– Я посторонился, собираясь проводить Ван Хельсинга и пациентку в подготовленные для них помещения.
Мы направились к открытой двери. Я попытался было забрать у профессора его ношу, но, как и следовало ожидать, он отказался от моей помощи. Тогда я предложил:
– Хотите, я позову санитара? Он мигом отнесет вашу пациентку, а вам не нужно будет тратить лишние силы.
– Нет! – с непривычной для меня резкостью ответил Ван Хельсинг.
Я удивленно повернулся к нему. Заметив это, профессор гораздо более мягким тоном прибавил:
– Пока давайте обойдемся без санитаров. Возможно, скоро ей и понадобится помощь кого-то из них, но сегодня было бы лучше, если бы нас как можно меньше тревожили.
Я не стал возражать и сказал, что в таком случае пошлю Томаса заблаговременно поднести чемоданы и оставить их посреди коридора, чтобы даже он не знал, где разместятся приехавшие. В вестибюле я вторично предложил профессору освободиться от драгоценной ноши и пересадить несчастную женщину на специальную каталку. Это была последняя модель, имевшая дополнительные пристежки для рук и ног, что весьма облегчало перевозку буйных пациентов. Профессор согласился и осторожно усадил больницу в каталку, после чего принялся внимательно разглядывать устройство пристежек.
– Сомневаюсь, чтобы они понадобились вашей пациентке, – осторожно заметил я.
На мгновение маска веселого простодушия слетела с него, и мне открылся отягченный заботами человек, несущий в своей душе всю боль мира.
– Сейчас нет, – отозвался он. – Но очень скоро могут понадобиться. Мы постоянно должны быть готовы к этому.
Ван Хельсинг заявил, что сам повезет каталку. Мы направились к лифту (дорогостоящее, но абсолютно необходимое нововведение, ибо подниматься или спускаться с буйным пациентом по лестнице – занятие крайне опасное). В кабине, где мы могли говорить спокойно, не опасаясь ничьих глаз и ушей, я ожидал услышать хотя бы некоторые подробности «тайной миссии» профессора. Однако он молчал. Желая несколько разрядить гнетущую атмосферу, я спросил Ван Хельсинга о здоровье его матери. Эта женщина – настоящая английская леди – очаровала меня с первого взгляда.
– Она умирает, – с типично голландской прямотой ответил профессор, не забыв назвать диагноз. – Злокачественная опухоль правой груди. Это началось более года назад. Думаю, мамины дни сочтены: опухоль добралась до мозга. Больше всего меня тревожит, что мама может умереть, пока я здесь.
Я обнял профессора за плечо, и он с благодарностью принял этот знак ободрения и поддержки. (До сих пор я ограничивался лишь рукопожатиями с ним при встрече и прощании. Попутно замечу: пожалуй, никто так не любит пожимать руки, как его соотечественники!)
– Профессор, мне не хватает слов, чтобы передать вам свое сочувствие. Когда вы с мамой приезжали к нам, ее доброта покорила мое сердце. Я привык мысленно считать ее своей бабушкой. В детстве мне так хотелось, чтобы у меня была бабушка, но своих я не знал: обе умерли задолго до моего рождения.
При этих словах профессор чуть слышно застонал, будто что-то ударило ему в живот, и отвернулся. Видимо, сдерживаемые чувства все-таки прорвались наружу. Помолчав, он тихо проговорил:
– Джон, дружище, мои тяготы – это мои тяготы. Не надо брать их на свои плечи. У вас более чем достаточно собственных забот и потерь. В вашем юном возрасте это ощущается гораздо острее. В моем, к сожалению, потери становятся частью повседневной жизни.
Разумеется, он имел в виду моего отца, скончавшегося шестнадцать лет назад, и маму, со дня смерти которой прошло почти три года. Семейное поместье оказалось слишком большим для единственного наследника, и я превратил его в лечебницу.
Наконец мы добрались до двух палат, расположенных в непосредственной близости от моей спальни. Я предпочитаю, чтобы эти помещения пустовали, если только количество пациентов не приближается к предельно возможному. Сейчас в лечебнице находилось всего трое больных, одного из которых я собирался вскоре выписать. От ближайшей занятой палаты упомянутые помещения отделяло не менее полудюжины комнат. Я надеялся, что уж здесь-то никто не потревожит профессора и его несчастную спутницу.
– Вот мы и пришли, – сказал я, отперев двери обеих палат, чтобы профессор смог их осмотреть.
Одна из комнат вовсе не имела окон. Ее убранство было довольно спартанским: кровать, тумбочка и газовая лампа, которая крепилась к стене на значительной высоте, так что зажигать и гасить ее мог только санитар, пользуясь специальным приспособлением на длинной палке. Палата, отведенная мною для профессора, имела зарешеченное окно, выходившее на цветник (нынешним летом цветы радовали нас изобилием и яркостью красок). Кровать я застелил одеялом, сшитым когда-то моей матерью. Понимая, что профессору необходимо создать условия для работы, я распорядился принести сюда письменный стол и удобный стул. Поскольку в целях безопасности лампы во всех палатах находились почти под потолком, я позаботился о шесте, чтобы профессор сам мог регулировать освещение.
Я передал Ван Хельсингу ключи от обеих палат.
– Это ключ от вашей комнаты... а это – от комнаты вашей пациентки, – пояснил я.
Профессор еще раз обвел глазами оба помещения.
– Знаете, Джон, ей больше подойдет эта комната. Здесь ей будет гораздо приятнее. Ну а я вполне удовольствуюсь газовым светилом.
Я хотел было возразить, но профессор уже вкатил свою пациентку в палату, осторожно снял женщину с каталки и усадил на стул, стоявший возле окна. Честно признаюсь: меня это отнюдь не обрадовало. Если женщина страдает кататонией, то бессмысленно заботиться об усладе для ее глаз (она все равно не обратит внимание на пейзаж за окном). Я не отличаюсь жадностью к вещам, но это одеяло было дорого мне как память о маме, и мне не хотелось оставлять его душевнобольной, у которой (как я понял по намекам профессора) случаются припадки буйства.
Я тоже вошел в палату, обдумывая, как бы поделикатнее сказать Ван Хельсингу об этом. Профессор тем временем снял с пациентки шляпу и вуаль. Я затаил дыхание. Женщина поразила меня невероятной худобой (о таких говорят «кожа да кости») и одновременно – необычайной молодостью и красотой. Я залюбовался ее большими карими глазами и совершенно черными волосами, собранными на затылке. Но это не все... Я моргнул, и пациентка Ван Хельсинга на какое-то мгновение показалась мне его ровесницей. Я увидел седину в ее волосах и густую сеть морщин под глазами. Повторяю, все это длилось менее секунды, и в следующее мгновение ее лицо вновь стало молодым и красивым, а из волос исчезли седые пряди. Меня посетила странная догадка: молодость пациентки являлась чем-то вроде вуали, скрывающей ее истинный возраст и внешность. Но пустой, отсутствующий взгляд ее полуприкрытых глаз скрыть было невозможно, хотя я явственно ощутил в нем безграничное горе.
Посмотрев на профессора, я обнаружил, что он внимательно наблюдает за мной, наморщив свои светлые (и тоже начавшие седеть) брови. Наши глаза встретились (в моих застыл вопрос, в его светилось знание), и он сказал:
– У вас хорошая восприимчивость, Джон. Если не ошибаюсь, вам удалось увидеть то, что скрывает этот замечательный фасад?
Меня настолько ошеломил его вопрос, что я лишь утвердительно кивнул. Правильно ли я его понял? Уж не метафизическая ли причина вогнала в кататонию его пациентку, и не метафизикой ли обусловлена такая двойственность ее внешности? Мои предположения были весьма смелыми. Но еще смелее и невероятнее было... странное ощущение родства между мною и этой женщиной. Нас как будто бы соединяло некое общее горе.
К моей досаде, профессор больше ничего не объяснил, ограничившись словами:
– Пусть отдыхает. Вечером я зайду к ней. Хотелось бы, чтобы вокруг была полная тишина и чтобы нам никто не мешал.
Дальше последовала и вовсе удивившая меня сцена. Профессор опустился на одно колено, словно влюбленный, предлагающий руку и сердце милой прелестнице (меня тут же обожгло болью воспоминаний о Люси). Осторожно сжав вялую ладонь женщины, он с такой любовью и нежностью поцеловал обтянутые перчаткой пальцы, что меня охватило смущение и изумление одновременно. Этих людей явно связывало нечто большее, нежели отношения врача и пациентки.
Любопытство не давало мне покоя. Когда мы вышли и профессор запер крепкую дверь на такой же крепкий, надежный замок, я отважился спросить напрямую:
– Кто эта женщина?
Не глядя на меня, профессор тяжело вздохнул:
– Герда Ван Хельсинг, моя жена.
Это признание повергло меня в еще большее замешательство. Как я уже говорил, мы с профессором знакомы почти восемь лет – с того самого времени, когда я пятнадцатилетним мальчишкой поступил в университет, для чего впервые покинул родной дом. Я был значительно моложе остальных студентов и служил им постоянной мишенью для насмешек и колкостей (самое скверное, что выглядел я даже моложе своих пятнадцати лет, и однокурсники мне часто советовали «вернуться к мамочке и немного подрасти» или вместо лекций «поиграть в солдатики»). Только Ван Хельсинг сумел разглядеть мои способности и взял меня под свое «отеческое» и профессиональное крыло.
Мы очень сблизились. Наверное, главную роль здесь сыграло то, что профессор в какой-то мере заменил мне рано умершего отца. Помимо этого, нас объединяла страсть к медицине, и Ван Хельсинг во мне видел себя в юности – он сам очень рано стал практикующим врачом. Мои однокурсники были почти на десять лет меня старше, отчего нередко я и впрямь ощущал себя ребенком, путающимся под ногами у взрослых. Ван Хельсинг с неизменной улыбкой прогонял прочь все мои сомнения, убеждая ни в коем случае не бросать медицину. (Добавлю, что профессор имеет еще и юридическое образование, позволяющее ему заниматься адвокатской практикой, но он всегда подчеркивает, что выбор стези служителя Фемиды был ошибкой юности.)
За все годы нашего знакомства (а также во время моего краткого – однодневного – визита в его дом) я ни разу не слышал, чтобы профессор упоминал о жене или детях. Я привык считать его холостяком. Естественно, мне никогда бы и в голову не взбрело расспрашивать Ван Хельсинга об интимных подробностях его жизни.
В коридоре, где мы стояли, не было никого, и мы могли говорить, не опасаясь быть услышанными. Однако для спокойствия своего друга и гостя вопросы я задавал шепотом:
– Профессор, может, вы все-таки рискнете кое-что мне объяснить? У меня возникло стойкое ощущение, что болезнь вашей жены отличается от обычной кататонии. Здесь есть что-то еще. Я был бы счастлив ошибиться, но интуиция подсказывает мне: причина заболевания имеет метафизический характер. Внешне миссис Ван Хельсинг выглядит совсем молодой, но ее молодость – не более чем иллюзия. На самом деле, как мне думается, ваша жена ненамного моложе вас.
Ван Хельсинг бросил на меня пронзительный взгляд и окончательно расстался с образом простодушного сельского пастора.
– Джон, мы с вами оба – люди науки. Мы привыкли верить фактам и объяснять происходящее в мире с позиций разума и логики. Но есть явления, которые современная наука не в состоянии объяснить. А они тем не менее есть. Настоящий ученый не имеет права отмахиваться от какого-либо феномена лишь потому, что тот не вписывается в созданную на основе наших, весьма отрывочных, знаний картину мира. Мы не должны засовывать вселенную в узкие рамки собственных представлений, но терпеливо и непредвзято постигать ее законы, признавая, что в ней существует немало вещей, недоступных нашим глазам и разуму.
Профессор умолк, раздумывая, стоит ли посвящать меня в подробности. Решив, что для первого раза достаточно (увы!), он резюмировал:
– Пока это все, что я могу вам сообщить. Потом, надеюсь, мы побеседуем более обстоятельно. А сейчас прошу прощения: до захода солнца осталось не больше двух часов, и мне нужно побыть наедине с Гердой.
– Вначале я должен напоить вас чаем, – возразил я.
Наше чаепитие прошло в молчании. Профессор был погружен в свои мысли, и я не осмелился приставать к нему с расспросами. Затем он удалился в комнату жены и не появлялся до самого ужина. За ужином Ван Хельсинг был непривычно сдержан (раньше я считал его довольно разговорчивым человеком) и по-прежнему ничего не рассказал о цели их приезда в Англию.
Мне не заснуть. Поворочавшись с боку на бок, я встал и решил записать события минувшего дня. Странная двойственность лица миссис Ван Хельсинг по-прежнему не дает мне покоя и занимает все мои мысли. Почему ее образ так упорно преследует меня?
* * *
ДНЕВНИК АБРАХАМА ВАН ХЕЛЬСИНГА
2 июля
Наше путешествие прошло спокойно, без каких-либо происшествий. Столь же спокойно для нас обоих прошла и первая ночь на новом месте. К сожалению, вчера мне не удалось ввести Герду в гипнотический транс, поскольку наиболее благоприятное для этого время мы провели в дороге.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52
Мы направились к открытой двери. Я попытался было забрать у профессора его ношу, но, как и следовало ожидать, он отказался от моей помощи. Тогда я предложил:
– Хотите, я позову санитара? Он мигом отнесет вашу пациентку, а вам не нужно будет тратить лишние силы.
– Нет! – с непривычной для меня резкостью ответил Ван Хельсинг.
Я удивленно повернулся к нему. Заметив это, профессор гораздо более мягким тоном прибавил:
– Пока давайте обойдемся без санитаров. Возможно, скоро ей и понадобится помощь кого-то из них, но сегодня было бы лучше, если бы нас как можно меньше тревожили.
Я не стал возражать и сказал, что в таком случае пошлю Томаса заблаговременно поднести чемоданы и оставить их посреди коридора, чтобы даже он не знал, где разместятся приехавшие. В вестибюле я вторично предложил профессору освободиться от драгоценной ноши и пересадить несчастную женщину на специальную каталку. Это была последняя модель, имевшая дополнительные пристежки для рук и ног, что весьма облегчало перевозку буйных пациентов. Профессор согласился и осторожно усадил больницу в каталку, после чего принялся внимательно разглядывать устройство пристежек.
– Сомневаюсь, чтобы они понадобились вашей пациентке, – осторожно заметил я.
На мгновение маска веселого простодушия слетела с него, и мне открылся отягченный заботами человек, несущий в своей душе всю боль мира.
– Сейчас нет, – отозвался он. – Но очень скоро могут понадобиться. Мы постоянно должны быть готовы к этому.
Ван Хельсинг заявил, что сам повезет каталку. Мы направились к лифту (дорогостоящее, но абсолютно необходимое нововведение, ибо подниматься или спускаться с буйным пациентом по лестнице – занятие крайне опасное). В кабине, где мы могли говорить спокойно, не опасаясь ничьих глаз и ушей, я ожидал услышать хотя бы некоторые подробности «тайной миссии» профессора. Однако он молчал. Желая несколько разрядить гнетущую атмосферу, я спросил Ван Хельсинга о здоровье его матери. Эта женщина – настоящая английская леди – очаровала меня с первого взгляда.
– Она умирает, – с типично голландской прямотой ответил профессор, не забыв назвать диагноз. – Злокачественная опухоль правой груди. Это началось более года назад. Думаю, мамины дни сочтены: опухоль добралась до мозга. Больше всего меня тревожит, что мама может умереть, пока я здесь.
Я обнял профессора за плечо, и он с благодарностью принял этот знак ободрения и поддержки. (До сих пор я ограничивался лишь рукопожатиями с ним при встрече и прощании. Попутно замечу: пожалуй, никто так не любит пожимать руки, как его соотечественники!)
– Профессор, мне не хватает слов, чтобы передать вам свое сочувствие. Когда вы с мамой приезжали к нам, ее доброта покорила мое сердце. Я привык мысленно считать ее своей бабушкой. В детстве мне так хотелось, чтобы у меня была бабушка, но своих я не знал: обе умерли задолго до моего рождения.
При этих словах профессор чуть слышно застонал, будто что-то ударило ему в живот, и отвернулся. Видимо, сдерживаемые чувства все-таки прорвались наружу. Помолчав, он тихо проговорил:
– Джон, дружище, мои тяготы – это мои тяготы. Не надо брать их на свои плечи. У вас более чем достаточно собственных забот и потерь. В вашем юном возрасте это ощущается гораздо острее. В моем, к сожалению, потери становятся частью повседневной жизни.
Разумеется, он имел в виду моего отца, скончавшегося шестнадцать лет назад, и маму, со дня смерти которой прошло почти три года. Семейное поместье оказалось слишком большим для единственного наследника, и я превратил его в лечебницу.
Наконец мы добрались до двух палат, расположенных в непосредственной близости от моей спальни. Я предпочитаю, чтобы эти помещения пустовали, если только количество пациентов не приближается к предельно возможному. Сейчас в лечебнице находилось всего трое больных, одного из которых я собирался вскоре выписать. От ближайшей занятой палаты упомянутые помещения отделяло не менее полудюжины комнат. Я надеялся, что уж здесь-то никто не потревожит профессора и его несчастную спутницу.
– Вот мы и пришли, – сказал я, отперев двери обеих палат, чтобы профессор смог их осмотреть.
Одна из комнат вовсе не имела окон. Ее убранство было довольно спартанским: кровать, тумбочка и газовая лампа, которая крепилась к стене на значительной высоте, так что зажигать и гасить ее мог только санитар, пользуясь специальным приспособлением на длинной палке. Палата, отведенная мною для профессора, имела зарешеченное окно, выходившее на цветник (нынешним летом цветы радовали нас изобилием и яркостью красок). Кровать я застелил одеялом, сшитым когда-то моей матерью. Понимая, что профессору необходимо создать условия для работы, я распорядился принести сюда письменный стол и удобный стул. Поскольку в целях безопасности лампы во всех палатах находились почти под потолком, я позаботился о шесте, чтобы профессор сам мог регулировать освещение.
Я передал Ван Хельсингу ключи от обеих палат.
– Это ключ от вашей комнаты... а это – от комнаты вашей пациентки, – пояснил я.
Профессор еще раз обвел глазами оба помещения.
– Знаете, Джон, ей больше подойдет эта комната. Здесь ей будет гораздо приятнее. Ну а я вполне удовольствуюсь газовым светилом.
Я хотел было возразить, но профессор уже вкатил свою пациентку в палату, осторожно снял женщину с каталки и усадил на стул, стоявший возле окна. Честно признаюсь: меня это отнюдь не обрадовало. Если женщина страдает кататонией, то бессмысленно заботиться об усладе для ее глаз (она все равно не обратит внимание на пейзаж за окном). Я не отличаюсь жадностью к вещам, но это одеяло было дорого мне как память о маме, и мне не хотелось оставлять его душевнобольной, у которой (как я понял по намекам профессора) случаются припадки буйства.
Я тоже вошел в палату, обдумывая, как бы поделикатнее сказать Ван Хельсингу об этом. Профессор тем временем снял с пациентки шляпу и вуаль. Я затаил дыхание. Женщина поразила меня невероятной худобой (о таких говорят «кожа да кости») и одновременно – необычайной молодостью и красотой. Я залюбовался ее большими карими глазами и совершенно черными волосами, собранными на затылке. Но это не все... Я моргнул, и пациентка Ван Хельсинга на какое-то мгновение показалась мне его ровесницей. Я увидел седину в ее волосах и густую сеть морщин под глазами. Повторяю, все это длилось менее секунды, и в следующее мгновение ее лицо вновь стало молодым и красивым, а из волос исчезли седые пряди. Меня посетила странная догадка: молодость пациентки являлась чем-то вроде вуали, скрывающей ее истинный возраст и внешность. Но пустой, отсутствующий взгляд ее полуприкрытых глаз скрыть было невозможно, хотя я явственно ощутил в нем безграничное горе.
Посмотрев на профессора, я обнаружил, что он внимательно наблюдает за мной, наморщив свои светлые (и тоже начавшие седеть) брови. Наши глаза встретились (в моих застыл вопрос, в его светилось знание), и он сказал:
– У вас хорошая восприимчивость, Джон. Если не ошибаюсь, вам удалось увидеть то, что скрывает этот замечательный фасад?
Меня настолько ошеломил его вопрос, что я лишь утвердительно кивнул. Правильно ли я его понял? Уж не метафизическая ли причина вогнала в кататонию его пациентку, и не метафизикой ли обусловлена такая двойственность ее внешности? Мои предположения были весьма смелыми. Но еще смелее и невероятнее было... странное ощущение родства между мною и этой женщиной. Нас как будто бы соединяло некое общее горе.
К моей досаде, профессор больше ничего не объяснил, ограничившись словами:
– Пусть отдыхает. Вечером я зайду к ней. Хотелось бы, чтобы вокруг была полная тишина и чтобы нам никто не мешал.
Дальше последовала и вовсе удивившая меня сцена. Профессор опустился на одно колено, словно влюбленный, предлагающий руку и сердце милой прелестнице (меня тут же обожгло болью воспоминаний о Люси). Осторожно сжав вялую ладонь женщины, он с такой любовью и нежностью поцеловал обтянутые перчаткой пальцы, что меня охватило смущение и изумление одновременно. Этих людей явно связывало нечто большее, нежели отношения врача и пациентки.
Любопытство не давало мне покоя. Когда мы вышли и профессор запер крепкую дверь на такой же крепкий, надежный замок, я отважился спросить напрямую:
– Кто эта женщина?
Не глядя на меня, профессор тяжело вздохнул:
– Герда Ван Хельсинг, моя жена.
Это признание повергло меня в еще большее замешательство. Как я уже говорил, мы с профессором знакомы почти восемь лет – с того самого времени, когда я пятнадцатилетним мальчишкой поступил в университет, для чего впервые покинул родной дом. Я был значительно моложе остальных студентов и служил им постоянной мишенью для насмешек и колкостей (самое скверное, что выглядел я даже моложе своих пятнадцати лет, и однокурсники мне часто советовали «вернуться к мамочке и немного подрасти» или вместо лекций «поиграть в солдатики»). Только Ван Хельсинг сумел разглядеть мои способности и взял меня под свое «отеческое» и профессиональное крыло.
Мы очень сблизились. Наверное, главную роль здесь сыграло то, что профессор в какой-то мере заменил мне рано умершего отца. Помимо этого, нас объединяла страсть к медицине, и Ван Хельсинг во мне видел себя в юности – он сам очень рано стал практикующим врачом. Мои однокурсники были почти на десять лет меня старше, отчего нередко я и впрямь ощущал себя ребенком, путающимся под ногами у взрослых. Ван Хельсинг с неизменной улыбкой прогонял прочь все мои сомнения, убеждая ни в коем случае не бросать медицину. (Добавлю, что профессор имеет еще и юридическое образование, позволяющее ему заниматься адвокатской практикой, но он всегда подчеркивает, что выбор стези служителя Фемиды был ошибкой юности.)
За все годы нашего знакомства (а также во время моего краткого – однодневного – визита в его дом) я ни разу не слышал, чтобы профессор упоминал о жене или детях. Я привык считать его холостяком. Естественно, мне никогда бы и в голову не взбрело расспрашивать Ван Хельсинга об интимных подробностях его жизни.
В коридоре, где мы стояли, не было никого, и мы могли говорить, не опасаясь быть услышанными. Однако для спокойствия своего друга и гостя вопросы я задавал шепотом:
– Профессор, может, вы все-таки рискнете кое-что мне объяснить? У меня возникло стойкое ощущение, что болезнь вашей жены отличается от обычной кататонии. Здесь есть что-то еще. Я был бы счастлив ошибиться, но интуиция подсказывает мне: причина заболевания имеет метафизический характер. Внешне миссис Ван Хельсинг выглядит совсем молодой, но ее молодость – не более чем иллюзия. На самом деле, как мне думается, ваша жена ненамного моложе вас.
Ван Хельсинг бросил на меня пронзительный взгляд и окончательно расстался с образом простодушного сельского пастора.
– Джон, мы с вами оба – люди науки. Мы привыкли верить фактам и объяснять происходящее в мире с позиций разума и логики. Но есть явления, которые современная наука не в состоянии объяснить. А они тем не менее есть. Настоящий ученый не имеет права отмахиваться от какого-либо феномена лишь потому, что тот не вписывается в созданную на основе наших, весьма отрывочных, знаний картину мира. Мы не должны засовывать вселенную в узкие рамки собственных представлений, но терпеливо и непредвзято постигать ее законы, признавая, что в ней существует немало вещей, недоступных нашим глазам и разуму.
Профессор умолк, раздумывая, стоит ли посвящать меня в подробности. Решив, что для первого раза достаточно (увы!), он резюмировал:
– Пока это все, что я могу вам сообщить. Потом, надеюсь, мы побеседуем более обстоятельно. А сейчас прошу прощения: до захода солнца осталось не больше двух часов, и мне нужно побыть наедине с Гердой.
– Вначале я должен напоить вас чаем, – возразил я.
Наше чаепитие прошло в молчании. Профессор был погружен в свои мысли, и я не осмелился приставать к нему с расспросами. Затем он удалился в комнату жены и не появлялся до самого ужина. За ужином Ван Хельсинг был непривычно сдержан (раньше я считал его довольно разговорчивым человеком) и по-прежнему ничего не рассказал о цели их приезда в Англию.
Мне не заснуть. Поворочавшись с боку на бок, я встал и решил записать события минувшего дня. Странная двойственность лица миссис Ван Хельсинг по-прежнему не дает мне покоя и занимает все мои мысли. Почему ее образ так упорно преследует меня?
* * *
ДНЕВНИК АБРАХАМА ВАН ХЕЛЬСИНГА
2 июля
Наше путешествие прошло спокойно, без каких-либо происшествий. Столь же спокойно для нас обоих прошла и первая ночь на новом месте. К сожалению, вчера мне не удалось ввести Герду в гипнотический транс, поскольку наиболее благоприятное для этого время мы провели в дороге.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52