унёсшегося вперёд коня.
— Видать не из простых, — подхватила другая, — навроде офицера, а на городских военных не похож…
— Точно, Городские, что при положении, все с гонором смотрят.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51