Деревня, где засели солдаты, была все ближе – почерневшие от времен и непогоды избы, покосившиеся сараи и щелявые заборы. Оборотень втянул носом воздух – пахло сыростью и человечиной. Он спрыгнул со взмыленного коня и зашагал по утонувшему в грязи деревенскому переулку.
Часовые, даже глядя в упор, не замечали его. Пружинистой походкой, сильно отмахивая в такт руками, приближался вервольф к избе, в которой окопался этот наглый упрямец, глумливый и-чу, сопляк, еще ничему не наученный жизнью.
Моих логических сил, хоть и подкрепленных семеж причиндалами, не хватало для решающего удара. Заманенный в избу и «полураздавленный» заклятиями вервольф почувствовал это и приободрился. Сейчас он соберется с силами, яростно оттолкнется от притянувшей его как магнитом стены и уйдет в ночь и туман. И тогда нам предстоят новые сотни верст, новые бои вслепую, изначально обреченные на неудачу. Отряд будет таять, солдаты впадут в отчаяние, и рано или поздно кто-нибудь в горячке боя с незримым противником пальнет в слишком заметную спину инспектора Боброва, штабс-капитана Перышкина или мою.
У меня был револьвер с серебряными пулями, от которых сворачивается черная кровь. Но ведь он убивает вампиров, а не оборотней. А еще у меня под рукой был пистолет-пулемет «петров» с разрывными аглицкими пулями. И я в любой момент мог издырявить вервольфа. Но чтобы научиться побеждать оборотней, мне нужно было уничтожить его силой чистой логики, а не косного металла. А еще лучше – заставить его говорить. Выведать сокровенные тайны чудовищ было моей давней, еще детской мечтой. Я бы узнал их слабое место и смог уничтожить всех разом.
Мечта наивная, но живучая… Серебряные пули были последним средством – я пущу их в ход, если вервольф доберется до двери и шагнет за порог. Если сумею… Не только я давил на вервольфа, но и он на меня. Мы оба боролись с вязким мировым пространством. Я навел порчу на оборотня, а он оплел меня невидимой глазу паутиной.
– Ты ведь пришел в Кедрин не просто так и девушку зарезал не случайно. Ты по мою душу пришел. А разве я тебе чем-то насолил? Значит, тебя послали, – пытался я разговорить вервольфа.
Тот упорно молчал.
– Скажи, кто это был? Глупо страдать за чужие грехи, – продолжал я напирать. Оборотень только усмехался в ответ.
Преодолевая логическое сопротивление, он с видимым усилием двинулся к входной двери – брел, словно бы раздвигая грудью воду. Сейчас вервольф не мог победить меня в открытой схватке, но время снова работало на него. Он уходил, каждым шагом втаптывая в пьшьные половики мою надежду покончить с ним раз и навсегда. Надежду обезопасить город, облегчить душу и триумфатором вернуться домой.
На пороге сеней вервольф обернулся и подмигнул. В этот миг он был как две капли воды похож на моего отца – видно, надеялся, что я не смогу стрелять в родного человека. К способности чудовищ принимать человеческий облик не так легко привыкнуть, зато, обретя опыт, перестаешь обращать внимание на эти превращения – видишь только суть.
Я схватил автомат, чтобы дать очередь по ногам вервольфа, и внезапно вспомнил о тибетском амулете графа Паншина-Скалдина – обереге от Стратега зверей. Вернее, я не забывал о нем и прежде – трудно забыть о вещице, которая круглые сутки висит у тебя на шее. Вот только я никогда всерьез не рассчитывал на его волшебные свойства – не люблю вещи, снятые с покойников. Да и сработает ли тибетский амулет здесь – в кедринской непролазной тайге, где хвойные деревья-исполины оплетены густыми зарослями ивы, ольхи и орешника? Как говорится, каждой ягоде – своя кочка… Сам не знаю, зачем я его носил.
Подняв руку, я не сразу нащупал пуговицу. Рывком расстегнул ворот. Вервольф вздрогнул и замер с поднятой в шаге ногой. Когда я достал из-под рубахи амулет, держа его пальцами за нижний край, оборотень опустил ногу, прижался спиной к стене – теперь уже по собственной воле. Он вжимался в потемневшие от времени бревна, словно пытаясь укрыться в них. Когда я поднял оберег на уровень глаз, нацеливая на врага мое оружие, вервольф вдруг чисто по-волчьи взвыл и рухнул на колени, сжав руками раскалывающуюся от боли голову:
– А-уа-у-ууу!!! Убе-е-ери его-о-о!!!
Держа амулет перед глазами, я медленно двинулся к оборотню. Он отшатнулся, пополз прочь на карачках. Перевалившись через порог, оборотень истратил последние силы, повалился на пол в сенях и корчился от нестерпимой боли. Однако он не был ни ранен, ни просто избит. Его всего-навсего сглазили.
Сейчас вервольф не мог покрыться шерстью и отрастить клыки – Луна была не в той фазе. Да и не помогло бы ему это. Зато умение насылать на людей морок всегда при нем. Вот только забыл оборотень о нем – порча выгрызала его волчью половину натуры, и от чудовищной боли не было спасения. Ее нельзя описать словами, человеку не понять, что испытывает вервольф, теряющий свою звериную ипостась.
Во входную дверь замолотили кулаками.
– Откройте! – кричали с улицы. – Вы живы там?! Откройте, барин!
Я был жив. Живее некуда. Зато вервольфу жить осталось считанные минуты, а так много нужно было у него спросить.
– Кто тебя послал?
Молчит.
– Отвечай, не то отдам солдатам. – Больше пугать его было нечем. – Повторяю вопрос: кто тебя послал?
Вервольф кривил лицо. Я не сразу понял, что он пытается рассмеяться.
– Глу… Глу… Глупее вопроса… – Ему было трудно говорить. – Ты меня удив… ляешь.
В дверь уже колотили прикладами. Звякали затворы.
– Откройте! Дверь сломаем!
– Все в порядке! Оставьте меня в покое! – заорал я во всю глотку.
Солдаты меня не слышали или не хотели слышать. Голоса снаружи становились все громче, настойчивей. Люди теряли последние остатки терпения и здравого смысла. Вот-вот начнут палить в дверь из винтовок.
– За тебя будут мстить?
– Да… – с трудом выдавил вервольф.
Бум! Бум! Бум! Под ударами топоров дверь ходила ходуном. Она была прочна, но дерево есть дерево: косяк затрещал, здоровенные гвозди, на которых держался засов, начали вылезать из толстенного елового бруса. В моем распоряжении были секунды.
– Ты хотел вытереть о нас ноги или просто питался чем и где придется?
На мгновение показалось, что вервольф сыто облизывается.
– Приятное… с полезным… – последнее, что он успел сказать.
Скоба засова с душераздирающим треском и скрипом стонущей стали оторвалась от косяка. Дверь распахнулась. Грохот, топот ног, крик, мат. Солдаты застыли на лету, словно натолкнувшись на прозрачную стену. Слишком боялись его, хоть и лежащего на полу, беспомощного. Отшатнулись разом, ринулись назад, на крыльцо, – кто успел развернуться, кто задом наперед. Бились в дверном проеме, пихая и давя друг дружку. Вервольф остался в сенях один. Гримаса радости перекосила его губы. В последний раз он победил жалких людишек.
Солдаты остановились на крыльце. Потные, перепуганные, злые как черти. Очухавшись, они снова набились в сени и яростно щелкали затворами.
– Не стреляйте! – кричал я. – Мы его допросим!
А солдаты в ожесточении палили. Пули щепили бревна, доски пола и одна за другой прошивали тело вервольфа, а он все не умирал. Оборотень лежал на спине, раскинув руки. Ноги его были согнуты в коленях, словно он пытался встать.
Лица у солдат были перекошенные – не от ненависти, а скорей от страха. Магазины кончались, они судорожно перезаряжали винтовки и карабины, роняли патроны на пол, матерились; руки у них дрожали.
В дверь, распихав солдат, вломился Зайченко. Он приволок «кедрач» и, держа пулемет за сошки, длинной очередью вычертил на груди вервольфа странный каббалистический знак. Пули входили в плоть оборотня, не выбивая ни капли крови, будто рождественского кабана шпиговали лесными орехами.
И все это время – несмотря на адскую боль и страшные удары, сотрясавшие его тело, – вервольф неотрывно смотрел на меня. Он выискивал взглядом мои глаза, что-то хотел передать мне напоследок – говорить уже не мог. А потом вдруг потерял меня из виду, глаза его забегали, выискивая утраченную цель, стали закатываться, открывая увитые багровой паутиной белки.
Я смог расшифровать его послание, лишь когда все было кончено и солдаты крючьями выволокли труп из дома. В голове у меня возникли огненные строки: «Ты будешь жить долго. Дольше всех. И ты позавидуешь мертвым. Ты будешь молить о смерти и не получишь ее». Где-то я слышал все эти страсти, вернее, читал. Затем я обнаружил еще три фразы: «Я буду приходить к тебе, напоминать. Память слаба. Останутся метки на стекле». На этом все.
Тогда я не стал принимать слова вервольфа всерьез – и без того было тошно. Убедил себя, что нагадить он хотел перед смертью, укусить побольней напоследок – разве не ясно?
Глава восьмая
Родные стены
Спустя неделю после смерти оборотня остатки отряда подходили к Кедрину. Штабс-капитан Перышкин на своей Звездочке ехал впереди, за ним следовал Зайченко с импровизированным штандартом – прикрепленной к древку деревянной рамой. Она была обтянута кожей вервольфа, которая из-за множества пулевых отверстий походила на решето.
Фельдфебель сам содрал с оборотня шкуру. Я был против глумления над трупом, но на сей раз к моему мнению не прислушались: уж больно перетрусили за время похода и воякам надо было избавиться от своего страха.
Мы с инспектором замыкали колонну. Господин Бобров приободрился и временами даже что-то насвистывал. На меня он отчего-то старался не смотреть, избегал разговоров, и в конце концов я потерял терпение. Необходимо было выяснить, в чем дело.
Решившись, я чуть пришпорил лошадь. Я сроднился с Пчелкой за эти долгие недели и даже перестал замечать едкий запах конского пота, который уже давным-давно насквозь пропитал и меня самого.
Преодолев разделяющие нас три метра, я коснулся инспекторского плеча. Он вздрогнул, повернул голову, молча вопрошая: что случилось?
– Поговорить надо, Сергей Михайлович.
– Валяй! – в несвойственной ему манере ответил Бобров.
– Что вы бегаете от меня как от чумы? Или на меня противно смотреть?
– Резонный вопрос, – помолчав, ответил инспектор. – Нет, ты тут ни при чем. Это я сам себе противен. Такие дела, голубчик…
– В чем же вы замарались?
– Хм. Хр. – Бобров как-то весь перекосился, а потом вздохнул глубоко, вобрал в себя побольше воздуха и заговорил тихо и тускло: – Использовал я тебя. И подставить должен непременно. Имею такой приказ. Сначала ты убьешь оборотня – желательно не сразу, чтоб помытарить отряд и потерять побольше людей. А затем я обвиню тебя в их гибели. Да и гробить специально никого не пришлось – все само собою вышло…
Я не пришел в бешенство и даже не разозлился, потому что сил не осталось. Противно мне стало – только и всего.
– Так что же вам мешает довести дело до конца?
Он молчал, все ниже клонясь головой к холке коня. «Уж не помер ли часом?» – испугался я и закричал:
– Сергей Михайлович! Вы меня слышите?!
– Не кричи, не глухой, – раздался его спокойный голос. – Думать мешаешь над ответом. Совесть вроде давно отмерла. Чести откуда взяться – не дворянского ведь сословия. Привязался к тебе, наверное…
– И что теперь с вами будет?
– Ушлют куда-нибудь в Шишковец, а может, наоборот, наградят и – с повышением – задвинут в Каменск. Кто ж их разберет?
Пустые дачи с заколоченными или распахнутыми настежь дверями; оставленные на полях подгнившие кочаны капусты; компостные кучи. Голые кривые стволы яблонь, переплетенные прутья малинника. Эта печальная картина нас не пугала. На дальних подступах к Кедрину мы столкнулись с конным патрулем и уже знали, что город не вымер.
Кедрин был словно в осаде, но жители его никуда не делись, все были там, в пределах городской черты. Туда же вывезли и селян из трех ближайших волостей, набив в заводские бараки как сельдей в бочки; многих подселили к горожанам в дома и квартиры. Возможностей организовать лагеря беженцев в городе не было – ни свободного места, ни палаток. Да и холод по ночам собачий.
В Кедрин согнали и домашнюю скотину. Она непременно сдохла бы с голоду, и «отцы города» приняли мудрое решение – резать. Убили тем самый двух зайцев: и горожан с беженцами будет чем кормить первое время (продовольствие ведь доставляют только аэропланами), и добро не пропадет. А потом крестьянам обязательно заплатят. Бумажными, само собой, – не золотом же… И чем выше будет в стране инфляция, тем городу лучше.
Наше возвращение в Кедрин вряд ли можно было назвать триумфальным. На санитарном кордоне отряд встретили автоматчики, одетые в оранжевые костюмы химзащиты. Действовали они столь решительно, что мне даже показалось: вот-вот пустят нас в расход, чтоб не возиться с такой заразой. На самом деле за время осадного положения карантинщики насмотрелись всякого, а человечьим сердцам свойственно быстро ожесточаться. Но убивать нас они вовсе не собирались.
Из-за карантина по черной сибирке нас продержали в «отстойнике» тридцать один день.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66