— Нет, я не ошиблась. Тебя я искала все эти годы.
— Но почему вы так горько плачете? Какое несчастье вас постигло?
— Ужасная, постыдная смерть. И пока я не буду отомщена, моя душа вынуждена скитаться.
— Не знаю, чем могу помочь вам, сударыня. Но если бы вы разрешили мне взглянуть на ваше лицо...
— Это ничего не даст вам, — сказала женщина так печально, что у Николаса замерло сердце.
— Значит, я был прав. Мы не знакомы. Она промолчала, а он не знал, что и думать.
— Откройте ваше лицо, прошу вас Иначе я при всем желании не смогу вам помочь.
Медленно, словно нехотя, женщина опустила руки, и Николас содрогнулся.
Там, где должны быть глаза, нос, губы, — там не было ничего, только гладкая кожа...
— Господи, Николас, что с тобой?
Он дышал так тяжело, будто только что пробежал марафон:
пот блестел на его лице как иней.
Николас увидел над собой озабоченное лицо Жюстины.
— Что случилось?
— Не знаю. Ты кричал во сне.
— Что?
— Не знаю, милый. Что-то неразборчивое, не по-английски. Что-то вроде, — Жюстина наморщила лоб, — “минамара но тат”.
— Мшавари ни тацу?
— Да, это.
— Ты уверена?
— Да, конечно. Ты повторил это несколько раз. А что это значит?
— Ну, буквально это означает “заменять кого-то”.
— Не понимаю.
— В Японии издавна считалось, что можно отдать свою жизнь, чтобы спасти жизнь другого человека. Это может касаться не только человека — например, дерева.
— Что же тебе снилось?
— Не помню точно.
— Николас! — Жюстина в очередной раз удивила его своей проницательностью. — Кто-то отдал за тебя свою жизнь? Я имею в виду — во сне.
Николас посмотрел на Жюстину и коснулся ее щеки; но не ее гладкую кожу он гладил, и не ее голос звучал у него в ушах.
В той комнате благородной смерти, где капельки крови как рубины падали на пол рядом с изысканным кимоно его матери, Итами сказала:
— Мы оба должны уехать, Николас. Здесь ничего больше нас не держит. Мы оба здесь чужие.
— Куда вы поедете? — спросил он глухо.
— В Китай.
Николас перевел взгляд на ее бледное лицо.
— К коммунистам.
Итами слегка покачала головой.
— Нет. Там есть и другие люди — они были задолго до появления коммунистов. Такие, как твой дедушка Со Пэн.
— И вы оставите Сайго? Ее глаза сверкнули.
— Николас, ты никогда не задумывался, почему я родила только одного ребенка? Впрочем, с какой стати тебе было об этом думать. — Губы Итами сложились в леденящую улыбку. — Скажу тебе только, что я сама так решила, хотя Сацугаи этого не знал. Да, я лгала ему. Ты удивлен? — Она немного отклонилась назад, словно колосок под внезапным порывом ветра. — Я не хотела больше таких детей. — Темные глаза Итами превратились в узкие щелки. — Ты меня понимаешь? Думаю, что да. Она бросила взгляд на свой окровавленный катана .
— Ты ненавидишь меня? Я бы этому не удивилась... Но нет. Я вижу, что нет, И это наполняет радостью мое сердце, поверь.
Я люблю тебя, Николас, люблю как собственного сына. Мне кажется, что ты должен знать это в глубине души. — Итами резко дернула головой, точно о чем-то вдруг вспомнила. — Дни утекают у меня между пальцев как песок. Осталось мало времени, а я еще многое должна сделать.
Николас стоял перед ней, бледный и усталый; он чувствовал дрожь, хотя в комнате было тепло.
— Объясните мне, — попросил он, — что в этом благородного?
— Все благородство мира, — печально ответила Итами, — здесь, в этой комнате. Но, боюсь, это не так много. Не так много.
— Вы должны объяснить мне. Должны. — Николас почти кричал, и он был уверен, что разглядел слезы в краешках ее глаз.
— Ах, Николас. Это не так просто объяснить. Ты просишь меня раскрыть перед тобой душу Японии. Но мне проще вспороть мой собственный живот. — Глаза Итами плотно сомкнулись, словно она пыталась отогнать какое-то видение. — Спроси меня о чем-нибудь другом, — прошептала она.
— Что с вами станет, тетя? Итами открыла глаза и улыбнулась.
— В Китае я буду искать то место, которое указала мне Цзон. Я там долго не задержусь.
Ее пальцы сжались на рукояти катана , еще одна капля крови скатилась по стальному лезвию на голый деревянный пол.
“Я должен встретиться с Фукасиги, — подумал Николас, глядя в полумраке на Жюстину, — пора вспомнить старые клятвы. А она должна уехать отсюда, подальше от опасности — теперь, когда давние непримиримые враги снова выходят на поле боя”.
Николас знал: чтобы победить в этом последнем поединке, понадобятся все его скрытые силы.
* * *
Когда Сайго проснулся, какое-то мгновение он был уверен, что уже оказался в темном царстве смерти. Смерть не пугала его — только потому, что жизнь так мало для него значила. Это был самый убогий из даров, и Сайго ничего не стоило от него отказаться.
Но он вспомнил, что еще не убил Николаса, и понял, что сон снова вернул его к жизни.
Он подумал о своих банковских счетах, о земельных угодьях, о четырех небольших, но процветающих электронных заводах. Ну и что? Все это не стоило и мельчайшей стальной стружки в оружейной мастерской — нет!
Деньги всего лишь открывают путь к власти, а власть... власть открывает все остальные пути.
Но сейчас Сайго хотел только одного — лишить жизни этого человека. “Сегодня вечером”, — подумал он с яростью. Сайго лежал нагой на футоне; тусклый серый свет пробивался сквозь шторы и блуждал по потолку, как странствующий монах в изодранной рясе коромо, бьющейся на ветру.
Сайго поражался слабости американцев: у этих трусов не могло быть могучего духа. Он не мог понять, как они ухитрились выиграть войну. Сайго с удовольствием представил себе физиономию Рафиэла Томкина, когда тот увидит перед собой смертоносный стальной клинок. Он воображает, что легко устроил выгодную сделку. Нет, никакие сделки уже не возможны.
Нет, смерть придет к нему сегодня вечером, так же, как и к Николасу Линнеру.
Вероятно, он и сам погибнет — это не беспокоило Сайго. Напротив, такая смерть даже привлекала его. То, как человек умирает, навсегда остается в истории.
Для Сайго, как для всех японских воинов, с незапамятных времен было только два пути почетной смерти: гибель в бою или ритуальное самоубийство. Умереть по-другому означало покрыть себя невыносимым вечным позором и получить ужасную карму в следующем рождении.
Мысли о смерти вызвали у Сайго эрекцию, и он почти пожалел, что убил мальчишку-китайца. Он хорошо делал свое дело. Но у Сайго не было выбора — как и тогда, много дет назад...
Тогда, в ночи, в нем кипела ненависть, грозившая захлестнуть его с головой, заставить забыть о том, чему его так долго учили. “Вот как чувства могут помутить дух”, — думал он, сидя на единственном черном футоне и проклиная тот день, когда в его жизнь вошла Юкио. О Амида!
В этот предрассветный час мысли Сайго прояснились. Ночью, пока он бродил по царству смерти, его рассудок напряженно работал, и теперь он знал, что его ждет нечто большее, чем просто убийство этих двоих, Николаса и Томкина. Он подумал о заливе Симоносэки и содрогнулся. Голова Сайго наполнилась голосами, которые становились громче и пронзительнее, когда он вдыхал, а на выдохе превращались в стоны осеннего ветра. Он зажмурил глаза и долго не дышал, дожидаясь пока исчезнут голоса.
“Да, — размышлял Сайго, поднимаясь и принимая душ, — есть вещи более страшные, чем смерть”. Он знал, что мир — это огромное колесо, орбита, на которой человека удерживает его карма. Колеса среди других колес, судьбы среди других судеб. К концу дня в его душе наступит покой. И тогда, если смерть придет к нему, он встретит ее с радостью.
* * *
День был ясным и не очень жарким; легкие перистые облака скользили по светлому небу. “Слишком хороший день, чтобы сидеть дома”, — решила Жюстина.
Она собрала сумку, села в машину и выехала на шоссе, не зная еще, куда направляется. Она вспомнила об одном пляже, который все усиленно расхваливали. Жюстина не знала дороги, но в этой части побережья трудно было заблудиться, и в конце концов она оказалась там, куда хотела попасть. Девушка выбралась из машины и пошла вдоль берега.
Она чувствовала прилив сил, и ей не хотелось пока укладываться на теплый песок. Широкий пляж был на удивление чистым. Зеленоватый прибой пенился и обрушивался на песок ослепительными серебряными струями. В этот утренний час людей здесь почти не было. Мерный шум моря и крики чаек дарили удивительный покой.
Постепенно пейзаж стал изменяться — так медленно, что какое-то время Жюстина этого не замечала. Но теперь ей казалось, будто она здесь когда-то уже была. Например, она знала, что сейчас выйдет на узкую косу — и действительно, коса появилась за поворотом. Жюстина стала недоумевать: “Куда же я попала?”
Когда она оторвала взгляд от моря и посмотрела вправо, она увидела знакомые очертания домов. У нее вдруг замерло сердце, словно она стремительно опускалась в кабине скоростного лифта. Как же она могла быть такой дурой! Ведь этот пляж совсем рядом с загородным домом ее отца.
Наконец Жюстина увидела этот дом во всем его великолепии.
Она увидела, как открылись деревянные ворота и кто-то спустился по ступеням.
“Господи, — подумала Жюстина. — Это Гелда!”
Первым ее побуждением было тут же развернуться и уйти, но она точно приросла к земле. “Что она там делает?”
Гелда сняла солнечные очки.
“Она заметила меня. — Жюстина была в панике. — Теперь я не смогу уйти”.
Гелда подошла ближе. Они стояли напротив друг друга на пустынном пляже, словно два дуэлянта, готовые выстрелить.
— Жюстина!
— Да.
— Какая неожиданность. — Сестры молча смотрели друг на друга, испытывая неловкость, точно два незнакомца, которые совершенно случайно оказались рядом на званом ужине.
— Ты здесь... не одна?
Ветер трепал их волосы, как вымпелы на поле битвы.
— Я жду одного человека.
— Я тоже.
— Понятно.
Жюстина не могла не заметить, как сильно изменилась Гелда, как она похорошела, с каким изяществом двигалась. И потом, в ней чувствовалась какая-то уверенность — впрочем, уверенности в ней всегда было на двоих. Это была прежняя Гелда, у которой не переводились поклонники, которую вечно куда-то приглашали. Гелда, которая так грациозно каталась на коньках, несмотря на свою полноту, что ее партнеры очень скоро останавливались на краю катка и не сводили с нее восхищенных глаз.
Жюстина всегда была слишком маленькая; слишком худая, чтобы мальчики обращали на нее внимание; слишком неуклюжая, чтобы заниматься спортом. Она только больше замыкалась в себе, и зависть поедала ее изнутри как прожорливый великан, чудом забравшийся в ее щуплое тело.
— Отец здесь? — Гелда покачала годовой.
— Нет, он в городе. — После недолгих колебаний она добавила, — У него неприятности.
— Как обычно.
— Мне казалось, семейные дела должны хоть немного тебя волновать. Мама всегда была к тебе так привязана.
И между сестрами опять встало прошлое: безобразная гноящаяся рана.
— Я не виновата, что мама так ко мне относилась, — отрезала Жюстина.
Ее душил гнев, и если раньше у нее и мелькнуло желание рассказать Гелде о Николасе, теперь это желание прошло.
— Я тоже не виновата, что я такая, как есть.
— Это всегда было твоим оправданием.
— Девушки молча смотрели друг на друга. Жюстина была в полной растерянности. “Боже мой, — подумала она отчаянно, — мы снова стали детьми. Когда мы встречаемся, мы просто не можем вести себя как взрослые; нам хочется только одного — причинить друг другу боль”.
Гелда зажмурилась от яркого солнца.
— Не хочешь зайти, на минутку?
— Нет, я...
— Пойдем, Жюстина.
* * *
— Значит, ты тоже это почувствовал.
— Да. Сегодня ночью. Или утром. Не знаю.
— Хорошо, что ты пришел сюда.
— Мне больше некуда было идти, — сказал Николас. Фукасиги бледно улыбнулся.
* * *
Сегодня не было занятий, и пустой додзё казался огромным. Николас с грустью вспомнил о своей последней встрече с Кансацу в токийском пригороде. Ему показалось, что с тех пор большая часть жизни пролетела незаметно: дни и ночи окутывали его своей бесконечной чередой и убаюкивали, как морской прибой.
Чего он добился в Америке? Как бы он распорядился этим временем, если бы остался в Японии? Столько лет. А если бы он никогда не занимался будзюцу ? Что тогда? Каким бы он был теперь? Правительственным чиновником с высоким жалованием и ухоженным садом. Две недели в году в Киото или даже в Гонконге, когда он не переполнен западными туристами. Преданная жена, дружная семья. Детский смех.
“Пустота становится заметной только тогда, когда ее больше нет”, — подумал Николас Жюстина. Жюстина. Жюстина. Его награда за то, что он, наконец, пересилил прошлое. Николасу вдруг мучительно захотелось снова увидеть могилы родителей, стать перед ними на колени, зажечь ароматные палочки и прочитать молитву.
— Ты принес? — спросил Фукасиги.
— Да. Я знал, что это надо сделать.
— Пойдем.
Фукасиги провел его через пустынный додзе, пересеченный полосами бледного света, просачивающегося сквозь разрывы в темных облаках.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67