— воскликнул Рональд, падая на одно колено.
Эбернгард смотрел на него с грустью; вид у него был какой-то опустившийся, лицо стало морщинистым, словно у пьяницы, но тяжелый взгляд серых глаз был тот же самый, что Рональд запомнил во время какого-то ушедшего в прошлое праздника, когда отец впервые представил его своему сеньору.
— Долго же я ждал, — произнес он, и изо рта его упал на землю черный камень, растаявший дымом в сантиметре от почвы. — Неужто за все эти годы нашелся всего лишь один человек, который сумел сюда проникнуть?
— В этом нет моей заслуги, Повелитель, — признался Рональд. — Меня провел сюда Иегуда, монах из монастыря Св. Картезия.
— Не только и не столько он, — усмехнулся король. — Да уж: в Риме пятнадцать раз пожелтели и опали листья, а затем пятнадцать раз выросли новые…
Он провел рукой по бороде и та истаяла, а затем появилась снова, дрожа в этом волнующемся воздухе, который, словно штрихи, распадался на отдельные линии.
— Что же ты делал все это время, Повелитель?
— Я размышлял, сидя у реки, не сходя с места вот уже несколько долгих лет. Размышлял о том, насколько жалок удел человека, каждый поступок которого, даже преисполненный благородных намерений, производит лишь разрушения. Я пытался сделать людей счастливее, я покинул Рим оттого, что осознал: скука, там царящая, есть нечто большее, чем скука: это — мерзость запустения в головах у людей.
Знаешь, чем я занимался, сидя в Риме? Я пытался предсказать будущее — не по звездам, не по печени жертвенных животных и даже не научно — просто по ощущениям. Я видел, что Вечному городу уже недолго остается: мы были сильны все пять веков после Конца Физики, но империя наша окружена молодыми народами, им хочется крови — и они ее вскоре вкусят, и это будет наша кровь…
Он потупил взор, а глазные яблоки его отчего-то стали светиться внутри головы. Река уже текла совершенно в другом направлении, ее ложе отошло на несколько метров в сторону — это Рональд только что заметил. Дерево над их головой превратилось в хрустальный гриб, медленно качающий громадной шляпкой.
— Есть нечто недоступное варварам — сила науки. Варвар может купить автомат или атомную бомбу, но к тому времени, как он обучится ими пользоваться, мы изобретем новое, гораздо более мощное оружие — и ему ничего не останется, как только проситься в Вечный город торговать пирожками… Не в этом дело. А вот в чем: мы — тоже варвары, самые настоящие. Дикарь интересуется прогрессом только тогда, когда ему нужен новый мушкет или атомная бомба, способные снести голову более сильному противнику. А когда вспоминает о прогрессе цивилизованный человек? Ему хочется летать только тогда, когда лень ходить…
Социальный прогресс отстает от технического, и в этом кроется возможность греха. Я, глупец, искренне поверил в то, что люди минувших дней просто заблудились и пошли не по той дороге, по которой нужно было идти. Я вновь открыл секрет жидкого света, текущего по проводам, я вновь построил заводы и фабрики — но люди сломали их, они прокляли секреты химии, отравившей их воду. Они не готовы к изобретаемым ими самими же чудесам: человек создал мыслящие машины, но чтобы жить с ними в гармонии, ему самому нужны миллионы лет, чтобы стать принципиально другим существом. Разве это справедливо? Отчего мертвую материю можно усовершенствовать в течение нескольких дней — а живой для этого нужны миллионы лет?
Появились секты, уничтожающие машины, святые, проклинающие науку и отрицающие самые очевидные законы физики… И они были правы — наука в неизбежно неумелых руках цивилизованных варваров всегда будет опасна. В обществе животных самое светлое открытие будет направлено на то, чтобы пересажать всех и каждого по клеткам, унизить, заставить делать то, к чему душа не лежит… Антиутопия — это тень человека, ни тень не живет без него, ни он без тени. Люди каждый день идут на бой за то, чтобы превратить землю в ад — возможно ль с ними бороться?
Гриб вновь приобрел форму дерева, чьи ветви плавно отделялись от ствола и медленно улетали в сторону реки. Уже над самой ее стремниной они превращались в какие-то живые существа — Рональд был готов поклясться, что это чайки. Пошел ливень, теплый, радужный: капли не долетали до земли, а останавливались в двух метрах от нее и начинали медленно подниматься обратно. Можно было подставить руку и ласкать этот странный дождь, словно шкуру волшебного животного.
— Не знаю, были ли попытки использовать Карту мира в века, предшествующие нашему. Поэтому говорю только о том, что знаю достоверно. Было на свете два безумца. Первый был истеричным мальчиком, перечитавшем множество бессмысленных книжек о мировой гармонии, сродстве всех стихий и общечеловеческих идеалах. Он отыскал Карту мира, вещь, загадочным образом оказавшуюся в здании, где некогда работал Лоренс Праведник, и исполнился невероятной магической силы, позволяющей творить каких угодно существ, — но столь больным было воображение этого юноши, что породил на свет он только чудовищ и сам сделался страшнейшим из них. Вся земля была поражена немыслимым бедствием. И тогда второй безумец, не в силах глядеть, что творит с собственными крестьянами первый, взял Карту в другой раз и пробудил ото сна умерших, позволив живым путешествовать в этот странный мир, который, видимо, является раем — а мертвым появляться в мире людей и творить добро и зло по своему усмотрению. Но он только расшатал грань между миром живым и миром мертвых — и сделал эту землю еще ужаснее, нежели она была, ибо и сам был человеком не вполне здоровым и тоже прочитал множество бесполезных книжонок. Звали этих безумцев Альфонс фон Бракксгаузентрупп и Эбернгард Исповедник. А теперь к этим двум безумцам собирается присоединиться третий, и горе этому миру, где так много безумцев.
Старик-нищий из монастыря Св.Ингеборги, что просил его убить ради светлого рая, подал мне новую мысль. Я решил: отчего не даровать людям заменитель вечной жизни, позволив им возвращаться с того света? Я помню ночь, когда сидел на холме, глядя на гаснущие огни, и разговаривал с Картой… О ночь та! Да не вспыхнет в ней ни одна звезда, да войдет в нее забвение! Птицы небесные да угнездятся на ее развалинах, демоны да утащат ее в ад! Я приказал Карте исполнить мое желание, и она принесла меня в это странное место. Оно существовало и до моих упражнений с Картой, разумеется, — я только позволил существам из него возвращаться в наш мир. А Муравейник родился в качестве своеобразного шлюза между тем светом и этим…
Он повернулся в профиль и голова его стала плоской, как на отчеканенных в его честь монетах. Слеза путешествовала по его щеке, хаотично двигаясь вниз-вверх и в стороны.
— Так вот что здесь случилось! — выдохнул Рональд.
Дождь кончился. Мимо прошагал циклоп и растаял в лесу. Единственное облако в небе вдруг сорвалось со своего места и с грохотом рухнуло на ближайшую избу. Эбернгард бросил усталый взгляд на лезущих из разрушенного дома людей и продолжал:
— Иегуда — фанатик, ему лишь бы восстановить status quo — он даже не понимает, что нет никакого status quo — мир меняется ежедневно, а возвращаться в прошлое — глупейшее из занятий. Не лучше ли путешествовать по океану Времени спокойно, не задумываясь, принимая на веру любое обличье и образ?
Дерево стало жидким и медленно стекло в реку — а на гладкой поверхности появилась фигура скорбящей женщины, статуя, едва заметно пожимающая плечами и качающая головой; она поплыла по течению, но вскоре утонула, а радужная вода побелела, словно молоко. От этой постоянно меняющейся пестроты начинало рябить в глазах, а еще откуда-то с самого глубокого колодца души стала подниматься тревога.
— Государь, — вопрос, будоражащий графа, не мог дать ему промолчать. — Я видел странную картину в третьем круге, картину времен Конца Физики. Я видел Лоренса Праведника, которого убил рукотворный дух, я видел гибель Аль-Магадана — и теперь хожу, словно в бреду, пытаясь понять, что же случилось на моих глазах…
— Все очень просто, — хмыкнул король. — Лоренс Праведник отнюдь не взывал к Богу с мольбой уничтожить Злой город, как раньше об этом говорили. Он сам создал Бога…
— О повелитель! — воскликнул Рональд. — Казни меня, но не говори, прошу тебя, этих еретических речей.
— Ереси тут нет, — строго сказал король. — Тот бог, которого создал Лоренс Праведник, не есть Бог всей нашей Вселенной. — То был бог только нашего мира, после явления которого и перестали действовать старые законы физики. Я разговаривал с людьми, знавшими Св. Лоуренса, я понял смысл его работы. Он был атеистом, как ни странно это звучит — атеистом, истово верующим в необходимость гармонии. Используя восемь измерений, прячущихся за кулисами нашего мира, он создал божество, потворствующее нашим желаниям, божество, которое всегда идет нам навстречу — либо сумме слабых устремлений множества людей, либо силе устремления одного человека, умного, образованного, верящего в свое видение мира. Люди мира хотели, чтобы Аль-Магадан пал — он пал, они боялись науки — физические законы и вовсе перестали действовать, им хотелось в те уютные легендарные времена, что рисовала их фантазия, — времена эти вернулись. Не знаю наверняка, но вероятно, я все-таки понял главный принцип этого божества — оно стремится сделать счастливым максимальное количество людей; однако, зная, что представления плебса о счастье могут привести его только лишь к гибели, оно оставляет мудрецам возможность корректировать курс, которым движется корабль. Эта возможность — Карта мира. Святой Лоуренс не случайно оставил ее в башне; не случайно никто никогда не мог спрятать ее у себя, чтобы узурпировать право управлять мирозданием в одиночку.
— О государь! — воскликнул Рональд. — Ты, должно быть, оговорился: разговаривал с людьми, которые знали Лоренса Праведника… Но ведь они должны были умереть много веков назад…
Он осекся. Король прищурился:
— А что это, как не место мертвых? — спросил он. — Здесь обитают все мертвецы, не все с сотворения мира, правда, а все, кто умер, начиная с того самого момента, как чаша терпения Господня переполнилась, и Аль-Магадан пал. На всех, кто жил после Конца Физики, пало проклятие — для них нет ни светлого Рая, ни мрачного Ада — а только это место, забавное, но довольно бессмысленное. С севера на юг ходил я по этому царству, и с востока на запад — и вопрошал всех: где же сам святой Лоренс? И никто не ответил мне, и понял я, что он не умер, а жив и ныне.
— Жив? — вздрогнул Рональд и даже устыдиться за был этого.
— Да, жив — только никто из мертвых не указал мне места, где он пребывает. Раньше я думал, что, в отличие от тех, кто жил после разрушения Аль-Магадана, на него не пало проклятие нашего мира и он попал в светлый Рай, а не в то место, где мы с тобой разговариваем. Но однажды я сидел на берегу радужной реки и размышлял о судьбах этого мира — и вдруг кто-то тронул меня за плечо. Я обернулся — и сразу понял — вот он, Лоренс Праведник, хоть он выглядел совсем не так, как на иконах. Я хотел пасть ему в ноги — но он остановил меня жестом. А затем он сказал мне: «Дни этого мира сочтены. Я сделал большую ошибку, дав своему творению свободу воли. Видишь, во что превратилась эта земля. Пусть кто-нибудь из твоих рыцарей найдет мой дом в Аэрусе Бонусе, я живу там до сих пор. Тогда я расскажу ему о том, как родился этот мир и что за бог им управляет. Пусть он успеет в ближайшие десять лет — ибо я знаю, что Вечный город скоро будет разграблен и сожжен, и последнее Знание, что еще живо, погибнет». И говорил он не высоким слогом, подобно дворянам, и не цитировал Библию, словно духовенство, и речь не была его низкой и подлой, как речи крестьян. Но говорил он так, как и все люди, когда не было ни королей, ни третьего сословия. И он дал мне это зеркальце, в котором я увидел страшные вещи. И исчез. Видишь, — король достал из кармана маленькую вещицу, — я замотал его в платок — чтобы не умножать скорбь, глядя в него. Возьми его и открывай только в дни сомнений в своем выборе — чтобы увидеть, что случится с твоим родным городом, если ты не успеешь.
— Государь, — забормотал Рональд, — пойдемте отсюда, мне кажется, за нами погоня!
— Почему тебе так кажется? — усмехнулся король. — Не за нами это погоня, и не того ты боишься, чего следовало бы.
К ним со всех сторон летели вытянутые в длину птицы, разворачивая на лету свои огромные крылья, которыми они вовсе и не махали, точно детские самолетики. Их острые клювы были нацелены прямо в сердца всех троих.
— Пойдем! — сказал король, схватил Рональда и его отца за плечи и резко дернул.
Они снова двигались в тумане, снова плоские и двумерные. Яркие краски исчезли, как чудесный сон, птицы — как кошмар.
Стоя на дне колодца, под белым кругом неба высоко вверху, Рональд смотрел, как поднимаются по лестнице его спутники.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52
Эбернгард смотрел на него с грустью; вид у него был какой-то опустившийся, лицо стало морщинистым, словно у пьяницы, но тяжелый взгляд серых глаз был тот же самый, что Рональд запомнил во время какого-то ушедшего в прошлое праздника, когда отец впервые представил его своему сеньору.
— Долго же я ждал, — произнес он, и изо рта его упал на землю черный камень, растаявший дымом в сантиметре от почвы. — Неужто за все эти годы нашелся всего лишь один человек, который сумел сюда проникнуть?
— В этом нет моей заслуги, Повелитель, — признался Рональд. — Меня провел сюда Иегуда, монах из монастыря Св. Картезия.
— Не только и не столько он, — усмехнулся король. — Да уж: в Риме пятнадцать раз пожелтели и опали листья, а затем пятнадцать раз выросли новые…
Он провел рукой по бороде и та истаяла, а затем появилась снова, дрожа в этом волнующемся воздухе, который, словно штрихи, распадался на отдельные линии.
— Что же ты делал все это время, Повелитель?
— Я размышлял, сидя у реки, не сходя с места вот уже несколько долгих лет. Размышлял о том, насколько жалок удел человека, каждый поступок которого, даже преисполненный благородных намерений, производит лишь разрушения. Я пытался сделать людей счастливее, я покинул Рим оттого, что осознал: скука, там царящая, есть нечто большее, чем скука: это — мерзость запустения в головах у людей.
Знаешь, чем я занимался, сидя в Риме? Я пытался предсказать будущее — не по звездам, не по печени жертвенных животных и даже не научно — просто по ощущениям. Я видел, что Вечному городу уже недолго остается: мы были сильны все пять веков после Конца Физики, но империя наша окружена молодыми народами, им хочется крови — и они ее вскоре вкусят, и это будет наша кровь…
Он потупил взор, а глазные яблоки его отчего-то стали светиться внутри головы. Река уже текла совершенно в другом направлении, ее ложе отошло на несколько метров в сторону — это Рональд только что заметил. Дерево над их головой превратилось в хрустальный гриб, медленно качающий громадной шляпкой.
— Есть нечто недоступное варварам — сила науки. Варвар может купить автомат или атомную бомбу, но к тому времени, как он обучится ими пользоваться, мы изобретем новое, гораздо более мощное оружие — и ему ничего не останется, как только проситься в Вечный город торговать пирожками… Не в этом дело. А вот в чем: мы — тоже варвары, самые настоящие. Дикарь интересуется прогрессом только тогда, когда ему нужен новый мушкет или атомная бомба, способные снести голову более сильному противнику. А когда вспоминает о прогрессе цивилизованный человек? Ему хочется летать только тогда, когда лень ходить…
Социальный прогресс отстает от технического, и в этом кроется возможность греха. Я, глупец, искренне поверил в то, что люди минувших дней просто заблудились и пошли не по той дороге, по которой нужно было идти. Я вновь открыл секрет жидкого света, текущего по проводам, я вновь построил заводы и фабрики — но люди сломали их, они прокляли секреты химии, отравившей их воду. Они не готовы к изобретаемым ими самими же чудесам: человек создал мыслящие машины, но чтобы жить с ними в гармонии, ему самому нужны миллионы лет, чтобы стать принципиально другим существом. Разве это справедливо? Отчего мертвую материю можно усовершенствовать в течение нескольких дней — а живой для этого нужны миллионы лет?
Появились секты, уничтожающие машины, святые, проклинающие науку и отрицающие самые очевидные законы физики… И они были правы — наука в неизбежно неумелых руках цивилизованных варваров всегда будет опасна. В обществе животных самое светлое открытие будет направлено на то, чтобы пересажать всех и каждого по клеткам, унизить, заставить делать то, к чему душа не лежит… Антиутопия — это тень человека, ни тень не живет без него, ни он без тени. Люди каждый день идут на бой за то, чтобы превратить землю в ад — возможно ль с ними бороться?
Гриб вновь приобрел форму дерева, чьи ветви плавно отделялись от ствола и медленно улетали в сторону реки. Уже над самой ее стремниной они превращались в какие-то живые существа — Рональд был готов поклясться, что это чайки. Пошел ливень, теплый, радужный: капли не долетали до земли, а останавливались в двух метрах от нее и начинали медленно подниматься обратно. Можно было подставить руку и ласкать этот странный дождь, словно шкуру волшебного животного.
— Не знаю, были ли попытки использовать Карту мира в века, предшествующие нашему. Поэтому говорю только о том, что знаю достоверно. Было на свете два безумца. Первый был истеричным мальчиком, перечитавшем множество бессмысленных книжек о мировой гармонии, сродстве всех стихий и общечеловеческих идеалах. Он отыскал Карту мира, вещь, загадочным образом оказавшуюся в здании, где некогда работал Лоренс Праведник, и исполнился невероятной магической силы, позволяющей творить каких угодно существ, — но столь больным было воображение этого юноши, что породил на свет он только чудовищ и сам сделался страшнейшим из них. Вся земля была поражена немыслимым бедствием. И тогда второй безумец, не в силах глядеть, что творит с собственными крестьянами первый, взял Карту в другой раз и пробудил ото сна умерших, позволив живым путешествовать в этот странный мир, который, видимо, является раем — а мертвым появляться в мире людей и творить добро и зло по своему усмотрению. Но он только расшатал грань между миром живым и миром мертвых — и сделал эту землю еще ужаснее, нежели она была, ибо и сам был человеком не вполне здоровым и тоже прочитал множество бесполезных книжонок. Звали этих безумцев Альфонс фон Бракксгаузентрупп и Эбернгард Исповедник. А теперь к этим двум безумцам собирается присоединиться третий, и горе этому миру, где так много безумцев.
Старик-нищий из монастыря Св.Ингеборги, что просил его убить ради светлого рая, подал мне новую мысль. Я решил: отчего не даровать людям заменитель вечной жизни, позволив им возвращаться с того света? Я помню ночь, когда сидел на холме, глядя на гаснущие огни, и разговаривал с Картой… О ночь та! Да не вспыхнет в ней ни одна звезда, да войдет в нее забвение! Птицы небесные да угнездятся на ее развалинах, демоны да утащат ее в ад! Я приказал Карте исполнить мое желание, и она принесла меня в это странное место. Оно существовало и до моих упражнений с Картой, разумеется, — я только позволил существам из него возвращаться в наш мир. А Муравейник родился в качестве своеобразного шлюза между тем светом и этим…
Он повернулся в профиль и голова его стала плоской, как на отчеканенных в его честь монетах. Слеза путешествовала по его щеке, хаотично двигаясь вниз-вверх и в стороны.
— Так вот что здесь случилось! — выдохнул Рональд.
Дождь кончился. Мимо прошагал циклоп и растаял в лесу. Единственное облако в небе вдруг сорвалось со своего места и с грохотом рухнуло на ближайшую избу. Эбернгард бросил усталый взгляд на лезущих из разрушенного дома людей и продолжал:
— Иегуда — фанатик, ему лишь бы восстановить status quo — он даже не понимает, что нет никакого status quo — мир меняется ежедневно, а возвращаться в прошлое — глупейшее из занятий. Не лучше ли путешествовать по океану Времени спокойно, не задумываясь, принимая на веру любое обличье и образ?
Дерево стало жидким и медленно стекло в реку — а на гладкой поверхности появилась фигура скорбящей женщины, статуя, едва заметно пожимающая плечами и качающая головой; она поплыла по течению, но вскоре утонула, а радужная вода побелела, словно молоко. От этой постоянно меняющейся пестроты начинало рябить в глазах, а еще откуда-то с самого глубокого колодца души стала подниматься тревога.
— Государь, — вопрос, будоражащий графа, не мог дать ему промолчать. — Я видел странную картину в третьем круге, картину времен Конца Физики. Я видел Лоренса Праведника, которого убил рукотворный дух, я видел гибель Аль-Магадана — и теперь хожу, словно в бреду, пытаясь понять, что же случилось на моих глазах…
— Все очень просто, — хмыкнул король. — Лоренс Праведник отнюдь не взывал к Богу с мольбой уничтожить Злой город, как раньше об этом говорили. Он сам создал Бога…
— О повелитель! — воскликнул Рональд. — Казни меня, но не говори, прошу тебя, этих еретических речей.
— Ереси тут нет, — строго сказал король. — Тот бог, которого создал Лоренс Праведник, не есть Бог всей нашей Вселенной. — То был бог только нашего мира, после явления которого и перестали действовать старые законы физики. Я разговаривал с людьми, знавшими Св. Лоуренса, я понял смысл его работы. Он был атеистом, как ни странно это звучит — атеистом, истово верующим в необходимость гармонии. Используя восемь измерений, прячущихся за кулисами нашего мира, он создал божество, потворствующее нашим желаниям, божество, которое всегда идет нам навстречу — либо сумме слабых устремлений множества людей, либо силе устремления одного человека, умного, образованного, верящего в свое видение мира. Люди мира хотели, чтобы Аль-Магадан пал — он пал, они боялись науки — физические законы и вовсе перестали действовать, им хотелось в те уютные легендарные времена, что рисовала их фантазия, — времена эти вернулись. Не знаю наверняка, но вероятно, я все-таки понял главный принцип этого божества — оно стремится сделать счастливым максимальное количество людей; однако, зная, что представления плебса о счастье могут привести его только лишь к гибели, оно оставляет мудрецам возможность корректировать курс, которым движется корабль. Эта возможность — Карта мира. Святой Лоуренс не случайно оставил ее в башне; не случайно никто никогда не мог спрятать ее у себя, чтобы узурпировать право управлять мирозданием в одиночку.
— О государь! — воскликнул Рональд. — Ты, должно быть, оговорился: разговаривал с людьми, которые знали Лоренса Праведника… Но ведь они должны были умереть много веков назад…
Он осекся. Король прищурился:
— А что это, как не место мертвых? — спросил он. — Здесь обитают все мертвецы, не все с сотворения мира, правда, а все, кто умер, начиная с того самого момента, как чаша терпения Господня переполнилась, и Аль-Магадан пал. На всех, кто жил после Конца Физики, пало проклятие — для них нет ни светлого Рая, ни мрачного Ада — а только это место, забавное, но довольно бессмысленное. С севера на юг ходил я по этому царству, и с востока на запад — и вопрошал всех: где же сам святой Лоренс? И никто не ответил мне, и понял я, что он не умер, а жив и ныне.
— Жив? — вздрогнул Рональд и даже устыдиться за был этого.
— Да, жив — только никто из мертвых не указал мне места, где он пребывает. Раньше я думал, что, в отличие от тех, кто жил после разрушения Аль-Магадана, на него не пало проклятие нашего мира и он попал в светлый Рай, а не в то место, где мы с тобой разговариваем. Но однажды я сидел на берегу радужной реки и размышлял о судьбах этого мира — и вдруг кто-то тронул меня за плечо. Я обернулся — и сразу понял — вот он, Лоренс Праведник, хоть он выглядел совсем не так, как на иконах. Я хотел пасть ему в ноги — но он остановил меня жестом. А затем он сказал мне: «Дни этого мира сочтены. Я сделал большую ошибку, дав своему творению свободу воли. Видишь, во что превратилась эта земля. Пусть кто-нибудь из твоих рыцарей найдет мой дом в Аэрусе Бонусе, я живу там до сих пор. Тогда я расскажу ему о том, как родился этот мир и что за бог им управляет. Пусть он успеет в ближайшие десять лет — ибо я знаю, что Вечный город скоро будет разграблен и сожжен, и последнее Знание, что еще живо, погибнет». И говорил он не высоким слогом, подобно дворянам, и не цитировал Библию, словно духовенство, и речь не была его низкой и подлой, как речи крестьян. Но говорил он так, как и все люди, когда не было ни королей, ни третьего сословия. И он дал мне это зеркальце, в котором я увидел страшные вещи. И исчез. Видишь, — король достал из кармана маленькую вещицу, — я замотал его в платок — чтобы не умножать скорбь, глядя в него. Возьми его и открывай только в дни сомнений в своем выборе — чтобы увидеть, что случится с твоим родным городом, если ты не успеешь.
— Государь, — забормотал Рональд, — пойдемте отсюда, мне кажется, за нами погоня!
— Почему тебе так кажется? — усмехнулся король. — Не за нами это погоня, и не того ты боишься, чего следовало бы.
К ним со всех сторон летели вытянутые в длину птицы, разворачивая на лету свои огромные крылья, которыми они вовсе и не махали, точно детские самолетики. Их острые клювы были нацелены прямо в сердца всех троих.
— Пойдем! — сказал король, схватил Рональда и его отца за плечи и резко дернул.
Они снова двигались в тумане, снова плоские и двумерные. Яркие краски исчезли, как чудесный сон, птицы — как кошмар.
Стоя на дне колодца, под белым кругом неба высоко вверху, Рональд смотрел, как поднимаются по лестнице его спутники.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52