– округлил глаза Гоц.
– Врет он все, солдатик! – махнула коротким шлейфом обозная девица, заглянув Цорбу в лицо. – Он тут на всю едовню разглагольствовал о том, как закинул клубок Эрме в трубу! Все слышали.
– Все слышали! – рявкнули от соседнего стола, явно не уразумев, в чем дело, но предвкушая несомненную потеху.
– Ах ты говнюк! – изумился Цорб, надвигаясь ближе. – Решил поглядеть, как мне кое-что оторвут?! – Гоц было вскочил и попробовал улизнуть, но несколько рук отбросили его назад.
– Куда ж ты, сердечный?
– Не подходи! – В руках у Гоца блеснул воровской нож без эфеса – таким и суму удобно срезать, и прохожего пырнуть. Цорб схватил трехногий стул с прорезным сердечком в сиденье и замахнулся, целясь Гоцу по руке.
– Ах ты! – Нож вылетел и воткнулся между половиц. – Вот тебе, на, гугнявец! Вот тебе, вот! – тут все сборище повскакало и полезло махать кулаками, завизжали девки, замелькали поднятые стулья, с грохотом рассадили одну за другой две корчаги – вспомнились какие-то старые обиды, и все поперли друг на друга с пеной у рта и с тесаками в руках.
– Вот тебе!
– А это за красотку Марг! Помнишь такую?
– Я тебе припомню, как ты бросил меня одного отбиваться от побережных!
Хозяин, почуяв, что дело плохо, прибежал с котлом кипятка и выплеснул его весь в гущу свары. Повалил пар. Кто-то, рубясь на мечах, вскочил на стол, – с другого конца этот стол подняли, и драчун, вопя, грянулся головой об пол. Шлюха в подоткнутой до голых ляжек полосатой юбке и спущенных желтых чулках тут же стукнула его по затылку медным горшком. Цорб швырнул кого-то в окно – тот головой вышиб раму и с воем шлепнулся прямо в свиную лужу, разогнав поросей. Хозяин с жалобной руганью лупил дерущихся по спинам сукастой рогулей, которой творят тесто – но ландскнехты не обращали внимания на такую мелочь. Потом кто-то видимо отведав рогули не в первый раз, обернулся и кулаком свернул кабатчику скулу, отправив его лететь теменем вперед под прилавок. Кого-то выдавили из кучи наверх, – болтая ногами и гогоча, весь окровавленный и рваный, он раскачивался на колесе со свечами, стараясь пнуть то и дело выскакивающие из гущи дерущихся головы, пока его не сдернули за щиколотки вниз. Гам стоял такой, что даже колокола соседней церкви было не слыхать. Дерущиеся кучами скатывались по разбитым ступеням на двор. Потом и двора им стало мало, – подхватив до колен юбки, с визгом порскнули в проулки шедшие в церковь женщины – от драки и до насилия недалеко. Гляди, завалят в пыль при всем честном народе! Мужчины посторонились к стенам, хватаясь за оружие, у кого оно было, и честя на все корки магистрат, который за откупные деньги приблудного кондотьера позволил наемникам постой в городке.
Побоище захлестнуло пол-улицы, когда с топотом прискакал на сером жеребце сам кондотьер Аргаред – в полном доспехе, с обнаженным мечом, со свитой в латах и при оружии. Он поднял руку, выкрикивая команду по-рингенски, запнулся, повторил еще раз – никто не услышал. Следом подоспели городские стражники с дубинками и щитами и утихомирили драчунов, попросту оглушив многих и оставив валяться на земле. Кто не попался под дубинку, разбежались от греха подальше. Аргаред, удостоверившись, что на улице снова воцарилось спокойствие, поехал шагом вдоль домов, туда, где вдалеке мычало, возвращаясь с пастбища, стадо.
3а спиной у него стонали раненые и помятые. В лицо пахнуло молоком и навозом. Он проехал через стадо, брякающее связками квадратных бубенцов, и направился в сторону гор…
Весна тут уже началась – разом задули с гор терпкие ветры, налились солнечным молоком высокие облака, склоны подернулись зеленью, и, словно спустившиеся с небес тучки, бродили по ним отары овец. Отары эти, слава Силе, не спускались в Одуц, городок в долине, а то с пастухами было бы не рассчитаться – ландскнехты бы по десятку овец в день крали, не меньше… И ничего с них не возьмешь – наемникам всегда мало. Гоняют по подсыхающим улицам каждое воскресенье голых девок, дерутся, насилуют. Мирное время для них смерть. Но скоро будет война. Скоро будет война, неспроста в город стекается столько воинов, и все жилистые, тертые, знающие толк в войне и добыче, неказистые одеждой, но с добрым оружием – иначе Аргаред не брал в войско. Такое было поставлено условие.
К другому бы не пошли. Но он собирался на Эманд, где, говорят, масло сладко, яйца золотые, а девицы встают в очередь к каждому бравому парню. Поэтому все и соглашались с радостью, и даже на то, что денег на руки не дают, не сетовали. Слушали в тавернах рассказы старших, как их едва не сгубили при Эмандском дворе, как выставили оттуда чуть не голыми, не уплатив жалованье, и все потому, что королева убила короля, села сама править, посадила по правую руку поганого шарэлита, по левую – злого выродка, развратника и мужеложца, спит с ними обоими и гнет народ в три дуги – виселицы стоят рядами, голытьба что ни день истребляет честных горожан и дворян, а по Вагернали плывут плоты, груженные мертвецами, и уходят в открытое море, к плачущим чайкам. Рингенцы внимали, гневно сжимая кулаки, и рассчитывали серьезно потолковать с нечестивой бабой, при этом набив карманы. Но терпения им уже не хватало, и они задирали друг друга, что приводило порой к отвратительным свалкам.
Окер Аргаред не начинал поход, ожидая известия о смерти королевы. Пока же приходили вести о том, что она больна и лучше ей не становится.
Горы приближались. Он теперь бывал здесь все чаще – душа просила. Одуц замыкал северную границу Рингена, за пасмурными перевалами уже лежал Эманд, и, взобравшись в ясный день на гору, можно было различить равнины, простирающиеся вплоть до самой Вагернали. На вершине этой горы была исхлестанная ветрами площадка, огражденная с одного бока высоким остроконечным, словно спинка кресла, отрогом, туда вела узкая, усыпанная битым базальтом тропа. Местами ее улучшили людские руки. Некогда, давным-давно, когда Эманд был воистину велик и воинствен, тут стоял рингенский дозор.
Тогда эмандские короли не приносили никакой клятвы императору, тогда Эманд не считался частью Святых земель, тогда людишки страшились до смерти светлолицых воинов, приходивших внезапно и остававшихся надолго, входивших в храмы, как в амбары, и презиравших закон убежища. Тогда Этарет завоевали прибрежное княжество Маргель и Сардан, захватили северные земли имперского домена с замком Согран, а на пустынном полуострове на Севере выросли черные стены дозорных твердынь – тогда с ними была Сила. И дома Этарет были столь многочисленны, что наемное войско не требовалось – и ни единого человека не нашлось бы в сверкающих серебром фалангах.
А теперь все по-другому, все изменилось. И деньги приходится прятать под полом в спальне, не то останешься без постоя или вовсе без войска. Солдаты крикливы и прожорливы, необузданны, как жеребцы. Вспомнилась сегодняшняя потасовка. Животные… Почему же так изменилась жизнь? И сразу, нет, не сразу, так медленно, так незаметно, что только всего лишившись, спохватились… Набрала силу людская церковь со смешным голубоглазым Богом, который все прощает и которого убили где-то далеко в южной стране Шарэл, убили потому, что проповеди его полюбились богачу-мужеложцу и красавчик, любовник того богача, приревновал… Пришлось, чтобы не допускать до власти над людьми упрямых монахов, ставить своих примасов, изыскивая их из самых худых родов. Теперь и вовсе чужого примаса прислали из Марена, и он тут же спелся с королевой. Купцы отстраивали в городах церкви – и пришлось в пику им возводить пышные базилики и уставлять их золотой утварью и статуями на потребу простолюдинам.
Власть уходила от сильных духом и чистых кровью, власть переметывалась к вере и деньгам, к хитроумным проповедникам, которым покорно внимала толпа. Среброгрудые дружины разбредались по домам, чтобы наслаждаться сытой жизнью и мелким злословием, свитки и таблицы с рунами пылились в кладовках, никому не нужные, – к чему магия и заклинания, если люди устрашены и покорны – пусть копошатся, пусть трудятся. Они и копошились, и молились Богу, и дарили Ему от щедрот кто – монетку, кто – камушек, кто – вышивку. Иногда появлялись среди них крикуны – их излавливали и казнили. Только уже не сами Этарет. Для этого наняли стражу, чужеземную, хорошо обученную, безразличную ко всему, кроме тех денег, которые ей платили. Люди пусть и возятся с людьми – так думали Этарет. Думали, что так будет лучше. А вышло – хуже.
Странны люди. Вроде – животные. Но жутковато с ними, уж больно похожи на Этарет. Ему человеческую девушку случилось любить по молодости. Наверное, всех людей она была лучше – ничего не просила, ни в чем не винила потом. Возжелал ее – и пришла с радостью. Отослал – ушла с покорностью. Потребовал сына себе – отдала, ни слова не сказала. Даже сердце у него тогда заныло.
Только ей по людскому счету все возместилось. Сынок теперь служит королеве, ходит в золоте, мать сделал дамой. Люди всегда тщатся выше головы прыгнуть.
Пожалуй, из всех людей он бы оставил в живых только ту девушку, Руту. Он ее потом часто вспоминал, когда потерял жену. Сиаль умерла, отдав ему всю свою жизненную силу, не только ту, что держит жизнь в теле, но еще и ту, что не дает душе распасться, отдала и ушла с последними словами заклятия на цепенеющих устах. Исчезла, и не сыскать ее ни в Обители Бед, ни у Нуат, ни в одном из миров восходящих или нисходящих…
А была она из Чистых. Из знатного древнего рода, к тому же волшебница, Посвященная Воды, равно сведущая и в высоком, и в низком колдовстве. В смертный его час она отдала ему свою жизнь, не спросив у него совета… Так он и остался с двумя детьми на руках. Вот и о запретном вспомнил. Не уберег он их. И вести о них, то дурные, то хорошие, невнятно шепчут с пергамента. Может, живы, а может, и мертвы. Может, целы и невредимы, а может, изувечены.
Ветер свистел в ушах… Далеко впереди, за скалами, стелились в тумане равнины Эманда. Он придет туда. Его солдаты пройдут по улицам испуганного Хаара, встанут на стражу в каждой зале дворца. Он не унизится до погони за жалкими клевретами королевы, он и солдат не унизит. Их изловят те самые простолюдины, что так много бузили и кричали, что убивали и насиловали на Дворянском Берегу. Изловят, приведут и награды не попросят, еще смиренно умолят принять.
Он вступит в Сервайр, скрестив руки на посеребренном нагруднике, широко стеля за собой зеленый плащ, и старшины будут крушить молотами засовы, вызволяя измученных, отчаявшихся его собратьев. А потом он выведет за руки своих детей. Или на руках их вынесет, если будут они до такой степени измучены пытками…
Он отдаст город рингенцам на разграбление и поругание, весь – от блудилищ до церквей, от дворцов до лабазов, чтобы ненасытная солдатня не оставила после себя ни одной золотой монеты, ни одного целого дома и ни одной нетронутой девушки. Это будет возмездием. И не только Хаар. Весь Эманд поразит это возмездие, везде будут мертвецы и пожары. Пусть человек навек запомнит, что он ВСЕГО ЛИШЬ человек. Пусть это навсегда будет у него в крови. Пусть это навсегда будет у него в крови!
На каждом подоконнике горела чадная плошка или сиял канделябр, по площадям метались и искрили «чертовы колеса», на перекрестках гудели воздетые на шесты подожженные смоляные бочки, всюду было полно разодетого хмельного народа – праздновали Солнцестояние. Ратуша давала открытый бал для знати, площадь перед ней уставили столами, за которыми вперемежку с приглашенными обретался Бог знает какой люд, гнущий о доски и вяжущий в узлы массивные оловянные вилки.
В толчее голов, обнаженных женских плеч, взлетающих рук и немыслимых праздничных уборов неспешными толчками продвигались носилки с богато разодетой маскированной парой. На женщине было платье из протканной золотом парчи с нашитыми завитками из темного жемчуга. Пояс из филигранных колючих звеньев обвивал стройную талию, ниспадал вторым витком на узкие девичьи бедра и кончался возле подола ажурным золотым единорогом, усеянным крупными опалами, – фигурка то и дело пряталась в златотканых складках, и дама беспокойно поддергивала цепочку, чтобы украшение было на виду.
Ее золотистые холеные волосы были распущены на две стороны и кое-где заплетены в тончайшие, украшенные золотыми и жемчужными бусинками косички, введенные в моду королевой. Лицо дамы скрывала расписанная черным и золотым орнаментом маска из тонкой кожи.
Ярко-фиолетовая одежда ее спутника топорщилась множеством причудливых экривисс, расшитых по краям аметистами и топазами в золотой оправе. Он должен был быть сказочно богат и дерзок, чтобы позволить себе подобную расточительность на виду у всего города. На шести витых столбиках его носилок сидели золотые совы с изумрудными глазами, но атласные черные занавески не были украшены гербами. Маска у него была мертвенно-белая, как снег в пасмурный день, и белые же были у него перчатки, обшитые широким узорным галуном.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72
– Врет он все, солдатик! – махнула коротким шлейфом обозная девица, заглянув Цорбу в лицо. – Он тут на всю едовню разглагольствовал о том, как закинул клубок Эрме в трубу! Все слышали.
– Все слышали! – рявкнули от соседнего стола, явно не уразумев, в чем дело, но предвкушая несомненную потеху.
– Ах ты говнюк! – изумился Цорб, надвигаясь ближе. – Решил поглядеть, как мне кое-что оторвут?! – Гоц было вскочил и попробовал улизнуть, но несколько рук отбросили его назад.
– Куда ж ты, сердечный?
– Не подходи! – В руках у Гоца блеснул воровской нож без эфеса – таким и суму удобно срезать, и прохожего пырнуть. Цорб схватил трехногий стул с прорезным сердечком в сиденье и замахнулся, целясь Гоцу по руке.
– Ах ты! – Нож вылетел и воткнулся между половиц. – Вот тебе, на, гугнявец! Вот тебе, вот! – тут все сборище повскакало и полезло махать кулаками, завизжали девки, замелькали поднятые стулья, с грохотом рассадили одну за другой две корчаги – вспомнились какие-то старые обиды, и все поперли друг на друга с пеной у рта и с тесаками в руках.
– Вот тебе!
– А это за красотку Марг! Помнишь такую?
– Я тебе припомню, как ты бросил меня одного отбиваться от побережных!
Хозяин, почуяв, что дело плохо, прибежал с котлом кипятка и выплеснул его весь в гущу свары. Повалил пар. Кто-то, рубясь на мечах, вскочил на стол, – с другого конца этот стол подняли, и драчун, вопя, грянулся головой об пол. Шлюха в подоткнутой до голых ляжек полосатой юбке и спущенных желтых чулках тут же стукнула его по затылку медным горшком. Цорб швырнул кого-то в окно – тот головой вышиб раму и с воем шлепнулся прямо в свиную лужу, разогнав поросей. Хозяин с жалобной руганью лупил дерущихся по спинам сукастой рогулей, которой творят тесто – но ландскнехты не обращали внимания на такую мелочь. Потом кто-то видимо отведав рогули не в первый раз, обернулся и кулаком свернул кабатчику скулу, отправив его лететь теменем вперед под прилавок. Кого-то выдавили из кучи наверх, – болтая ногами и гогоча, весь окровавленный и рваный, он раскачивался на колесе со свечами, стараясь пнуть то и дело выскакивающие из гущи дерущихся головы, пока его не сдернули за щиколотки вниз. Гам стоял такой, что даже колокола соседней церкви было не слыхать. Дерущиеся кучами скатывались по разбитым ступеням на двор. Потом и двора им стало мало, – подхватив до колен юбки, с визгом порскнули в проулки шедшие в церковь женщины – от драки и до насилия недалеко. Гляди, завалят в пыль при всем честном народе! Мужчины посторонились к стенам, хватаясь за оружие, у кого оно было, и честя на все корки магистрат, который за откупные деньги приблудного кондотьера позволил наемникам постой в городке.
Побоище захлестнуло пол-улицы, когда с топотом прискакал на сером жеребце сам кондотьер Аргаред – в полном доспехе, с обнаженным мечом, со свитой в латах и при оружии. Он поднял руку, выкрикивая команду по-рингенски, запнулся, повторил еще раз – никто не услышал. Следом подоспели городские стражники с дубинками и щитами и утихомирили драчунов, попросту оглушив многих и оставив валяться на земле. Кто не попался под дубинку, разбежались от греха подальше. Аргаред, удостоверившись, что на улице снова воцарилось спокойствие, поехал шагом вдоль домов, туда, где вдалеке мычало, возвращаясь с пастбища, стадо.
3а спиной у него стонали раненые и помятые. В лицо пахнуло молоком и навозом. Он проехал через стадо, брякающее связками квадратных бубенцов, и направился в сторону гор…
Весна тут уже началась – разом задули с гор терпкие ветры, налились солнечным молоком высокие облака, склоны подернулись зеленью, и, словно спустившиеся с небес тучки, бродили по ним отары овец. Отары эти, слава Силе, не спускались в Одуц, городок в долине, а то с пастухами было бы не рассчитаться – ландскнехты бы по десятку овец в день крали, не меньше… И ничего с них не возьмешь – наемникам всегда мало. Гоняют по подсыхающим улицам каждое воскресенье голых девок, дерутся, насилуют. Мирное время для них смерть. Но скоро будет война. Скоро будет война, неспроста в город стекается столько воинов, и все жилистые, тертые, знающие толк в войне и добыче, неказистые одеждой, но с добрым оружием – иначе Аргаред не брал в войско. Такое было поставлено условие.
К другому бы не пошли. Но он собирался на Эманд, где, говорят, масло сладко, яйца золотые, а девицы встают в очередь к каждому бравому парню. Поэтому все и соглашались с радостью, и даже на то, что денег на руки не дают, не сетовали. Слушали в тавернах рассказы старших, как их едва не сгубили при Эмандском дворе, как выставили оттуда чуть не голыми, не уплатив жалованье, и все потому, что королева убила короля, села сама править, посадила по правую руку поганого шарэлита, по левую – злого выродка, развратника и мужеложца, спит с ними обоими и гнет народ в три дуги – виселицы стоят рядами, голытьба что ни день истребляет честных горожан и дворян, а по Вагернали плывут плоты, груженные мертвецами, и уходят в открытое море, к плачущим чайкам. Рингенцы внимали, гневно сжимая кулаки, и рассчитывали серьезно потолковать с нечестивой бабой, при этом набив карманы. Но терпения им уже не хватало, и они задирали друг друга, что приводило порой к отвратительным свалкам.
Окер Аргаред не начинал поход, ожидая известия о смерти королевы. Пока же приходили вести о том, что она больна и лучше ей не становится.
Горы приближались. Он теперь бывал здесь все чаще – душа просила. Одуц замыкал северную границу Рингена, за пасмурными перевалами уже лежал Эманд, и, взобравшись в ясный день на гору, можно было различить равнины, простирающиеся вплоть до самой Вагернали. На вершине этой горы была исхлестанная ветрами площадка, огражденная с одного бока высоким остроконечным, словно спинка кресла, отрогом, туда вела узкая, усыпанная битым базальтом тропа. Местами ее улучшили людские руки. Некогда, давным-давно, когда Эманд был воистину велик и воинствен, тут стоял рингенский дозор.
Тогда эмандские короли не приносили никакой клятвы императору, тогда Эманд не считался частью Святых земель, тогда людишки страшились до смерти светлолицых воинов, приходивших внезапно и остававшихся надолго, входивших в храмы, как в амбары, и презиравших закон убежища. Тогда Этарет завоевали прибрежное княжество Маргель и Сардан, захватили северные земли имперского домена с замком Согран, а на пустынном полуострове на Севере выросли черные стены дозорных твердынь – тогда с ними была Сила. И дома Этарет были столь многочисленны, что наемное войско не требовалось – и ни единого человека не нашлось бы в сверкающих серебром фалангах.
А теперь все по-другому, все изменилось. И деньги приходится прятать под полом в спальне, не то останешься без постоя или вовсе без войска. Солдаты крикливы и прожорливы, необузданны, как жеребцы. Вспомнилась сегодняшняя потасовка. Животные… Почему же так изменилась жизнь? И сразу, нет, не сразу, так медленно, так незаметно, что только всего лишившись, спохватились… Набрала силу людская церковь со смешным голубоглазым Богом, который все прощает и которого убили где-то далеко в южной стране Шарэл, убили потому, что проповеди его полюбились богачу-мужеложцу и красавчик, любовник того богача, приревновал… Пришлось, чтобы не допускать до власти над людьми упрямых монахов, ставить своих примасов, изыскивая их из самых худых родов. Теперь и вовсе чужого примаса прислали из Марена, и он тут же спелся с королевой. Купцы отстраивали в городах церкви – и пришлось в пику им возводить пышные базилики и уставлять их золотой утварью и статуями на потребу простолюдинам.
Власть уходила от сильных духом и чистых кровью, власть переметывалась к вере и деньгам, к хитроумным проповедникам, которым покорно внимала толпа. Среброгрудые дружины разбредались по домам, чтобы наслаждаться сытой жизнью и мелким злословием, свитки и таблицы с рунами пылились в кладовках, никому не нужные, – к чему магия и заклинания, если люди устрашены и покорны – пусть копошатся, пусть трудятся. Они и копошились, и молились Богу, и дарили Ему от щедрот кто – монетку, кто – камушек, кто – вышивку. Иногда появлялись среди них крикуны – их излавливали и казнили. Только уже не сами Этарет. Для этого наняли стражу, чужеземную, хорошо обученную, безразличную ко всему, кроме тех денег, которые ей платили. Люди пусть и возятся с людьми – так думали Этарет. Думали, что так будет лучше. А вышло – хуже.
Странны люди. Вроде – животные. Но жутковато с ними, уж больно похожи на Этарет. Ему человеческую девушку случилось любить по молодости. Наверное, всех людей она была лучше – ничего не просила, ни в чем не винила потом. Возжелал ее – и пришла с радостью. Отослал – ушла с покорностью. Потребовал сына себе – отдала, ни слова не сказала. Даже сердце у него тогда заныло.
Только ей по людскому счету все возместилось. Сынок теперь служит королеве, ходит в золоте, мать сделал дамой. Люди всегда тщатся выше головы прыгнуть.
Пожалуй, из всех людей он бы оставил в живых только ту девушку, Руту. Он ее потом часто вспоминал, когда потерял жену. Сиаль умерла, отдав ему всю свою жизненную силу, не только ту, что держит жизнь в теле, но еще и ту, что не дает душе распасться, отдала и ушла с последними словами заклятия на цепенеющих устах. Исчезла, и не сыскать ее ни в Обители Бед, ни у Нуат, ни в одном из миров восходящих или нисходящих…
А была она из Чистых. Из знатного древнего рода, к тому же волшебница, Посвященная Воды, равно сведущая и в высоком, и в низком колдовстве. В смертный его час она отдала ему свою жизнь, не спросив у него совета… Так он и остался с двумя детьми на руках. Вот и о запретном вспомнил. Не уберег он их. И вести о них, то дурные, то хорошие, невнятно шепчут с пергамента. Может, живы, а может, и мертвы. Может, целы и невредимы, а может, изувечены.
Ветер свистел в ушах… Далеко впереди, за скалами, стелились в тумане равнины Эманда. Он придет туда. Его солдаты пройдут по улицам испуганного Хаара, встанут на стражу в каждой зале дворца. Он не унизится до погони за жалкими клевретами королевы, он и солдат не унизит. Их изловят те самые простолюдины, что так много бузили и кричали, что убивали и насиловали на Дворянском Берегу. Изловят, приведут и награды не попросят, еще смиренно умолят принять.
Он вступит в Сервайр, скрестив руки на посеребренном нагруднике, широко стеля за собой зеленый плащ, и старшины будут крушить молотами засовы, вызволяя измученных, отчаявшихся его собратьев. А потом он выведет за руки своих детей. Или на руках их вынесет, если будут они до такой степени измучены пытками…
Он отдаст город рингенцам на разграбление и поругание, весь – от блудилищ до церквей, от дворцов до лабазов, чтобы ненасытная солдатня не оставила после себя ни одной золотой монеты, ни одного целого дома и ни одной нетронутой девушки. Это будет возмездием. И не только Хаар. Весь Эманд поразит это возмездие, везде будут мертвецы и пожары. Пусть человек навек запомнит, что он ВСЕГО ЛИШЬ человек. Пусть это навсегда будет у него в крови. Пусть это навсегда будет у него в крови!
На каждом подоконнике горела чадная плошка или сиял канделябр, по площадям метались и искрили «чертовы колеса», на перекрестках гудели воздетые на шесты подожженные смоляные бочки, всюду было полно разодетого хмельного народа – праздновали Солнцестояние. Ратуша давала открытый бал для знати, площадь перед ней уставили столами, за которыми вперемежку с приглашенными обретался Бог знает какой люд, гнущий о доски и вяжущий в узлы массивные оловянные вилки.
В толчее голов, обнаженных женских плеч, взлетающих рук и немыслимых праздничных уборов неспешными толчками продвигались носилки с богато разодетой маскированной парой. На женщине было платье из протканной золотом парчи с нашитыми завитками из темного жемчуга. Пояс из филигранных колючих звеньев обвивал стройную талию, ниспадал вторым витком на узкие девичьи бедра и кончался возле подола ажурным золотым единорогом, усеянным крупными опалами, – фигурка то и дело пряталась в златотканых складках, и дама беспокойно поддергивала цепочку, чтобы украшение было на виду.
Ее золотистые холеные волосы были распущены на две стороны и кое-где заплетены в тончайшие, украшенные золотыми и жемчужными бусинками косички, введенные в моду королевой. Лицо дамы скрывала расписанная черным и золотым орнаментом маска из тонкой кожи.
Ярко-фиолетовая одежда ее спутника топорщилась множеством причудливых экривисс, расшитых по краям аметистами и топазами в золотой оправе. Он должен был быть сказочно богат и дерзок, чтобы позволить себе подобную расточительность на виду у всего города. На шести витых столбиках его носилок сидели золотые совы с изумрудными глазами, но атласные черные занавески не были украшены гербами. Маска у него была мертвенно-белая, как снег в пасмурный день, и белые же были у него перчатки, обшитые широким узорным галуном.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72