– И верно, – сказал как всегда бессердечный Шон. – Голова ему лишняя была.
– Тяготила вельми, – серьезно кивнул князь. – Послезавтра явится новый тысяцкий, тогда и тронетесь.
– Выходит – отдыхаем, – встрепенулся Шон, хотя назгул и корчил ему страшные рожи.
– Отдыхать на Москве будем, в палатах, – вздохнул Серебряный. – Надо за ворогом присмотреть.
«Вот и началось опять, – ангмарец про себя чертыхнулся. – Будто без нас некому воевать».
– А казачки на что? У меня два десятка черкесов при конях, остальные пешцы.
– Там, где я разумею ворога, – сказал воевода, – конные не пройдут. Овраги, буреломы да болотины.
– И что там рыцарям делать? – спросил Шон простосердечно.
– Там не псы эти железные, а какие-то другие. Без коней и брони, но с пищалями. Казачки третьего дня заприметили сотни четыре этих залетных. Идут скрытно, по пустошам безлюдным, заходят орловскому полку под самый хвост.
Назгул хмыкнул.
– Воля твоя, княже. Вели – хоть сейчас пойдем. Далеко ли?
– Экий быстрый… – Серебряный вдруг встал, расстегнул тяжелый ремень с ножнами и одним змеиным движением выполз из кольчуги.
Шон и назгул аж рты раскрыли. Это только в кино все снимают и надевают пластиковую и алюминиевую броню, словно футболки с трениками. На самом же деле, чтобы скинуть даже простую байдану, нередко нужна сторонняя помощь. Уж как минимум человек становится враскоряку и начинает, упираясь руками в землю, прыгать, выставив зад, выползая из доспеха.
В движениях Никиты Романовича Серебряного сквозила настоящая воинская стать, а также многолетняя сноровка. Было в нем что-то от быстрой и смертоносной куницы. Довольный произведенным эффектом, князь любовно погладил броню, упавшую к его ногам удивительно маленькой блестящей кучкой:
– Кольчужка персидская, тонкая, что твоя паутина. Но не берет ее сабля. А уж легкая!
Шон едва ли не обнюхал заморское диво, спросив дозволения, поднял на вытянутых руках и принялся рассматривать сквозь нее белый свет. С его собственной кольчугой этот номер бы не прошел – через пару секунд руки бы воспротивились такому садистскому культуризму.
Серебряный расстегнул плотную кожаную поддевку, скроенную на западный манер, подозвал одного из своих ратников:
– Вели трапезу готовить.
«Так вот с нами и сядет жрать и пить, – подивился назгул. – В первый раз вижу вельможу, простого в доску, но не из опричнины. И Басманов, и Очин-Пле-щеев – простые ребята, у которых на лице написано – тяжела и неказиста жизнь советского чекиста. Но этот из породистых, а туда же. И верно – не из той же он шайки-лейки? Толстой писал, что он опричников ненавидел, но то все брехня. А вот состоял ли в самой черной сотне, или нет? Как-то неловко спрашивать, ей-богу. Да и вообще, почти секрет государственной важности. Еще и меня укоротит на голову… »
– Дивишься ты мной, – наконец недовольно сказал Серебряный, – ровно девицей красной. Воевод не видал?
– Воевод-то видал всяких, а вот… Серебряный помрачнел.
– Батюшка наш, покоритель казанский, последнее время… совсем сделался на манер маршала Радзи-вилла или какого-нибудь Сапеги. Панталоны срамные носит с кружавчиками, к ратникам кашу из котла есть не идет, зато зело много стал разуметь в песьей да птичьей охоте, – наконец сказал он.
И без подсказки ясно – речь о Курбском.
«А лет через пяток он вообще, как есть, в панталонах, убежит к врагам и станет самым известным в истории диссидентом, мастером эпистолярного жанра», – захотелось сказать ангмарцу, но он, ясное дело, промолчал.
– Репнин, небось, от своих людей в шатрах златотканых не прятался? Да и Шуйский не прячется, и я не стану, – зло сказал князь, словно именно Чернокрылый Легион склонял его к болезни декабристов, которые были «страшно далеки от народа».
Принесли скатерку, бросив прямо на траву. В ней ангмарец, присмотревшись, не без ехидства узнал вкривь и вкось сшитые ливонские хоругви да рыцарские значки. Поверх некогда величавых гербов легли пресные лепешки, мех с вином, ломти солонины, завернутые в прелые листья подорожника, и еще какая-то снедь.
Истово осенив себя знамением, князь жадно накинулся на еду.
Назгул и Шон переглянулись. собираясь напомнить один другому о стандартной своей ошибке. В первые месяцы, усердно подражая «аборигенам», они механически крестились так, как это делают в двадцать первом веке все и вся, «задетые» Никоновскими реформами, именуя исходный образец «старообрядческим». Пару раз дело едва не закончилось худо.
В этот раз оба маху не дали. По крайней мере, в этом вопросе.
Шон, очутившись в уютной и понятной ему атмосфере пьянки на природе, взялся за рог с вином и уже собрался провозгласить ставшее традиционным «за папу Сау и ридну Мордорщину», когда его остановил взгляд назгула.
– Богородица Дева радуйся, – промямлил сконфуженный ирландец и залпом осушил сосуд.
Серебряный удивленно поднял на него глаза, но ничего не сказал.
Подошла Тора, с большой и довольно несуразной на вид лоханью каши.
– Подгорела малость. Я травок накидала, но…
– Нам все одно, девица. Негоже в походе плоть пестовать, – успокоил ее Серебряный и первым запустил в темноватое варево костяную ложку, которую изъял из-за левого сапога.
Только покончив с трапезой воевода вернулся к разговору о странном отряде, запримеченном казаками. Кинжалом срезал он кусок дерна и прямо на земле принялся чертить подобие схемы.
– Вот за эту болотину они и схоронились, а верховые наши побоялись коням ноги ломать по бурелому.
– Третьего дня, – задумчиво поскреб шею ангмарец. – Выходит, они уже где-то здесь должны быть.
Он ткнул пальцем в край схемы предполагаемого театра боевых действий.
– А ты ничего, – похвалил его князь, – с понятием.
«Зато тебе бы по черчению пару бы влепили в любой школе», – подумал Шон, не понявший из путанных объяснений воеводы абсолютно ничего.
– Народу у меня – кот наплакал, – ангмарец мрачно обвел взглядом свой лагерь, – а там несколько сотен.
Серебряный вновь уставился на него своим гипнотическим взором.
– Сколько надо, боярин? Говори, не чинись, но и меру знай.
Назгул почесал в затылке,
– Кроме моих людей, больше никто с ними не станет связываться?
Князь помедлил с ответом.
– Пошто хоронятся они? Как разумеешь?
– Ясное дело! – Шон, привыкший на корабле и в поле участвовать в советах, решил не делать из данного разговора исключения. – Ударят в тыл, побьют и посекут многих, повезет, так прорвутся к пушечному наряду, он как раз там же, по реке на лодках движется.
– Это очевидно, – назгул принялся водить рукой над импровизированной картой, поигрывая пальцами, словно факир, готовый произвести какой-то особенный фокус, – только задавят их остальные полки. За день-два можно стянуть к речной петле добрую половину войска.
Серебряный внимательно слушал.
– Глупость какая-то, истерика, – неуверенно пробормотал Шон.
– Что-то подобного за ливонцами в последнее время не водилось. Нет, тут: что-то иное.
Назгул спросил у замолчавшего воеводы:
– Где Кестлер-то?
– Не магистр нынче верховодит у псов-рыцарей, – был ответ. – Рыцарь Фелькензам, тот, что наши отряды посек,
– Мне все едино, «филькин-зам» какой, или чертова мать. Армия орденская где?
Видимо, ангмарец все же перегнул палку. В глазах Серебряного полыхнуло пламя – не привык он, чтобы какие-то безвестные атаманы в таком тоне с ним разговаривали.
– Тебе-то зачем, служивый?
– По-моему, – сказал назгул, – каждый солдат, тьфу ты, каждый воин должен знать свой маневр.
Серебряный неожиданно улыбнулся.
– Дельный совет у нас вышел. Мудрое слово твое я попомню, да и Курбскому донесу.
«Спасибо Александру Васильевичу», – подумал назгул.
Сняв с пояса изящный кинжал, воевода воткнул его в дерн за пределами своей схемы.
– Сюда спешит этот Фелькензам, будто бесы его подгоняют. К Тирзену рвется.
– А что, там медом намазано?
– Городишко никчемный, блошиный рынок да немецкие хибары.
– Так в чем сыр-бор?
– Чудно говоришь ты, боярин, – князь вздохнул, – словно басурман какой, уж не гневайся.
– Есть маленькой – сам себе под нос буркнул ангмарец.
– Спешит рыцарь с войском к Тирзену, ибо только в чистом поле силен немец. Здесь – холмы, там – леса, право крыло в реку упирается. Негде разгуляться псам-рыцарям в бронях тяжелых. А перед самим городом ровное полюшко, луга и никаких оврагов или рощ, словно небеса уготовили место для сечи богатырской.
«Понятно, почему спешат наши полки головные, – подумал Шон. – Проскочить поле и навязать этому рыцарю Фильке бой в лесистых холмах, где он расшибет себе лоб о стрельцов».
– Значит, – ангмарцу стал очевиден нехитрый замысел врага, – эти несколько сотен хотят ударить нам в тыл, внести сумятицу, задержать продвижение. Ударят, отойдут в леса. Пока мы стянем силы и задавим их – Фелькензам уже выстроит в поле свою броню.
Серебряный одобрительно похлопал его по плечу.
– Нам недосуг рубиться в лесах с малой вражьей дружиной, а потом подставлять людишек под удар «кабаньей головы» рыцарей. Посему мое тебе слово – бери свой отряд, засечников сколько надо, и сделай так, чтобы полки и пушечный наряд прошли дальше без задержки.
Ангмарец и Шон переглянулись.
– Две сотни дашь, князь? – быстро спросил руководитель Чернокрылого Легиона.
– Две не дам, – столь же быстро выпалил воевода. – Три дюжины засечников своих, да сотню из Старой Русы.
– Плюс легионеры да спешенные черкесы, – прикинул назгул. – Негусто выходит.
– Я не прошу всех ворогов истребить и головы мне их к шатру прикатить, – одними губами усмехнулся Серебряный. – Не дай им смешать полки и до пушек добраться. А там я Фелькензаму трепку задам в холмах, и останутся эти залетные воры одни-одине-шеньки.
– Задача ясна, – Шон встал. – Княже, дозволь к воинам идти, в дорогу снаряжаться.
– Ступай, служивый, – Серебряный перекрестил его в спину. – Заместо вас дозором пойдут казаки Аники.
– Аника-воин? Князя Басманова человек, – обрадовался назгул. – И он здесь?
– Он не княжий человек, а сам себе человек, – покачал головой Серебряный, видимо, удивленный тем обстоятельством, что они знакомы. – Знавал я его на югах. Лихой и лютый воин. Угрюмый, но верный.
Характеристика была куда как точной. Именно таким и виделся ангмарцу атаман – угрюмым, но верным.
– А сам князь?
– Он в златоглавой измену корчует каленым железом, – сжал кулаки Серебряный. – Не меньше нашего для государя и Руси делает.
В который уже раз задумался назгул о Предопределенности. Можно ли повернуть ход истории? Или поражение в Ливонской войне неизбежно, словно кариес?
А если шальная стрела срежет Стефана Батория? Или не ввяжутся Дания со Швецией в вековой конфликт между славянами и немцами?
Ответа не было.
– Вижу, тяжкую загадку задал я тебе, воевода, – заметил странное оцепенелое состояние собеседника Серебряный. – Не возьмешься? Я пойму, другого верховодить поставлю. Вам и так возле Ринге-на и по дороге назад перепало лиха.
– Нет уж, – сжал зубы ангмарец, – давай людишек, князь, и забудь про залетных воров. Лети вперед, вбей Фелькензаму зубы в глотку. За воинов Игнатьева-Русина и боярина Репнина, за уничтоженные гарнизоны и позор прошлого года.
Князь поднялся.
– Жив ли буду, или разнесут волки да вороны кости по полям – все одно услышит государь о победе над орденской силой. Давно пора покончить с Ливонией. Будь по-доброму, тем еще летом испустило бы дух гнездо тевтонское.
Назгул все же не удержался. Больно тяжело было смотреть на человека, свято уверовавшего, что «еще напор – и враг бежит», конец войне, Русь на Балтике, поют сердца! ..
– А что у ляхов делается и литвинов?
– Почто пытаешь? – нахмурился воевода.
– Ведь их совсем не порадует, что мы у моря утвердимся, когда ордену шею скрутим.
– А кто об их радости печется? Только изменщики государевы. Помаются, полают, да хвосты прижмут.
«Эх, слабовата разведка в России, – вздохнул на-згул. – Или сильна она у Батория. Ведь скрыл, шельмец, подготовку к войне. А начни я разглагольствовать на эту тему – сразу на дыбу вздернуть. Откуда, мил человек, у тебя такие точные сведения о положении дел у братьев-славян? А откуда ты вообще знаешь про пока еще мало кому известного трансильванского магната? И не поможет ни папа Сау ни ссылка на школьный курс истории. Сгнию в недрах Разбойного приказа, откуда даже Басманов не вытащит».
Басманов… Назгул опять задумался об их благодетеле.
Этот верно чует недоброе, мучительно вглядывается в творящееся вокруг польско-литовского трона копошение. Но и он вряд ли представляет себе хотя бы отдаленно контуры будущей катастрофы.
«Как бы извернуться и перекроить все по-другому? Ведь и нас в истории не предусмотрено. Или – мы „были“? Разве найдут археологи двадцатого и последующих веков наши могилы? Да и чем кости легионеров будут отличаться от костей других павших в полувековой ливонской эпопее?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40