— Нет уж, спасибо! — грубо отвечал Иегуда. — Сами и держите, раз уж на то пошло.
Этот случай, видимо, настолько запал ему в душу, что, уже идя в свою спальню, он вполголоса сказал графу:
— Вот так и происходит закрепощение — Авель говорит: Каин, что-то у тебя хозяйство не ладится, овцы не кормлены, огород не полот, посуда не мыта, давай я тебе помогу. И вмиг превращает его покрытую тернием землю и оплетенный пауками дом в цветущий уголок. А Каин, глядя на это, и говорит: «Авель, больно хорошо ты работаешь — оставайся-ка у меня рабом, а я, раз к труду не приспособлен, буду дворянином. Денег я тебе платить не буду, но зато все будет по изначально задуманной гармонии. Всяк делает то, к чему он способен, и это закон, дарованный Господом, — разве нет?». И Авель остается — по инерции: он же любит преображать этот мир своими чудесными руками, а остальные вопросы его мало волнуют…
ГЛАВА 8
Философ Кант как разновидность табурета
Лес одарил их иллюзией защищенности, — казалось, кроны и стволы стали той краской, зеленой и коричневой, которой все мерзости окружающего мира теперь были замалеваны раз и навсегда: не было больше ничего, кроме этого детского рисунка из протянувшихся к небу полос, витражей из резных листьев и паутинчатых веток…
Именно тут впервые за последние несколько дней Рональд вздохнул полной грудью. Ведь, черт побери, весна была вокруг, хоть он и забыл об этом за обилием серьезных и важных дел. Даже на Иегуду весна производила явно приятное впечатление. Интересно, а как чувствует весну Слепец?
— В лесу мой слух почти совершенно бесполезен, — рассказывал Иегуда. — Я хорошо слышу на открытой местности, а здесь столько звуков: треск веток, пение птиц, шорох белок, стрекот насекомых — все это сливается в один шум. К тому же, как тебе, возможно, известно, звук распространяется по прямой, вернее, по множеству прямых, раскинутых, как руки танцующего человека — а где здесь эти прямые? Сплошные бугры, овраги, буераки. Зато уж зрение меня не подведет. Люблю май! Эти красные, залитые солнцем стволы, алые пятнышки птиц на деревьях, синева прохладной земли, нежная чернота неба — что может быть красивей!
Рональд прикусил язык, пожалев о заданном вопросе.
— Цвета условны, разумеется, — поспешно сообщил Иегуда, догадавшись, что у Рональда в голове. — Я толком и не знаю, похожи ли те цвета, что я вижу, на ваши красный, синий, черный…
— Вот я в детстве задумывался: а что, если я вижу черный, как другие видят, например, красный, а синий — как другие белый? Ведь никто никогда и не догадается, что я вижу ночь красной, если меня с детства учили называть этот цвет черным, а воду — белой, если меня с детства учили называть мой белый цвет — синим, верно? И вот я вырос и называю все цвета не так, как их должно называть — а никто и не догадывается.
— Забавно, — похвалил Иегуда. — Человеческий язык ограничен, равно как и способы познания мира. А ведь самая сложная часть мира — мы сами. Полное понимание между людьми невозможно — возможно ли хотя бы частичное?
Задаваться подобными вопросами в веселый славный месяц май совсем не хотелось.
— Какая красота вокруг! — не выдержал Рональд.
— Это по молодости восторженно относишься к красоте, — скептически вздохнул Иегуда, — ас годами приходит разочарование… разочарование и страх.
— Страх? — удивился Рональд. — Неужели столь образованный, мудрый и могущественный маг может чувствовать страх?
— Чем мудрее я становлюсь, тем я беспомощней, — покачал головой Иегуда. — Когда молод был, видел на годы вперед и знал, что делать в каждый миг своей жизни; теперь стал стар, и другие говорят мне, что делать, а я только сомневаюсь и подсчитываю вероятности, но отнюдь не действую. Таков закон развития. Вообрази же, о Рональд, что в XXI веке, коий ты почитаешь вершиной прогресса, люди точно тыкались носами в стены и друг в друга, как слепые кутята.
— Не может быть! — воскликнул граф. — Как же так: они летали на другие планеты, проникали в мир микроскопических частиц, постигли тайны истории — и по-прежнему были бессильны перед природой?
— Эх, Рональд, — вздохнул Иегуда. — Не так-то все просто: на смену среде естественной, всяким там джунглям, полным хищных зверей, ударам молнии, болезням — пришла среда рукотворная, созданная человеком; и пришла она настолько быстро, что человек и в ней заблудился. Посмотри, как все просто в средние века было: крестьянин знал, кого винить в своих страданиях — сеньора, соседа, дьявола — более никого. И еще в начале XX века знал: кулака-мироеда, помещика, чиновника. А потом что стало? Человек просыпался утром в холодной постели и не знал, кого ненавидеть: правительство, по вине которого он вчера не наелся досыта, городские власти, что не врубили вовремя центральное отопление, чтобы согреть дом и постель, или феминисток, по вине которых ему эту постель приходиться греть одному? Человек шел на работу, получал зарплату и опять-таки не понимал, кто виноват: начальник, что платит ему не по способностям и труду, президент, который не борется с инфляцией, или же все современное ему общество, в котором удовольствия покупаются только за деньги? Кто повинен во всех его бедах? Он не знал. Он заблудился в джунглях причинно-следственных связей, созданных им самим. Мир стал неуправляем: боролись за свободу и счастье людей — люди, получив свободу и счастье, пресыщались и переставали создавать семьи… Спасали от смертельных болезей и старости — и выводили слабую и нежелающую жить породу людишек… Я утрирую, конечно, все было в миллион раз сложней. Человек не только не постигал макрокосма, созданного своими руками, но даже стал легенды создавать об этом марокосме, новую мифологию… Благо, тайн хватало и внутри самого человека.
— Вот это правда, — согласился Рональд. — Ну, положим, себя я понимаю, близких друзей — тоже, а вот, например, женщин, даже знакомых — ни на йоту…
— Кто и когда постиг внутренний мир женщины? — воскликнул Слепец. — Веке в десятом дочь Евы виделась сосудом зла, в восемнадцатом и девятнадцатом столетиях мыслители не успевали превозносить ее до небес, доказывая, что слабый пол и благороднее, и возвышеннее сильного. Но вот пришел XXI век, и люди увидели, как страшно жить в мире, созданном женщинами! Ибо они навязывали мужчинам свои привычки, заставляли их душиться духами, подкрашивать глаза, выбирать политика за его красивый галстук — даже семью перестроили так, как им больше нравилось… И сами страдали от дел рук своих еще больше, чем мужчины — но от своего видения мира отказаться не могли! Да-да, Рональд, все так и было. Нам не понять этих людей, но не будем их осуждать! Они мыслили ограниченны ми категориями своего жестокого двадцать первого века… Разве могли они подняться до вершин подлинной просвещенности, горемыки!
— Слава Богу, в наше время хватает нормальных женщин! — улыбнулся Рональд, запоздало осознав, что это фраза библиотекаря Линмера, критикующего платоническую любовь рыцаря к Розалинде.
— Нормальная женщина? — встрепенулся Иегуда — Что такое нормальная женщина? Это оксюморон: горячий снег, живой труп, нормальная женщина. Скажем так, чтобы не обижать ретивых дочерей Евы, некогда активно боровшихся за свои права: о нормальных женщинах нужно говорить предположительно, как о черных дырах — теоретически их существование представляется вполне вероятным, но ни одной пока не обнаружено.
«Однако нужно осторожнее касаться этой темы, — подумал Рональд. — У моего почтенного друга явно была какая-то не совсем хорошая история, связанная с женщиной».
— Только не подумай, будто я страдаю неприязнью к женщинам! — предупредил Иегуда. — Я женоненавистник ровно на тридцать процентов. Видишь ли, любая женщина состоит из трех мало связанных друг с другом частей: внешность, душа и, так сказать, «мебель». То есть набор милых привычек: особенная манера поворачивать голову, когда окликаешь ее на улице, неповторимая улыбка, даже книги, которые женщина читает, и многие глубокие мысли, которые ее посещают, — это тоже «мебель», декорации. И эта «мебель» часто производит на мужчин гораздо большее впечатление, чем ее лицо и фигура. Но не следует заблуждаться: «мебель» — это не душа. Душа-то у любой женщины черная! Душа женщины — это та ложь, которая в решающий момент подымется из глубин и отравит все хрустальные источники — как звезда Полынь.
Граф открыл рот, чтобы возразить — и тут увидел странное движение между деревьями.
— Иегуда! — прошептал он. — Смотри!
Монах остановился и взглянул туда, куда указывал палец его спутника.
— Там никого нет, — пожал он плечами.
— Как никого? Там целая толпа — или что там такое?
— Послушай, о Рональд! — не вытерпел Иегуда. — Что же, ты меня и впрямь принимаешь за слепца? Я вижу все эти кусты и деревья насквозь, понимаешь, насквозь!
В голосе его звучала обида, и Рональд решил смириться и не спорить. Однако отвлечься от зловещего мелькания между деревьями было не просто. Казалось, там движется длинная серая змея, извиваясь, проползает между деревьями. Так было только миг — кусты качнулись и скрыли это странное зрелище. Рыцарь помотал головой, отгоняя наваждение.
Они сделали еще несколько шагов и чуть не наткнулись на страннейшую на свете процессию. Рональд резко схватил Иегуду за плечи и успел шепнуть ему на ухо:
— Тише!
Однако почтенный монах и сам уже что-то почувствовал. Он медленно поворачивал голову, вслушиваясь.
Они стояли на невысоком холме, сквозь высокие кусты наблюдая десятки человек, идущих по узкой тропе в ложбине между двумя холмами. Серая одежда, чрезвычайно просто сшитая, желтые лица и обилие золотых украшений — словно то был парад мертвецов. … Вот она, тропа, ве дущая из Муравейника, на поиски которой они и отправились, понял граф.
Ревенанты шли строем, какого Рональд еще не видывал, — не по двое, не шеренгами — они шли гуськом, по одному человеку, глядя друг другу в затылок, быстрым, размеренным шагом существ, не знающих усталости.
— Проклятые невидимки!! — прошипел Иегуда. — Зато вот этих я вижу прекрасно!
На соседнем холме стоял отряд пехоты, а чуть подальше чернели дула пушек.
— А вот еще.
На холме напротив кусты колыхались, показывая то копыта коней, то головы всадников.
— Пли! — раздался громкий возглас.
Мертвецы одновременно подняли головы и посмотрели на холм — без удивления, без страха, даже не остановились. Над холмом взметнулось облачко дыма и с десяток ядер полетел в процессию. Затем в ход были пущены гранаты — снова залп, и снова гранаты. Мертвецы трескались, точно сухое дерево — не бежали, не отдавались панике, умирали спокойно и без единого крика.
Ложбинка меж холмов, по которой проходила толпа мертвецов, полыхала огнем, взрывалась черными чугунными осколками. Когда дым, наконец, рассеялся, ни одной фигуры из этой только что длинной и чинной процессии не было видно: только земля слабо шевелилась в том месте, изрытом ядрами.
— Вот так-то! — раздался зычный голос командира отряда. — А эти дуболомы в столице говорили, что ревенантов ничем нельзя убить. Я это сделал, я! Даже самому приятно. Ладно, посмотрите, что там за золотишко на них было: авось не все расплавили наши ядра и гранаты…
Солдаты, роняя почву из-под ног, стали спускаться по склону в ложбину. Они принялись бродить между слабо шевелящимися и подрагивающими кусками мертвых тел (Рональд едва тошноту сдержал) и копаться в куче бывшей плоти, выискивая драгоценности, которыми для какой-то надобности украсили себя мертвецы.
Странно: а зачем им понадобились эти всадники, занявшие второй холм? Для страховки?
И тут только Рональд понял весь хитроумный замысел стоявшего на дальнем холме отряда. Пока королевские солдаты лазили, снимая с трепещущих рук украшения, а с подпрыгивающих ног — сапоги, позабыв о собственном оружии и воинском долге, в ложбину хлынула конница! Четыре десятка всадников в пестрой одежде, крутя саблями над головой, мигом пронеслись по пологому склону и обрушились на оторопевших от ужаса и неожиданности солдат, и стали рубить их, безжалостно, быстро, с веселыми прибаутками и шутками.
На помощь к своим бросились те, кто побрезговал стать мародерами; но к тому времени, когда они подоспели, их товарищам было уже не помочь. Зато сами они угодили почти в ту же ловушку.
— Вот черт, ловко! — шепотом воскликнул Рональд. — Разбойники?
Словно отвечая на его вопрос, один из всадников, одетый в кожаную куртку и с черным платком на голове, повернулся в седле, поражая саблей очередного солдата, и Рональд узнал в нем Полифема.
— Однако…
— Вот именно, — сказал Иегуда, для которого лицо человека не было главным отличительным признаком.
Операция действительно была спланирована просто гениально, со знанием психологии имперских солдат — Рональд, например, мнивший себя великолепным знатоком военного искусства, просто не знал, что славные римские воины способны на мародерство.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52